Валерия Вербинина - Поезд на Солнечный берег
И когти начищал до мраморного блеска.
Его тончайший стан на крыше никогда
Не перепутали бы вы с котом соседским.
При нем жила мыша, красавица–душа,
Подруга дней его непостоянных
(Сказал поэт). Короче, кореша
Кот с мышью были (хоть это и странно).
– Куда как странно – чистое извращение! Это, конечно, уже не про меня, – поправился кот.
Увы, несовершенен этот свет (Тот, правда, говорят, едва ли лучше). Любовь, честь, дружба – сходит всё на нет, Где было море, там сегодня лужа.
– Рифма – смерть поэта, как сказал один поэт… плохой, – вставил кот.
Однажды кот поссорился с мышой,
И, в смысле жизни разочаровавшись,
Он закусил красавицей–душой,
После чего переварил обиду даже.
– Внимание! – прогорланил кот.
Мораль: ты не смотри, что он чистит зубы,
И ручной, и тебя вроде любит:
С котом не водись, если ты мышь,
А то на десерт к нему угодишь.
– Браво! – прогнусавил безымянный зритель над ухом Филиппа.
Филипп почти обрадовался, увидев Человека без лица: к тому моменту кошачье пение немного утомило его.
– Вам понравилось? – спросил кот.
– Э… понравилось, – неуверенно признался Филипп.
– Еще как! – подытожил Человек без лица.
– Амадей, – с достоинством произнес кот.
– Призрак, – сказал Человек без лица.
– Тот самый? – удивился кот.
– Единственный и неповторимый, – подтвердил Призрак.
Кот прокашлялся и напыжил грудь.
– Некоторые находят, что у меня нет вокальных данных. Уверяю вас, это сплошные завистники. Я пою, как Барсиотти, а может, и лучше.
Снаружи донесся оглушительный грохот: чей–то истребитель врезался носом в асфальт. Его владелец катапультировался и летел на парашюте, ловко лавируя между домами. Бармен привычно набрал номер и вызвал мышкетеров, чтобы они убрали обгорелую машину и тех, кто к великому неудобству для себя оказался под ней, когда она упала.
– Не везет так не везет! – сказал Сильвер Прюс, вваливаясь в бар (ибо это был именно он). – Привет, друзья! – проорал он.
Сильвер отцепил парашют и бросил его снаружи, после чего явился во всей своей красе: бронированная куртка, бронированные брюки и ботинки на танковом ходу. Так что Сильвер выглядел молодцом. Глаза его, как карий левый, так и серый правый, подозрительно блестели. Он вытащил из кармана бронированный платок и вызывающе помахал им.
– Вот! – сказал он торжествующе. – Теперь никто не посмеет швыряться в меня роялями без спросу.
– Ты забыл про второй глаз, – заметил киллер.
Сильвер вздрогнул.
– Надо было покрасить оба глаза, – пояснил Филипп: в Городе это была одна из самых пустячных операций, стоившая в пределах бубликового червонца.
– А что, заметно? – испуганно спросил Прюс.
– Угу, – подтвердил Филипп.
Сильвер засмеялся долгим, фальшивым смехом.
Смех, как ему и положено, звучал фальшиво и долго.
– Пустяки! – объявил он наконец. – Я введу новую моду.
Подозвав робота–официанта, он пнул робота–кота, по ошибке подъехавшего к нему.
Человек без лица наклонился к уху Филиппа.
– Ну, так что вы надумали?
– Ничего, – сказал Филипп.
– Ничего? – с высокомерной вежливостью переспросил Человек без лица. – Кстати, я уже успел побывать в «Бюро добрых услуг».
Филипп замер. Телевизор на стене показывал новости, и то, что Филипп там увидел, ему совсем не понравилось.
– Господи! Ну почему…
– Доктор предписал мне время от времени убивать кого–нибудь, чтобы дать выход своим отрицательным эмоциям, – сказал Человек без лица безо всякого выражения. – Как, по–вашему, я очень злой?
– Не знаю, – сказал Филипп, теряясь.
– Вот и я тоже не знаю, – задумчиво продолжал Человек без лица. – И в конце концов, это был почти несчастный случай.
– Какой несчастный случай? – жадно спросил Сильвер, подходя к ним.
– Подвал какого–то агентства провалился сквозь землю, – вмешался Амадей. – Их нашли только в Антарктиде, и они были, разумеется, уже замерзшие. Комиссия, назначенная генералом, выясняет, почему Земля круглая.
Человек без лица, он же Призрак, невинно развел руками.
Кафе постепенно наполнялось посетителями; Филипп приветствовал Гаргулью, фальшивомонетчика и его друзей. Кота вызвала по сотовому его хозяйка, он курил сигареты, которые ему предложил Человек без лица, и, совсем ошалев от валерьянки, ожесточенно ругался в трубку. Последним появился Пончик. Филипп подошел к нему, потому что с Пончиком он мог говорить так, как не стал бы говорить с другими. Ляпсус был еще более уныл, чем всегда.
– Одни неприятности, – пожаловался он. – Я в отчаянии.
– Неудивительно, если ты носишь такой костюм, – сказал Филипп, чтобы хоть как–то ободрить его.
Пончик поглядел на свой костюм – весьма элегантное произведение из кожи змеистого леопарда.
– Я поступил на работу к Вуглускру, – сообщил он. – Думал, что у меня ничего не выйдет, но он принял меня на удивление хорошо. Славный у тебя тесть.
Вуглускр вовсе не был славным, но Пончик не знал, что на дне нерождения Филипп попросил банкира принять своего друга на работу. Щепетильный Пончик никогда не согласился бы, чтобы за него хлопотали, и поэтому Филипп скрывал свое участие в этом деле.
– И как все прошло?
– Он спросил, что я закончил. Я сказал, что учился в академии выживания и успеха. По честолюбию у меня было «хорошо», но по подлости и лицемерию я недотягивал до высшего балла. Знаешь, это довольно сложные науки. В общем, у него оказалось одно вакантное место, и он предложил мне сносные условия. Понимаешь, я по природе плакса, а ему только это и нужно.
– Для чего?
Пончик не ответил. Часы на его руке провякали: «Работа, работа, работа! Работай до седьмого пота! Работай, пока не родишь бегемота; работай, коль жить еще охота!» Он вскочил, опрокинув чашку шакалада для начинающих шакалов.
– Я пошел! – крикнул он.
– Я с тобой, – сказал Филипп. Он хотел поговорить с Пончиком, но это было чрезвычайно трудно, потому что его друг мог говорить только о себе. Впрочем, этим в конечном счете грешат все люди, и Филипп не держал на Пончика зла.
У Пончика не было своей машины. Друзья сели на обыкновенный пассажирский везделет, курсировавший внутри Города.
– Как тебе моя шуба? – спросил Пончик.
– Лаэрт ее съел, – объяснил Филипп. – Так что я ее даже не видел.
– Жизнь – гнусная штука, – сказал Пончик.
– Может быть, – осторожно сказал Филипп, которому на ум пришел его гороховый визитер.
– Как это «может быть»? – рассердился Пончик. – Ничего не может быть. Все уже проверено и известно заранее. Вчера, к примеру, я с горя чуть не утопился в унитазе.
– Отчего? – спросил Филипп, предчувствуя рассказ о новых горестях.
– Купил фрукты с совершенно неприличным названием, – сказал Пончик. – Настолько неприличным, что даже вспоминать не хочется.
– Идиот, – сказал Филипп.
– Верно, – с готовностью откликнулся Ляпсус. – Не следовало мне этого делать, потому что я не ем мандаринов.
– А при чем унитаз?
– Река была далеко, – объяснил Пончик.
В вагон вошли нищие с автоматами и стали собирать дань. Нищие были очень злы, потому что в обычные дни им подавали только дырки от бубликов, но Филипп, порывшись в кармане, не нашел у себя даже дырки. Пончик отвел от него беду, сказав:
– Я работаю у Вуглускра.
Нищие посмотрели на него с сочувствием и сунули ему в руку часы, сплошь утыканные розовыми брильянтами, сияющими нестерпимым светом. Пончик поблагодарил их скромным кивком головы.
– А ты говорил, что жизнь отвратительна, – поддразнил его Филипп.
– Конечно, – убежденно сказал Пончик, – они это сделали нарочно, потому что знают, что я не выношу розовый цвет.
Филипп поднялся. Было ясно, что и Пончик ему ничего не присоветует.
– Остановитесь у хрустального дворца, – велел он, – я выхожу.
Сон двадцатый
Везделет приземлился, Филипп сошел, а Пончик вместе с остальными пассажирами отправился дальше.
Чтобы попасть в хрустальный дворец, надо было свернуть, потом идти прямо, потом завернуть, потом увернуться, потом пройти переулком и развернуться. Тогда вы бы оказались напротив самых дверей, а иначе вы там не оказались бы. Как видно и явствует из вышеизложенного, вышесказанного и вышеперечисленного, везделетная компания не слишком считалась со своими клиентами. Впрочем, надо отдать ей должное: ни один из обитателей дворца, кроме Филиппа, не стал бы пользоваться ее услугами, пребывая в твердой памяти и мало–мальски здравом уме.
К тому же Филипп не спешил домой, где его ждал только Лаэрт и, быть может, гневное послание от Матильды. Юноша знал, что уже никогда не вернется к ней; это было бы предательством по отношению к Аде и их любви. Но он не мог забыть то, что связывало его с Матильдой когда–то, и переживал, понимая: когда девушке откроется правда, она не простит его. Любовь жестока, а Филипп не хотел быть жестоким.
