Сергей Михеенков - Пречистое Поле
Веревки уже были готовы. Ивану подали концы, я он, явно гордясь своей миссией и, похоже, нисколько не тяготясь ею, снова, теперь уже размашистым и верным шагом, побрел по черной, кипящей белыми пузырями тропе, прорезанной им всего несколько минут назад. Добрел до воткнутого в дно кола. Здесь его тропа обрывалась. Одну веревку он кинул на кол, а с другой нагнулся к погребенному в трясине колоколу. Возился долго, колыхал волной плотный покров приторно пахнущей ряски, которая медленно наползала с разных сторон, делая черную полынью и стежку все уже и уже. «Ну? Что там, Иван?» — теряя терпение, закричали ему мужики. «Продевай в уши! В дырки там продевай и завязывай!» — закричали опять, не дождавшись от него ответа, но уже не сомневаясь в том, что действительно нашел. «Продевай, продевай!.. — передразнил Прокопчин последнего советчика и выругался. — Тут ухватиться не за что. Он набок повалился. И верхом вниз ушел». — «Так что ж теперь?» — «Что-что, нырять надо». «Ну и ныряй! Чего ждешь? Ты его топил, ты и вызволяй.» «Ха, если б я его тут не утопил, то где бы вы его сейчас искали? Я его топил…» — огрызнулся Иван Прокопчин, разгоняя в стороны ряску. Он действительно собирался нырять. «Нет, братцы, это уже мое дело настало», — сказал Кузьма Колядёнков; он крикнул Ивану, чтобы подождал, что, мол, вдвоем сподручнее будет, и стал стаскивать сапоги и разматывать сырые, едко-пахнущие портянки.
Иван тем временем чесал сниму черной, выгвазданной в иле рукой, смотрел куда-то в дальний конец болота и терпеливо ждал, когда Кузьма размотает свои портянки. Он держал снятую с кола мокрую веревку и ждал. Спина его и ягодицы начали мелко дрожать от холода. И веревка в его руках тоже дрожала. Когда к нему подошел Кузьма, волоча за собой третью и, видимо, ненужную пока веревку, сказал: «Он лежит. Ушко внизу. Может, и вовсе отбито. Так веревку не проденешь, руки не достают! Нырять только…»
Кузьма ничего не ответил. Он молча подбрел к Ивану Прокопчину, ногами нащупал скользкое тело колокола, сунул веревку, ту, с которой пришел, в зубы и, так же молча взглянув на своего напарника, дрожавшего уже все» телом, так что круги расходились, набрал воздуха и медленно погрузился в черную болотную жижку.
Погодя показалась его лысоватая голова, потом спина, а потом и весь Кузьма. Он шумно выпустил воздух, чихнул, разбрызгивая воду и ряску, и взял из рук Ивана Прокопчина другую веревку. Ряска висела на его бровях, зелеными конопельками залепила плешь. Все так же молча. Кузьма отдышался и полез завязывать за колокол вторую веревку. Третью цеплять было незачем. Кузьма дернул за нее, сказал мужикам, чтобы вытаскивали на берег, и она тут же с шорохом поползла прочь.
Пока Кузьма с Иваном вылезали на сухое и выжимали одежду, мужики навязали на веревках узлов, подергали, потуже затягивая их, уперлись подошвами сапог и истоптанных ботинок в рыхлую, рябую от коровьих копыт землю и потянули. Крякнули, засопели. Налегли раз, другой. На третий подалось, и в том месте, куда уходили натянутые, как провода, веревки, болото рыгнуло и заклокотало белым выбросом метана. «Наддай! Наддай, мужики!» — подбадривали они друг друга. Вскоре вслед за покатым гребнем бегущей к берегу волны показался черный край колокола. Мужики торопливее перехваты вали узлы веревок и не отрываясь смотрели туда, где, расталкивая вширь черную тропу, оставленную Кузьмой Колядёнковым и Иваном Прокопчиным, полз черный колокол. Возле самого берега пошло труднее. Они перекинули веревки через плечо, и снова те натянулись, как тросы, так, что вода и ряска мелким дождем посыпалась на мышцы напряженных солдатских рук и спин. И в это самое время Лебедь, видимо, натолкнулся то ли на камень, то ли на топляк, послышался тяжелый и будто задавленный немой болотной тяжестью вздох, протяжный, едва уловимый гул. «Слыхали? — зашептал и, запереглядывались, мужики. — Без языка, а стонет. Вот поди ж ты».
В полдень второго дня в середине Пречистого Поля на холме Всех Мучеников ударил колокол. Ударил троекратно, и гул его встал над селом и долго не опадал в безветрии, оплавляя тишину окрестностей.
Глава девятая. ПЛЕННЫЕ
На третий день утром, только-только поднялось над землею солнце, пока еще не чувствуя своей жаркой тяжести, и запарило, выедая росу, — вот об это самое время в Пречистое Поле, уже привыкшее к своим новым жителям, пришли, будто приблудились, еще трое. Лица их были серыми от пыли и усталости, а ввалившиеся глаза, ослепшие от соленого пота, и худоба тел свидетельствовали о крайнем истощении их организмов. Одежда на них была безобразной. На одном, по виду самом молодом, была шинель, подпоясанная куском телефонного провода, с прожженными в нескольких местах полами, серые подштанники, ботинки без шнурков и засаленная пилотка без звезды, глубоко надвинутая, так что закрывала уши и затылок. Двое других и вовсе шли босые, с непокрытыми головами, замотанными грязными, в бурых заскорузлых, потеках бинтами, и жалкие эти, ветхие повязки шевелились от изобилия червей под ними. Черви иногда выползали из-под повязок, видимо, уже не помещались там, и тогда те двое смахивали их усталыми руками, как отмахиваются от назойливых мух, к которым, впрочем, уже привыкли и на возню которых не обращали особого внимания. Они запрокидывали головы, мучительно глядя в высокое небо, уже заполненное зноем. Подойдя к крайнему дому, они посовещались, огляделись и осторожно постучали в переплет оконной рамы.
Дверь отворила молодка и тут же захлопнула ее, вскрикнув. Но погодя отворила опять, немного помешкала, видимо, привыкая к своим гостям, и вышла на крыльцо с горлачом в бережных руках. В горлаче белело, колыхалось налитое сбрезь молоко.
— Пейте, — сказала она, не в силах удержать в голосе дрожащую жалость. — Пейте на здоровье. Молоко хорошее. Свежее, утрешнее.
И вздохнула, и отвернулась, и было видно, как дернулся и стал западать ее подбородок.
— Спасибо, сестра, — сказал молодой, подождав, пока она справится с собой.
Он кутался в шинель, его знобило.
Напившись молока, все трое молча сели на нижнюю ступеньку крыльца и, сдвинувшись друг к другу худыми плечами, мосласто выпиравшими из-под ветхонькой одежонки, тут же уснули. Одолела их дорога. Видно, что долгонька была.
В Пречистое Поле пришли пленные. Федор Зенюков и братья Степаненковы, Карп и Григорий Парамоновичи. И весть об их приходе тут же облетела село.
Молодка постояла немного над нежданными пришельцами, прижимая к груди пустой горлач с темными молочными потеками на сизоватой матовости обожженной глины. За штакетником замелькали детские головки, послышались голоса бегущих. Молодка позвала торопливо. Там остановились, притихли, и вскоре две любопытных мордашки заглянули в пролет растворенной калитки. Это были Митька и Степанчиха.
— Ходите, детки, к народу. Позовите кого-нибудь из мужиков. И Александру Григорьевну обязательно позовите. Если ее нет там, то сбегайте в медпункт. Или домой. Найдите ее обязательно, детки. Пусть чемоданчик свой захватит. И бинтов побольше. Ну, бегите скорейши, чего стоите.
Митька и Степанчиха согласно кивнули головами, посмотрели еще раз на спящих, с любопытством и страхом одновременно, и, обгоняя друг дружку, пульнули по улице, так что пылью запахло.
Вскоре они вернулись. По той же дороге, тонко застланной отдыхающей пылью. А за ними шли их отцы, Василий Прасолёнков и Сергей Степаненков, и еще трое в неподпоясанных, видно было, что. только что натянутых на потные тела гимнастерках.
Спящих разняли и по одному перенесли в дом. Там им промыли марганцовкой раны, перевязали и уложили на кровать и на диван. Федора Зенюкова трясло. Медичка Александра Григорьевна, тоже прибежавшая вскоре, сказала, что у него малярия. Она разжала ему ложкой зубы н просунула таблетку. Федор на мгновение очнулся, — медленно разжевал таблетку и, морщась, проглотил ее судорожно. Через несколько минут и он успокоился и, закрыв серые с синеватым отливом веки, задышал ровно и глубоко, без содроганий и стонов.
А на другое утро косили. С вечера отбили, наладили косы, а чуть рассвело, Иван Полеухнн, заступивший в полночь в караул, разбудил Пречистое Поле, качнув тяжёлый, покрытый холодной мелкой росой язык колокола. Лебедь отозвался сдержанным гулом, осыпая со своих плеч стылые капли. Этого было достаточно, через несколько минут заскрипели калитки, там и сям послышались, хрипловатые спросонья, грубые голоса, хрюкнул где-то внизу, будто в овраге, мотор трактора, затрещал глупым однообразным треском и погодя, натужно преодолев в себе какой-то барьер, заработал успокоение и надежно. Потянулись, со всех сторон заполняя улицу живым говорливым половодьем, мужики с косами. Шли и шли, покачивая крутыми плечами. Много косцов пробудило и снарядило в луга в то утро Пречистое Поле.
А как косили они! Как косили они в то утро! Ах, как косили, боже ты мой! Они косили и плакали. Плакали от обиды, что столько сенокосов прошло, миновав их.
