Анатолий Домбровский - Черная башня
— Дурак — мог бы. Тут вы правы. А умный не может, — ответил Глебов и вставил Клинцову градусник в рот.
Клинцов тут же вынул его и возвратил Глебову.
— Хватит! — сказал он. — Мне понятны ваши уловки, Владимир Николаевич. Отвечайте, голубчик!
— Голубчик — это не ваше слово. Голубчик — это мое слово. И вы не должны ко мне так обращаться, — продолжал тянуть время Глебов. — Если мужчина пишет своей возлюбленной: «Я — ваш раб!», то это вовсе не означает, что и она должна писать ему: «Вы — мой раб» и так далее. Голубчик — это больной: он лежит тихий и беззащитный, как голубок. А врач — это коршун, это орел. Он кружит над голубком и знает, что тот в его власти…
— Вы хотите меня рассмешить, Владимир Николаевич?
— Хочу. Если бы Жанна, которая к нам приближается, как вы уже, наверное, заметили, услышала ваш громкий и здоровый смех, она была бы очень и очень этому рада, — расплылся в победной улыбке Глебов.
— Ну, спасибо! — только и успел сказать Глебову взбешенный Клинцов.
Вернулась Жанна, принесла чайник горячей воды: Омар вскипятил воду с помощью бензиновой форсунки, нарушив приказ Клинцова, запрещавший пользоваться открытым огнем. Вернее, нарушила его Жанна, приказав Омару вскипятить чайник.
— Зачем ты это сделала? — возмутился Клинцов.
— Не обращайте на него внимания, — сказал Жанне Глебов. — Вы правильно поступили, потому что вашему мужу необходимо обильное питье, чтобы вывести из организма, из крови… ну, будем так говорить, вредные продукты. Мы сделаем в некотором роде даже чай, очень приятный на вкус. Плюс инъекции, плюс полоскание, плюс ингаляция жидкостью весьма благородного состава — и мы быстро добьемся весьма заметных результатов. Весьма и весьма! Так-то, голубчик! — обратился он к Клинцову. — А ваша задача — не возражать, не брыкаться, не сопротивляться, быть послушным и терпеливым. Вот и все. К вечеру вы почувствуете себя снова здоровым и молодым.
— Стану здоровым или только почувствую? — спросил Клинцов.
— Не придирайтесь к словам. Слова — это не ваша профессия. Ваша профессия — это материальные предметы исчезнувших цивилизаций. Слова же — это предмет моих исследований. Повторяю: вы почувствуете себя здоровым.
— Вы еще сказали: и молодым, — напомнила Жанна.
— Да, и молодым.
— Спасибо и на этом, — сказал Клинцов, поняв, что Глебов обещает ему только временное возвращение здоровья. — Тогда приступайте к вашему шаманству. Доверяю вам мое бренное тело.
— И дух, голубчик. И дух. Душу тоже доверьте мне, — потребовал Глебов.
— Черт с вами, берите и душу, — ответил Клинцов. — Только побыстрее, пожалуйста, — попросил он. — Потому что у меня есть неотложные дела.
— А это уж как получится, — развел руками Глебов.
— Когда же он пойдет? — спросил о Сенфорде Клинцов. — Как вы решили?
— Сейчас и пойдет, — ответил Глебов, взглянув на часы. — Омар понесет пищу, Сенфорд пойдет вместе с ним. И останется возле пищи ждать.
— Зачем же Омар? Пусть пищу несет сам Сенфорд.
— Мы так решили, — сказал Глебов.
— Вы так решили… А нельзя ли отменить вообще ваше решение? Вы же видите, как Сенфорд боится. Все его речи — о страхе. Пожалели бы его. Спросите: может быть, он передумал идти?
— Спрашивали, — ответила Жанна.
— Спросите еще раз.
— Это оскорбит его, — сказал Глебов. — Не пойдет сам — напоминать не станем. А спрашивать не будем, — он снова взглянул на часы. — Так мы решили.
Клинцов никак не мог принять их решение, но и помешать был не в силах.
— Ох, чует мое сердце, что это плохо кончится: погибнет либо Омар, либо Сенфорд. А то и оба. Но зачем же еще и Омар?
— У Омара есть сын, он думает о нем, — ответил Глебов.
— Он так сказал вам, Владимир Николаевич?
— Да. Он сказал: «Если нельзя убить аш-шайтана, надо его задобрить». Его мысль, его желание, его право.
— Отложите все до завтрашнего дня, — попросил Клинцов. — Успеете совершить глупость… — он хотел добавить: «…если я ночью не убью ч у ж о г о», но промолчал, не желая выслушивать новые уговоры Жанны. Да и Глебова — тоже.
— Нельзя, — сказал Глебов. — Ч у ж о й озвереет от голода и жажды, станет прорываться к нашим запасам, натворит бед.
Клинцов устал от этого разговора. Проговорил с нескрываемой обидой:
— Ну, как хотите. Скоро вы убедитесь, что прав я. Ч у ж о й — всегда ч у ж о й. Он не может стать нашим.
Сенфорд и Омар появились минут через пять. Омар — с узелком в одной руке, в котором угадывалась миска, и с бидончиком для воды — в другой. У Сенфорда на груди, буравя лучом кирпичную стену над головой Клинцова, висел фонарь.
— Благословите, — сказал Сенфорд. — Ухожу. — Слово «ухожу» прозвучало значительно и мрачно.
Глебов покивал головой. Клинцов промолчал. Жанна сказала:
— Поскорее возвращайтесь, Мэттью. С победой, конечно.
Сенфорд и Омар ушли. Глебов похлопал ладонью по кирпичной стене и спросил:
— Как они месили глину для этих кирпичей? Ногами?
— И ногами, разумеется, — ответил Клинцов. — А что?
— Мне кажется, что я до сих пор ощущаю запах потных ног, — ответил Глебов. — Скверно все это, — вздохнул он, — очень скверно…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Они остановились у небольшой груды вывалившихся из стены кирпичей. Первым остановился Омар, осветив груду фонарем, и что-то сказал. Сенфорд не понял его, но догадался, что он выбрал место и намерен здесь, на кирпичах, оставить пищу и воду. Сенфорд согласился, кивнув головой. Вместе они разобрали часть груды и сложили на ней кирпичи плашмя, чтобы миска и бидон не могли опрокинуться.
— Well? — спросил Омар, и это, кажется, было единственное слово, которое он знал по-английски.
— Well, — ответил Сенфорд.
Омар протянул ему руку, чтобы попрощаться.
— Иди, иди! — замахал на него Сенфорд. — Без нежностей, пожалуйста! Уходи, старик!
Омар поклонился и быстро пошел прочь, светя себе под ноги — он был босой.
Сенфорд сел на пол возле груды кирпичей, посветил вправо, влево и, убедившись, что рядом никого нет, погасил фонарь. О том, что он болван, Сенфорд успел сказать себе уже не раз после того, как с языка его сорвалось согласие отправиться сюда, на переговоры с ч у ж и м. Он сам не понимал, как это произошло, почему он так сплоховал. Слова согласия выскочили сами. Хотя, если быть откровенным, к ним его вынудил Холланд. Клинцов поддел его своим вопросом, как поддевают на удочку глупого карася, а Холланд подсек и поймал. Все это, конечно, в отместку за его глупейшее предложение послать на переговоры Жанну. Так ему и надо: мог бы попридержать язык. Впрочем, обстоятельства обстоятельствами, но было же и в нем что-то такое, что побудило его заявить: «Не надо голосовать, пойду добровольно». И вот — пошел. Не совсем, как он понимает, добровольно, но и не целиком же по принуждению, черт возьми! Пожалел он их или не пожалел, но надо было что то делать и ему, не только болтать, упражняться в философских вывертах.
Вот и он, Мэттью Сенфорд, свободно избрал для себя первейшую истину: жизнь без страха смерти. Она не столь высока, наверное, чтобы построить на ней целую философию, но ее достаточно для того, чтобы совершить поступок, пожелав своим ближним жизни без страха смерти. И вот он здесь. Хотя самому ему страшно. Страшно до омерзения. И не само вечное неведение его страшит, а путь к нему: убивающий разум ужас приближения к нему, боль и кровь… А неведение — благо, если нет жизни, свободной от страха смерти. Для себя он уже решил, что выхода из черной башни нет. Никому нет, не только ему. Но глубже этого решения, в тайнике тайников, все-таки теплится слабая надежда, имя которой — чудо. Может быть, это чудо — ч у ж о й, который знает нечто такое, чего не знает он, Сенфорд, и чего не знают его друзья. Если он убивает, значит, хочет — и надеется — их пережить и, возможно, выжить? А если не надеется, то что же? Отчаяние? Звериная ненависть ко всякой иной жизни, которая теплится рядом? Безумие? Хочется все-таки думать, что ч у ж о й что-то знает и надеется… Важно не только знание ч у ж о г о, но и знание о нем: кто он, почему здесь, чего хочет.
Сенфорд включил фонарь и посветил по сторонам: надо было как-то привлечь ч у ж о г о. Привлекать голосом Сенфорду не хотелось: он опасался, что голос выдаст его страх, что он помешает ему вовремя расслышать шаги ч у ж о г о. К тому же он просто не знал, какими словами мог бы подзывать к себе ч у ж о г о. Задумавшись над последним, он пришел к убеждению, что все слова, которые пришли ему на ум, звучали бы чертовски глупо. Самое правильное и самое нужное слово, решил он, возникнет тогда, когда он увидит ч у ж о г о. Надо непременно увидеть его. Сенфорду почему-то представлялось, что на ч у ж о м форма десантника ВВС: пряжки, молнии, ремни, накладные карманы, прозрачное забрало шлема, большая желтая эмблема на рукаве, автомат на груди, кинжал на поясе. Таким ему, архитектору и археологу Мэттью Сенфорду, сугубо гражданскому человеку, виделся ч у ж о й. Человек, которого он боялся.
