Лазарь Лагин - Голубой человек (Художник А. Таран)
— Что вы, Егор Васильевич! — ужаснулась Дуся. — О каком это вы обществе говорите? Ни в какое общество я не обращалась!.. Разве я себе могу такой позор позволить?
— Да нет, я совсем в другом смысле — успокоил ее Антошин. — Я говорю об обществе, где существуют богатые и бедные, где богатые могут как им угодно издеваться над бедными, где государственная власть стоит на защите богатых, какую бы подлость они себе ни позволили… Вот я в каком смысле.
— Сама я виновата, — сказала Дуся. — Не маленькая была. Свою голову имела на плечах…
— Так вот, — решительно перебил ее Антошин, — если хотите знать мое мнение, то ни один порядочный человек ничего, кроме сочувствия к вашей трудной судьбе, испытывать не можетл. А на мнение мещан и обывателей плюньте, мой вам совет.
— Слюны не хватит на всех плевать, — сказала Дуся, — А грех все равно грехом остается. И теперь мне всю жизнь перед богом грех мой замаливать надо. Это мне и батюшка на исповеди говорил.
— А вы не подумали, как это бог позволил тому мерзавцу такую подлость над вами совершить?
— Егор Васильевич! Вы подумайте, что вы говорите!.. Разве такое говорить можно?! Даже подумать!..
Нет, он, кажется, погорячился. Сам ведь решил, что еще рано с ней такие разговоры заводить, и не удержался. Надо было немедленно уходить подальше от религиозных вопросов.
— Так какая вы говорите, ваша вторая мечта?
— А вторая моя мечта, — сказала Дуся, которой не терпелось узнать на этот счет мнение Антошина, — это что бы Лукерья Игнатьевна заболела…
Теперь настала очередь ужаснуться Антошину.
— Вы же только что молились о ее здравии!
— Так я ведь о том мечтаю, чтобы она на время только заболела, и чтобы ее дочери в это время в Москве не было, и чтобы я одна за нею ухаживала, день и ночь, день и ночь, не покладая рук и не щадя себя и тогда она меня полюбит, как родную, и спустя какое-то время возьмет меня в долю. А когда она от старостиху мрет, чтобы я была ее наследницей, чтобы мастерская стала моей мастерской… Такая моя мечта… Можно мы немножечко постоим? Что-то у меня ноги совсем не идут… Отдохнем и пойдем…
«Хоть бы такси какое-нибудь подвернулось! — подумал с досадой Антошин. Силенки-то у нее, видать, совсем на исходе!» — подумал, и вспомнил, что ни, о каких такси и речи быть не может.
Он нащупал в кармане полушубка свой аварийный пятиалтынный и остановил трюхавшего мимо них облезлого старичка извозчика. Его клячонка явно обрадовалась неожиданной передышке. Заиндевелая, с выступающими ребрами и обвисшим дряблым животам, она была под стать своему хозяину и санкам с убогой, изъеденной временем матерчатой полостью.
— Извозчик! Сколько до Казенного переулка?
— Не надо! — густо покраснела Дуся. — Я и так дойду!.. Разве вам можно так тратиться!. Егор Васильевич!..
— Извозчик окинул взглядом полушубок и валенки Антошина.
— Двугривенный, — сказал он. — И деньги вперед.
— У меня всех денег пятиалтынный. Довези, будь друг! Видишь, заболела девушка.
Извозчик вздохнул, взял пятиалтынный, Антошин, не слушая Дусиных возражений, усадил ее рядом с собой на игрушечно узкое сиденье, застегнул полость, извозчик чмокнул, пугнул свою клячу кнутом, и они поехали. Впервые в своей жизни Антошин ехал на извозчике. На такси куда удобней.
— Зачем вы это? — начала было снова Дуся. Чтобы предотвратить ненужные укоры, Антошине напомнил, что их разговор о мечтах еще не закончен.
— А как же Полина? — спросил он. — Вы станете хозяйкой, а Полина как?
— Полина была бы у меня тогда старшей мастерицей, самой любимой моей помощницей.
— А ей не будет обидно?
— А чего ж тут Может быть обидного? — холодно удивилась Дуся. — Одному человеку везет, другому не везет. Так всегда в жизни. А это не грех, мечтать о таком?
— Чтобы Полина была вашей помощницей?
— Чтобы Лукерья Игнатьевна… захворала.
— Так себе мечта, — сказал Антошин после некоторого раздумья. Он никак не мог решить, стоит ли сейчас критиковать ее убогую мечту или отсрочить лучше это дело до будущей встречи у Малаховых. — Вы почитайте «Воскресение», а потом мы с вами сразу об очень многом поговорим.
— Значит, грех? — по-своему поняла его уклончивый ответ Дуся. — Вы прямо скажите, Егор Васильевич.
— Это смотря что понимать под словом «грех». Да совсем не в этом дело, Дуся, поверьте мне. Мы об этом еще успеем вдоволь наговориться… Скажу только, что могут быть у такой грамотной и умной работницы, как вы, более высокие мечты.
— Кто же меня такую возьмет замуж? — снова поняла его Дуся по-своему.
— Никакая вы, Дуся, не такая! — снова рассердился Антошин. — Выбросьте, это из головы раз и навсегда!.. В глазах любого порядочного человека вы вполне порядочная, не по своей вине хлебнувшая горя девушка…
— Какая же я девушка! — тихо, чтобы не расслышал извозчик, прошептала Дуся. — Девушка с ребенком!
— Господи, чепуха какая! — сказал Антошин.
Они миновали молча Лубянскую площадь, Златоустинский переулок, выехали налево, на узкую и темную Маросейку.
— Вы, Дуся, не говорите там у нас, что мы на извозчике ехали, — прервал наконец молчание Антошин. Он справедливо опасался, что Малаховы такой траты денег не одобрили бы.
На этот раз Дуся поняла его правильно:
— Не буду, Егор Васильевич. Можете быть уверены… Я вам эти деньги отдам. Будет получка, сразу ворочу.
— Только попробуйте! — сказал Антошин.
— Вы прямо как рыцарь какой! — восторженно прошелестела одними губами Дуся.
До чего же она все-таки была похожа на девушку из «Римских каникул»! Разве только что чуть-чуть подгулял носишко. Курносый такой и трогательный носишко. Интересно, как бы к ней отнеслась Галка, если бы неведомым чудом им с Дусей пришлось повстречаться?..
Еще издали, увидев дворника у ворот своего дома, Дуся заволновалась, остановила извозчика, торопливо простилась с Антошиным и остальную часть пути прошла пешком, не оглядываясь.
Но дворник все-таки успел заметить, что Дусю привез на извозчике какой-то мужчина.
ГЛАВА ПЯТАЯ
I
Дядя Федосей оказался сухопарым, благожелательным и невыносимо болтливым стариком. Принял он Антошина по-родственному, угостил чаем с баранками, ругал Москву за испорченность нравов и мотовство и умиленно вспоминал родную Титовку, в которую он вот уже тридцать лет наезжал только на страдную пору, помочь по уборке и заодно отведать радостей семейной жизни. Тридцать три года — треть века! — тому назад, сразу после «воли», он совсем еще молодым парнем поехал в Москву и нанялся в фонарщики. Года три спустя, накопив деньжонок, вернулся в Титовку жениться: какое хозяйство без хозяйки? Прожил с молодой женой месяц и айда обратно в Белокаменную, к своим фонарям. Но и теперь, прожив большую половину своей унылой и скаредной жизни в Москве, в одной и той же прокисшей каморке, которую он снимал у очень пьяного и очень многосемейного маляра в ветхой халупе в Бабьем городке; дядя Федосей всеми помыслами и мечтаниями был в деревне, в Титовке, в своем хозяйстве. Жил он скудно, ограничивал себя во веем, вино пил только по большим праздникам, особенно ни с кем не водился, потому что знакомства требовали угощений, а он все экономил, на всем экономил, не говоря уже, конечно, о керосине для вверенных ему фонарей, и все сэкономленное загонял в свое хозяйство. Но, увы, он был невезуч, дядя Федосей, ужас как невезуч. Дети у него рождались только девки, а Пелагея (его жену звали Пелагея) хозяйка никудышная, прямо сказать, плевая. Шлешь ей деньги, а они словно в прорубь.
То ли дядя Федосей просто любил прибедняться, то ли опасался дурного глаза, но Антошину нетрудно было понять, что в глубине души его новоявленный дядя хозяйством своим доволен.
Вообще-то говоря, дядя Федосей был склонен помочь Антошину в устройстве на работу, обещал даже кой с кем на этот счет потолковать. Но договориться с ним о чем-нибудь более или менее определенном было невозможно, потому что с любого вопроса дядя Федосей неудержимо соскальзывал на монолог: о том, как ему о прошлом рождестве посчастливилось по дешевке купить и с оказией послать на деревню два ящика гвоздей, а уже Пелагея их там с выгодой перепродала; и как они со старшим зятем во время оно выгодно корову покупали; и как они с другим зятем, Никифором, в три дня соорудили чудо какой сарай; и о том, что ежели, к примеру, хозяину требуются хорошие и недорогие розвальни, то надо не лениться, а съездить в уезд, в город Можайск, где у него, у дяди Федосея, имеется золотой кум, который такие розвальни изготовляет, что и царю в престольный праздник не стыдно в них прокатиться.
Расчувствовавшись, старый фонарщик полез в сундук и вытащил на свет божий чуть початую сороковку. После первого же шкалика он захмелел, загрустил: его пугал надвигавшийся прогресс в уличном освещении. Куда как мило-приятно состоять при керосиновых фонарях. Знай заправляй себе фонарики керосинцем потолковей, поаккуратней, и экономия налицо.
