Михаил Елизаров - Библиотекарь
Я отказывался, надеясь, что моя трусость хоть отчасти смахивает на благородство:
— Гриша, а сам как будешь? Тебе ведь нужнее!
Но неумолимый Вырин почти силой заставил меня облачиться в тяжелую броню, приговаривая:
— Я уже привык, обойдусь.
В плечах куртка оказалась чуть узковата, и натянувшиеся рукава едва прикрывали запястья, но в целом сидела нормально. Тимофей Степанович пожертвовал свою ушанку. Луцис дал спортивные наколенники и пластиковые щитки для бедер, Мария Антоновна Возглякова — грубые кожаные перчатки, Иевлев прикрепил на мое левое предплечье сделанный из половинки трубы стальной нарукавник.
В качестве оружия я получил дубину, утяжеленную ребристой насадкой, — кажется, это была какая-то деталь, возможно, шестеренка особо крупного механизма.
— Во здорово! — обрадовался моему виду Луцис. — Как Богдан Хмельницкий с булавой.
Я напряг челюсти — в расслабленном состоянии зубы вдруг начали выбивать дробные костяные трели.
— Маргарита Тихоновна, — осторожно спросил я, облизываясь от пересохшего на губах страха, — а откуда вы знаете, что против нас не выйдут люди с ружьями?!
— Исключается. Строжайше запрещено.
— Кто запретил? Терешников?
— Задолго до него… Это правило, неписаный закон.
— А вдруг обманут?
— Там наблюдатели, секунданты, следят, чтоб все честно было, — вмешался Луцис. — Не беспокойся.
— Вот сам подумай, — пробасил Иевлев, — у тебя пистолет, а у меня автомат — какая же это сатисфакция?
— Это уже тир! — пошутил Оглоблин.
— Но есть свои хитрости, — подытожил Сухарев. — Вот, к примеру, — он продемонстрировал подшипник размером с теннисный мяч. — В нем весу больше килограмма, если в голову попадет, мало не покажется.
— Может, я здесь вас подожду? — тихо пробормотал я, уставившись в землю. — Ну, пожалуйста…
Сколько же времени утекло с того момента, а я до сих пор испытываю горчайший стыд за те сбивчивые трусливые слова…
Меня плотным кольцом окружали широнинцы. В их сочувственных сердечных взглядах я не увидел и тени насмешки или осуждения. Раньше так смотрели только родители, когда я, провинившийся дома или в школе, стоял перед ними и не каялся, осознавая, что всякая моя вина ничтожна в сравнении с той любовью и всепрощением, что испытывают ко мне эти люди.
— Время… Алексей, командуйте! — сказала Маргарита Тихоновна.
— А что говорить? — беспомощно спросил я.
— Да все равно… «За мной!» или «Вперед, марш!»…
Я коротко оглядел выстроившийся в колонну отряд. Сестры Возгляковы сжимали лопаты, отличающиеся необычайно длинной остро заточенной штыковой частью. Мария Антоновна оперлась на древко мощного цепа с шипастой, похожей на кабачок, болванкой.
Таня держала самодельную рапиру — до сияния заточенный мощный стальной прут с наваренной латунной гардой. Провоторов, Пал Палыч, Ларионов и Оглоблин положили на плечи длинные пики. Я сразу вспомнил эту праздничную стилизацию, ловко маскирующую оружие под узорный наконечник советского флага, со звездой или серпом и молотом внутри стального пера.
Вырин поправлял перевязь с саперными лопатками, Иевлев сложил ладони на рукояти огромного кузнечного молота, Тимофей Степанович, как странник, закинул мешок-кистень за спину. Кручина проверял, легко ли ходит в ножнах штык. Сухарев поигрывал намотанной на кулак мощной цепью, к звеньям которой были подвешены три тяжелых амбарных замка.
— Ну, давайте же, Алексей, — снова прошелестел голос Маргариты Тихоновны. — Все ждут вашего приказа.
Я откашлялся и, собравшись с духом, сказал:
— Пойдемте, товарищи…
Мне вдруг показалось, что я шагнул в пропасть. Горло захлебнулось холодной пустотой, и падающий, свистящий в ушах мир завертелся вокруг меня, а может, это внутри головы заколотил крыльями черный нетопырь паники.
Я не знал дороги, меня вели Луцис и Маргарита Тихоновна, а за нами двинулся наш отряд из тридцати пяти человек. Мы прошли сквозь кусты и густую тополиную посадку. За ней сразу раскинулось бесконечное дикое поле и сиреневый горизонт. Среди тополей страх метался, как обезумевшая белка, с ветки на ветку, с дурного предчувствия на кошмарное прозрение. На травяном просторе он взлетел и не нашел себе опоры.
Тогда я услышал свои шаги и по-другому увидел сопровождающих меня людей, а сердце перестало биться — или я разучился его слышать и чувствовать. Вдруг почудилось, что я и раньше неоднократно переживал это грозное спокойствие, только вместо схлынувшего страха меня тогда переполняла гордость за тех людей, что идут со мной, за их будущий ратный подвиг…
Вскоре впереди обозначился ощутимый уклон, и мы спустились на дно неглубокой котловины размером с половину футбольного поля. Наш отряд просто ушел под землю. Восходящие на несколько метров стены и высокий бурьян надежно скрыли нас.
На склонах заняли места зрители — около двух сотен. Отдельно расселись наблюдатели — человек десять, среди которых я узнал Терешникова, рядом с ними расположилась охрана.
Противник уже выстроил свой отряд в шашечном порядке. У большинства гореловских были массивные биты, отличающиеся от бейсбольных вкрученными шипами. У некоторых на поясах висели одинаковые черненые мачете, явно фабричного импортного производства. Над строем возвышались копья с плоскими ножевыми наконечниками. Каждый боец был в армейском бронежилете древнего образца и каске, поэтому гореловские смотрелись точно пушкинские морские богатыри, которые «равны, как на подбор».
Едва мы закончили спуск, над котловиной длинной цепью растянулись люди с байдарочными веслами в руках. Впрочем, стальные лопасти с поблескивающей кромкой заточки давали понять, что спортивный агрегат ловко преобразован в оружие. Словно в подтверждение, человек с веслом, видимо для разминки, совершил несколько стремительных гребков, расчленяя лопастями воздух. Можно было догадаться, что произойдет с тем, кто попадет под удар такого весла…
— Помнишь, в Древнем Риме, ликторы, — шепнул Луцис. — Только у них секиры были, а не весла…
— Ликторы? — тревожно переспросил я, будто это имело значение.
— Или секунданты. Эти с веслами тоже наблюдают за порядком. Они вмешиваются, если поединок пошел не по правилам.
Наш отряд растянулся двойной линией, разделенной на три группы. Посередине — широнинская читальня, на правом фланге десять колонтайских бойцов, слева — люди Буркина и Симонян. Особенно мне не понравилось, что я стою в первой шеренге. Казалось, все взгляды прикованы к шкатулке с Книгой.
— А что теперь? — тревожно спросил я стоящего рядом Луциса. — Скоро начнется?
— Когда все поймут, что готовы, — он, как зачарованный, смотрел прямо перед собой.
— Боишься? — неожиданно обратился с другого боку Пал Палыч. — Это потому что Книгу не прочел. У тебя же еще смысла жизни не появилось. А без смысла всегда страшно…
Недавно я слышал от Маргариты Тихоновны похожую мысль, и вот ее на свой лад повторил и Пал Палыч.
— Ты не бойся. Гореловская читальня… — он чуть задумался над характеристикой врага, — вообще чепуха! Они же наемники, а этим все сказано. Пойми, тут нет особой боевой техники или приемчиков мудреных… Точнее, они есть, но это не главное. Изнанка важна, нутро, сердце…
— Вот дядя твой покойный герой был, каких мало, — сказал Тимофей Степанович. Он скинул мешок с плеча, и обтянутый материей шар лежал у его сапога. — Значит, и ты герой. Родство не пропьешь. Понял?
На травяную трибуну поднялся человек с Книгой в руках. Он чуть прокашлялся и звучно прочел:
— «Серебряный плес».
— О, как гуманно в этот раз, — я услышал саркастичный голос Маргариты Тихоновны. — Видимо, специально для гореловской читальни. Подарок от Шульги.
— Нервничает лагерник, — расслабленно заметил Луцис. — Не уверен что ли в своих, — он посмотрел на меня. — Присаживайся, Алексей, у нас теперь часа три в запасе, не меньше. Будем слушать…
— Ну, и слава Богу, — перекрестился Марат Андреевич, — уже легче. — Он ободряюще подмигнул: — Книга Терпения. Живем, Алексей.
— Что за Книга, зачем? — облегченно спросил я.
— Нужно… — Тимофей Степанович выставил в сторону трибуны усиленное ладонью ухо.
Чтец точно сорвался с цепи и припустил дробной пономарской скороговоркой: «Апрель начался вихрями и морозами. А потом вдруг сдалась зима. Еще несколько дней назад не видно было в поле ни клочка земли, торчали лишь вытаявшие в сугробах кустики, как вдруг на южном склоне осенняя пахота показалась, а там грачи вышагивают. Когда прилетели?»…
Слушал я невнимательно, больше погруженный в свои переживания. Торопящийся монотонный голос чтеца вначале раздражал, а затем убаюкал, точно перестук вагонных колес.
