Мервин Пик - Титус один
Он снова стиснул ее плечо, так, что она закричала от боли. И в это же время раздался звук, не услышанный ими… звук легких шагов.
– Подними голову! Не привередничай. Ты – шалава.
– Я не шалава, ты, полусгнивший скелет. Я скорее к гнойному нарыву притронусь, чем к тебе.
Тогда мужчина с мелкой, похожей на череп головой, поднял кулак и ударил ее по губам. Губам, некогда мягким и алым, желанным, взывавшим к поцелую. Но теперь они, казалось, лишились очертаний, потому что кровь залила их, и глаза женщины сразу закрылись от тошноты – глаза с райками черными, как сами зеницы, сливавшиеся с ними, образуя колодцы, настолько огромные, что в них утопал любой обращенный к ним взгляд. Но прежде чем веки ее сомкнулись, в глазах словно замаячил какой-то призрак. Не отражение – нечто жуткое, скорбное… призрак нестерпимого разочарования.
При крике ее шаги замерли, но, когда она начала опадать на колени, кто-то неясно различимый припустился бежать, и топот его становился с каждым мигом все громче.
Мужчина с длинными, тощими конечностями склонил крохотную голову набок и прошелся по бесплотным губам языком – туда-сюда – словно правя бритву. Язык походил на язычок башмака – длинный, широкий и тонкий.
Затем, словно приняв решение, он поднял Черную Розу на руки и, сделав десяток шагов туда, где мрак был гуще всего, бросил ее, как мешок, на землю. И повернувшись назад, увидел того, кто стоял, поджидая его.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
Ни звука, ни единого звука не издали они так долго, как может человек сдерживать дыхание. Они не отрывали взглядов один от другого, пока наконец молчания не нарушил голос Вуала.
– Кто ты? – спросил он. – И что тебе нужно?
Заговорив, он оскалился, подбирая кожистые губы, однако незнакомец вместо ответа шагнул вперед и вгляделся во мрак по сторонам от себя, словно отыскивая что-то.
– По-моему, я задал тебе вопрос! Кто ты? Ты не из здешних. Не из этих мест. Ты нарушил границу. Убирайся на север, иначе я….
– Я слышал крик, – сказал Титус. – Что это было?
– Крик? Здесь вечно кто-нибудь да кричит.
– А что делаешь ты здесь, в темноте? Что прячешь?
– Прячу, щенок? Я прячу? Кто ты такой, чтобы учинять мне допрос? Господи, да кто ты такой, наконец? Откуда взялся?
– А что?
Человек-богомол вдруг оказался совсем рядом с ним, и хотя он к Титусу не прикоснулся, а все же казалось, будто Вуал окружил юношу со всех сторон, грозя ему ногтями, зубами, мослами, мерзким, кислым дыханием.
– Спрашиваю еще раз, – сказал он. – Откуда ты взялся? Титус стоял, сузив глаза и сжав кулаки, чувствуя, как у него вдруг пересохло во рту.
– Ты все равно не поймешь, – прошептал он.
Услышав это, господин Вуал откинул костлявую голову и расхохотался. Звук получился нестерпимо холодный и жестокий.
И без хохота своего человек этот был достаточно страшен, хохот же сделал его устрашающим уже на иной манер. Ибо веселость в его смехе отсутствовала. То был просто шум, исходивший из дырки на лице и не оставивший в Титусе ни малейших иллюзий относительно присущей Вуалу злобности. Тело Вуала, его конечности, органы, даже голову вряд ли можно было поставить ему в вину, ибо таким уж он уродился, но смех – смех был его собственной выделки.
Кровь бросилась Титусу в лицо, но тут что-то пошевелилось во мраке, и юноша сразу обернулся в ту сторону.
– Кто здесь? – крикнул он, и в этот же миг тощий Вуал сделал к нему еще один паучий шажок.
– Убирайся, щенок!
Угроза, прозвучавшая в этом голосе, была настолько страшной, что Титус отпрыгнул в темноту и тут же ударил ногой во что-то, подавшееся от удара, и в темноте прямо под ним послышался всхлип.
Опустившись на колени, он различил неясные очертания человеческого лица. Глаза были открыты.
– Кто ты? – прошептал Титус. – Что с тобой?
– Нет… нет, – ответил голос.
– Подними голову, – сказал Титус, но, едва он начал приподнимать смутное тело, в плечо ему впилась, точно клещами, рука и в один рывок не просто вздернула Титуса на ноги, но и отшвырнула к стене, где на лицо его упал косой луч бледного, влажного света.
В молодых чертах Титуса читалось нечто далеко не молодое, древнее, как камни его дома. Нечто непреклонное. Выражение учтивости было сорвано с этого лица, как срывают, случается, с голой кости оболочку плоти. Исконная любовь к месту, в котором он появился на свет, пережившая все и лишь разросшаяся любовь к тому, что оставил он дома, что предал, вспыхнула в нем с неистовством, которого и сам он не мог понять. Глядя на человека-паука, юноша знал лишь одно: он, Титус, с каждой секундой стареет. Темное облако обволокло его сердце. Он пребывал не столько в гуще нового приключения, сколько один на один с существом, смердевшим смертью.
Там, где Титус прислонился к стене, по холодному кирпичу стекала вода. Она струилась по голове юноши, заливая брови и скулы, скапливаясь у губ и на подбородке и спадая с них наземь, точно низка мокрых жемчужин.
Сердце его стучало. Колени и руки дрожали, но вот из мрака выступила Черная Роза.
– Нет, нет, нет! Держись темноты, кто бы ты ни был!
Выкрикнув это, она пошатнулась и снова осела на землю, но, с великим усилием приподнявшись на локте, прошептала:
– Убей этого зверя.
Паук поворотил в ее сторону костлявую головку, и в то же мгновение Титус (лишенный оружия, способного сечь или колоть, но также лишившийся и колебаний, ибо он понял, что в следующую секунду ему придется сражаться за свою жизнь), со всей силой, на какую был способен, ударил врага снизу вверх коленом. Паук в этот миг наклонялся вперед, так что вся сила удара пришлась ему прямо в поддых, однако единственным звуком, какой он издал, было шипение, с которым воздух прорвался сквозь его сжатые зубы. То был единственный звук. Вуал не испустил даже стона; лишь стиснул ладони, переплел подобьем решетки пальцы, чтобы защитить ею солнечное сплетение, и согнулся вдвое.
Это мгновение принадлежало Титусу. Он кинулся, споткнувшись, к Черной Розе, поднял ее с земли и побежал, задыхаясь, к пятну света, казалось, висевшему в некотором отдалении в воздухе – на западе, где мокрый пол, стены и потолок заливало нереальное, схожее цветом со слизнем свечение.
На бегу он увидел (хотя едва ли осознал это) семейство, что проходило мимо, но остановилось, сбилось потеснее и уставилось на него; затем появилась еще одна группа людей, затем еще одна, как будто сами стены исторгали их из себя. Люди всех обликов, подходившие со всех сторон. Завидев юношу, шатко бегущего с ношей на руках, они замирали на месте.
Между тем Вуал, почти оправившийся от удара, уже с безжалостной размеренностью устремился за Титусом. Но при всей быстроте его паучьих ног, он запозднился и не увидел, как Титус, встав на колени, уложил Черную Розу на землю, в укрывшую ее от взглядов тень, которую отбрасывала пирамида покрытых плесенью, разлагающихся книг.
И сразу за тем он поднялся, развернулся на каблуках и увидел своего врага. Увидел он и то, какая огромная собралась вокруг толпа. Сигнал тревоги привлек ее сюда. Сигнал, не нуждающийся ни в голосах, ни в словах. Нечто, перелетавшее из одного места в другое, пока сам воздух не наполнился как бы безмолвным звучанием, похожим на вой великана за не пропускающей звуков стеклянной стеной или на вопль безгласой глотки.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ
Итак, пока капли сочились со сводчатого потолка этого темного места, в нем образовалась тусклая арена и сошлась толпа зрителей – одни заново наполняли свои лампы, другие держали в руках свечи, третьи факелы, некоторые же притащили с собой зеркала, чтобы те отражали свет, и скоро уже все вокруг поплыло в подобье миазмов.
Если б не боль в плече, за которое сцапал его Вуал, Титус вполне мог бы задуматься, не снится ль ему все это.
Вокруг ярус за ярусом (ибо середина арены находилась заметно ниже ее окаема, отчего это место приобретало сходство с темным цирком) стояли или сидели неудачники земли. Попрошайки, проститутки, шулера, беженцы, побродяжки, моты, бездельники, шалопаи, отщепенцы, отбросы, поэты, подонки, мелкая сошка, никчемники, пустомели, молчуны, дармоеды, простофили, снобы и просто пустые люди, парии, изгнанники, ветошники, мошенники, распутники, падшие ангелы, повесы, нечестивцы, транжиры, банкроты, мечтатели и иная мелкая сволочь.
Никто в этом колоссальном конклаве перемещенных лиц Титуса прежде не видел. И каждый почитал таковое неведение личным и только личным своим недочетом – уж слишком обширно и скученно было местное население.
Что до Вуала, его многие знали в лицо, многие признали эту паучью походку, пулевидную головенку, безгубый рот. В нем чуялось нечто несокрушимое, как будто тело его состояло из вещества, которое не ведает боли.
Он приближался, и тишина, такая же осязаемая, как любой из звуков, пала на арену, уплотнив самый воздух вокруг. Происходящее проняло даже самых пустопорожних и невосприимчивых из собравшихся здесь персон. Ничего не ведая о причинах схватки, они, тем не менее, трепетали, наблюдая, как сокращается расстояние между противниками.
