Марина Дяченко - Пандем
Он еще успокаивает ее.
Лицемер.
* * *Иванка Олененко играла с ребятами в «Крепости и замки». Сейчас они с Симоном лежали в траве, желая сплющиться как лепешки, а рядом шарили с фонарями братья Михайловы.
Симона им не найти. Симон сливается с ночью и нарочно нацепил черные очки, чтобы блеск белков – а белые у него только белки и зубы – его не выдал. Кроме того, Симон, в отличие от Иванки, умеет передвигаться бесшумно, в его роду поколения охотников, вдвойне стыдно проигрывать, имея в команде Симона…
Иванка повернула голову. Симон смотрел на нее – во всяком случае, она угадывала его взгляд из-под черных стекол; она повела глазами, показывая в сторону братьев Михайловых. Он кивнул – она опять-таки скорее догадалась об этом, нежели увидела.
– …Стой! Стой, кому говорят!
В какой-то момент ей вдруг сделалось по-настоящему страшно. Ужас преследуемого, которому на пятки наступает погоня. Что-то первобытное, засевшее в генах: беги! Беги!..
…А потом они все вместе – «друзья» и «враги» – сидели кружком на балконе замка, курили, мальчишки пили пиво, и им казалось, что они пьянеют. В центре кружка горел светильник на стальной треноге; Симон был преисполнен радости, радость распирала его, как теплый воздух распирает шелковые бока воздушного шара.
Симон с родителями приехал три года назад. Говорил уже практически без акцента – сказался лингвокурс при универе. Сейчас Симону было тринадцать; когда пришел Пандем, он жил в африканской деревушке, наполовину смытой с лица земли желтым жадным наводнением. Его братья и сестры, родные и двоюродные, многочисленные дядья, тетки и бабки гибли с голоду, тонули в размытой глине; его родители были на грани смерти, и сам трехлетний Симон сидел на соломе с раздувшимся от голода животом…
– Ты домой не хочешь, Симон? Туда?
– Очень хочу. Очень. Через полгодика поедем. Так Пандем говорит.
Тем временем Пандем уже дважды намекал Иванке, что пора бы в постельку. Иванка ныла и выпрашивала по «две минутки»; слишком хорошо было вот так сидеть и ощущать себя героиней, ведь главным в сегодняшней битве стали, конечно же, Иванкин финт и Симонов прорыв…
Братья Михайловы поначалу чувствовали себя обманутыми и проигравшими – но вечер продолжался, они забыли обиду и принялись хвастаться, как обычно.
– А как я его! – выкрикивал Лешка Михайлов, размахивая дымящейся сигаретой. – А он от меня… А я его!
«Все, Иванна. Полдвенадцатого. Подъем».
И сразу же поднялся Симон:
– Пока, ребята… Надо.
Прочие засобирались тоже – некоторые даже испуганно, видимо, Пандем перестал с ними миндальничать; Иванка забросила за плечи рюкзак и вышла из замка под звезды, и сразу же за ней вышел Лешка Михайлов.
– Я тебя провожу? – полувопрос-полуутверждение.
– Зачем? – искренне удивилась Иванка. – Тебе же в другую сторону. Пандем заругается.
– Не заругается, – тихо сказал Лешка. – Пошли… А то вдруг ты в канаву упадешь.
Иванка засмеялась. «Пандем, он дурак?»
«Что ты обижаешь человека? Хочет пройтись перед сном, тебе что, жалко?»
– Ну ладно, – сказала она удивленно.
Уже дома, в прихожей, она села на тумбочку, чтобы стянуть грязные ботинки, – и вдруг замерла, глядя в темный потолок.
– Он в меня влюблен, что ли?
«Нет. Ему просто приятно с тобой пройтись».
– А почему?
«Потому что ты здорово придумала эту обманку, с Симоном. Он тебя зауважал».
– А раньше он меня не уважал, что ли?
«Подумай головой. Ему четырнадцать лет, а тебе нет двенадцати. Он считал тебя малявкой».
– Ах во-от ка-ак…
«Ну конечно. Теперь-то он так не считает».
Иванка улыбалась, глядя в потолок, забыв о ботинке и о сырых штанах, которые надо немедленно снять.
– Пандем… А можно я не буду сейчас спать, а порисую немножко? У меня вроде вдохновение прорезалось… А?
«Твоя мама считает, что я тебе потакаю».
– А ты скажи ей, что я уже сплю.
«Знаешь, что бывает с врунами?»
– Что?
«Шутки окончены, Иванна. Марш под душ – и в постель».
* * *Костя Олененко сидел за низким столиком в ворсистой мягкой комнатке. Все здесь было ворсистым и мягким: ковер, занавески, широкая постель; на бархатной скатерти нежно-персикового цвета стояли полные влаги бокалы, и от фигурно разрезанных фруктов поднимался соответствующий моменту аромат.
После появления Пандема Костя не изменял жене почти три года – три долгих мучительных года, полных стыда и сомнений. Все решилось после встречи с Агатой – той самой, что сидела сейчас напротив, пожевывала комочек смолы из оранжевого пакета (оранжевый цвет на пачках сигарет и блоках жвачки предупреждал о возможном наркотическом действии) и блаженно щурилась на огонек ароматической свечи.
Десять лет назад Агата была обыкновенной семнадцатилетней проституткой. Ее звали Зойка, и она была уверена, что только тяжелая жизнь и необходимость кормить себя привели ее в это ужасное место – на панель.
Тогда Костя не был с ней знаком. Тогда у него была Мышка, милейшая девочка-студентка, к которой он ездил в общежитие, пока жена думала, что он перегоняет машины, или находится в деловой командировке, или еще что-то.
Пришел Пандем, и необходимость зарабатывать на жизнь древнейшим способом отпала. Зойка-Агата поступила в какой-то техникум, но творческая учеба на благо человечества перестала занимать ее уже на вторую неделю. Она пыталась стать танцовщицей, певицей, воспитательницей, наездницей, фотографом, модельершей; все занятия скоро надоедали ей, и с неожиданной тоской вспоминались те дни, когда в коротенькой юбчонке и высоких сапогах она стояла на обочине оживленной трассы, ледяной ветер прохватывал ее сквозь колготки-«сеточку» до самого нутра, а впереди была неизвестность: заплатят – не заплатят, изобьют – не изобьют…
Тогда Костя тоже не был с ней знаком. В его жизни наступила унылая «послепандемная» пора – физическая близость с женой была «обязанностью», хотя и «супружеской», а увязаться вслед за лихой длинноногой девочкой на улице на позволял стыд. Костя стеснялся Пандема!
Как может он изменить жене в чужом присутствии? Пусть бесплотном – но оттого не менее явном, вездесущем? И как потом он вернется домой, станет врать жене, а Пандем в это время будет слушать – и молчать? Его молчание будет, как крышка канализационного люка на плечах, Костины нервы не выдержат, он во всем признается Даше… А Даша…
Тем временем Зойка-Агата встретила старую приятельницу, с которой вместе когда-то мерзли на обочине кольцевой. Приятельница была свежа и довольна жизнью; за те несколько лет, что они не виделись, приятельница выучилась играть на лютне и петь, танцевать этнографические танцы, составлять букеты, сервировать стол, вязать языком морские узлы, вести утонченные беседы, и еще много чему выучилась. Теперь она работала на дому, привечала чистых и вежливых клиентов, творчески трудилась на благо человечества и была совершенно довольна жизнью.
– А Пандем?! – спросила потрясенная Зойка.
Приятельница улыбнулась так таинственно, что Зойка ей снова позавидовала:
– А Пандем… Ты знаешь, это даже в кайф. Это ренессанс какой-то, честное слово.
Зойка поразилась, как много новых слов знает ее бывшая подруга, еще не так давно изъяснявшаяся исключительно бытовым-матерным.
Эта встреча изменила ее судьбу. Спустя несколько месяцев у нее тоже была ворсистая и мягкая комната, и визиты первых клиентов научили ее слову «ренессанс». Все, что происходило на огромной кровати под балдахином, происходило теперь как бы публично – Пандем наблюдал за ней, Пандем видел ее изнутри и снаружи, и одна эта мысль делала ощущения стократ острее.
Вот тогда-то Костя с ней и познакомился.
Она убедила его, что то, что он считает изменой, на самом деле никакой изменой не является. Что это игра, всего лишь игра, на которую имеет право любой мужчина – и в особенности Костя, натура артистичная и темпераментная. И они действительно играли: все эти разговоры за круглым столиком, все эти жесты, взгляды, полунамеки не позволяли ему расслабиться ни на минуту. Всякий раз ему приходилось завоевывать ее заново, всякий раз он выматывался, угадывая правила новой игры, и тем слаще оказывался вкус победы.
Он бросал ее. И снова возвращался. И снова бросал, клялся себе и Пандему, что больше никогда-никогда…
Она не скрывала, что у нее бывают и другие гости. Костя прощал.
– Я люблю Дашу! – доказывал он Пандему, запершись в ванной и пустив воду. – Я не могу ее бросить! У меня ребенок… Не говори им, пожалуйста, Дашка… не поймет. Иванка… Ты разрушишь семью. Я люблю их, Агата – это совсем другое… Если бы ты был мужиком – ты бы понял меня!
– Вопрос в том, как на это посмотреть, – бормотал он в той же ванной некоторое время спустя. – Это пережитки дремучего представления о том, как и с кем надо жить мужчине. Почему я должен чувствовать себя виноватым? Что, Дашке плохо? Ей хорошо, я ее люблю, она это знает. Лишь бы она не узнала…
