Лиз Дженсен - Дитя Ковчега
Откуда-то сверху на нас струится солнечный свет. Ангел улыбается мне. На заднем плане смеются и веселятся люди. Я сам в золотой кроватке с прутьями. С другой стороны от меня – огромный щетинистый зверь. У него пушистое рыльце, золотисто-оранжевые глаза и зрачки – вертикальные щелочки. И я слышу в голове пронзительную громкую песню, словно далекое эхо чего-то давно минувшего:
Засыпай, крошка, на вершине,
Ветер колыбель качает…
– Господи, не забирай его у меня, прошу Тебя! – мужские стенания. Далеко, не ближе луны. – Держись! – кричит Пастор Фелпс, на сей раз громче. Мой Ангел дрожит, словно отражение в пруду. И тут что-то хватает меня и невыносимо больно дергает вверх. Я всплываю на поверхность, кричу, и вода уносит меня снова – на этот раз в Ад, где я вижу…
Другое. Клетку. Зубы. Кровь. Кричащего Ангела. Разбитое стекло.
Дальше хуже.
Мой отец хлопал меня по лицу, сильно. Вокруг плескались волны.
– Вставай, Тобиас! Вставай! – И он ударил еще раз.
– Вставай-вай-вай-вай-вай! – отозвалась церковь.
Видение Ада растворилось в вспышке, и осталась лишь крутящаяся вода.
– Ты бредишь от голода и истощения, – наконец, решил Пастор.
– Я видел Святого Ангела, – пробормотал я.
Но и Ад тоже.
Когда Наводнение в конце концов спало и море успокоилось, а в церкви остались россыпи водорослей, устриц и моллюсков, я ослабел от большого количества знаний на пустой желудок и был совершенно измотан видениями. К этому времени Пастор окончательно потерял голос и мог только нестройно хрипеть молитвы и благодарности Господу. Мы проковыляли между скамей, собирая рыбу в корзинку для пожертвований и сражаясь с полчищами чаек, и направились к Пасторату.
Нас ожидало потрясение. Весь наружные фасад дома снизу и доверху покрывали гигантские моллюски, цеплявшиеся за стены с огромной силой. (Никогда не видел таких огромных экземпляров; потом мы с Томми поддевали их ломом.)
Отец слабо рассмеялся:
– Господь отпустил шутку, – объяснил он. – Для своего всемогущего развлечения!
И Господь припас не одну шалость в рукаве, потому что, когда отец открыл дверь Пастората, огромная стена морской воды с ревом вынеслась наружу, отбросив Пастора в сторону. Пока он лежал, вода разлилась и впиталась в землю. Затем отец встал, рассмеялся и сказал:
– Слава, ибо Господь в хорошем настроении!
Вечный оптимист. Лично я был не в восторге от Божьего чувства юмора. И тогда, и позже.
В то утро, когда деревенские приплыли назад, небо капризничало, будто масло, как по волшебству то темнея, то светлее, туда-сюда, под долькой лимонного солнца. Сильный просоленный ветер все также свистал с востока, и в гавани мачты и паруса вернувшихся лодок танцевали и сверкали, словно мираж. Таким я и помнил Тандер-Спит после моего отъезда. Разметанным по кусочкам после шторма, словно разбитая стеклянная миска. Позже, в Лондоне, если я терялся, я прикладывал раковину к уху и мог услышать море, понюхать, попробовать на вкус. Ветер и рыба, рыба и ветер, соль, морской овес и чайки.
Дом, милый дом!
Милый, но и жалкий тоже. Пасторат так полностью и не оправился после Наводнения и первых шуток, которые решил отпустить Господь. Большая часть дома прибывала в опустошении, в коем и оставалась следующие несколько лет; с тех пор мы не покупали соли к пище, а просто скребли перочинным ножом кухонный камень-плитняк. Между тем, по углам гнила морская живность, а кладовая на пару месяцев превратилась в заводь с разнообразной фауной, включавшей синюю морскую звезду, гору моллюсков и четырех омаров. Остаток года мы пытались устранить повреждения и каждый погожий день вытаскивали во двор мебель и пожитки, стараясь их просушить.
Смотрите: от софы валит пар в тепле весеннего утра.
Прислушайтесь: крррккк! Это шкаф красного дерева вдруг трескается и, распахнув влажное нутро, являет нам комковатую кашу разложившейся медузы на полу.
Не вдыхайте: зажмите нос! Фуууу!
– Пути чудес Господних, – гудит отец, вечный любитель видеть во всем хорошую сторону, рубя в дрова бесполезную мебель, – неисповедимы!
Если его и смутило разорение, оставленное морем на могиле матушки (попону, которую он распорядился положить, унесла вода), то он это недурно скрывал. Волны подмыли землю, и все кусты и растения, за которыми мы столь заботливо ухаживали, были уничтожены. Вернее, так мы полагали до следующей осени, когда вдруг проросла тыква.
– Славься, ибо жизнь дала побеги от земли Твоей! – возопил отец, когда я сообщил, что обнаружил росток тыквы среди крапивы и песколюба.
Должно быть, он почувствовал, что кроткое приятие нанесенного урона оправдало себя.
Мы заботились об этом саженце, как, могу заверить, никто не заботился ни об одном растении ни до, ни после, даже в теплицах Ее Величества. Отец собирал лошадиный навоз на ферме Харкурта, в миле от дома, каждый день, включая Шариковую пятницу, и капал в корни чистой родниковой водой из стеклянной пипетки, доставленной с курьером из аптечной лавки в Ханчберге, дабы изобразить дождь Божий, падающий капля за каплей. И, должен признаться, сей метод дал поразительные результаты. Как хорошо известно, тыквы не любят соленый климат и обычно не цветут к северу от Лондона. Они – средиземноморский полуфрукт, полуовощ, и тоскуют без солнца, которого вечно не хватает в Тандер-Спите, однако это растение, питаемое навозом и рвением, разрослось совершенно непристойно, и, когда желтые цветы опали, на нем стал набухать десяток плодов.
Лишь годы спустя я услышал о монахе Грегоре Менделе и его экспериментах с горохом. Селекционным скрещиванием Мендель выводил зеленый горох из желтого, высокий из низкого. За какие-то два поколения он показал, что виды растений способны отречься от наследия своих предков и создать новое наследие, собственное. Наши тыквы, вероятно, тоже решились на такой шаг – сами. Поскольку при ближайшем рассмотрении становилось видно, что они мало либо совсем не относились к изначальным зеленым плодам в полоску, которые так обожала матушка. Эти были мутовчатые, желто-оранжевые, с выпуклыми шишечками и заметно волосатыми листьями.
…такую большую пустую КЛЕТКУ.
Залась внутрь, гаварит Он.
Зачем, гаварю я, ступая внутрь. На палу стаит ВИДРО, а ещо там штота вроду кравати, как маленькая полка. Миска с ВАДОЙ и все.
Пасматреть, таво ли она РАЗМЕРУ, гаварит Он.
Размеру для ЧЕВО, гаварю я.
Размеру для тебя и КОЕКАВО ЕЩО.
Он закрываит дверь и ложыт ключ в карман.
Харошая девощка, гаварит Он. Мы уезжаим на следущей недели, такшто привыкай, да.
Я падаю на пол и плачу и плачу и плачу.
Што за глупая карова, да? Што за глупая…
Глава 12
Императрица уходит
– Фьюу! Умпф! Вырр! Хэ!
Туша примата уже разделана, и его плоть тихо маринуется под кориандром и лимоном. Фиалка Скрэби, сопя и пыхтя, взбирается по лестнице в мастерскую, где ее отец курит сигару.
– Вам нужно заняться упражнениями, – заявляет он дочери, когда та, задыхаясь, вваливается внутрь. Дитя набрало слишком большой вес. И явно перегружено. Кожа скоро натянется и лопнет. Внутренние органы раздавит. Каркас рухнет. – Совершайте променады. Вот и вся хитрость.
– Да, отец, – покорно кивает Фиалка, сквозь клубы сигарного дыма разглядывая взгроможденное на стол маленькое человекообразное создание. – Это и есть обезьяна?
– Да, по большей части. Пока что не хватает одной руки и ягодиц. Ошибся при разделке. Чертовски досадно. Придется переделывать. И с хвостом беда. Взгляните.
Фиалка проносит свои телеса вокруг стола и созерцает незаконченное создание, часть кожи которого еще болтается на усыпанной опилками проволоке каркаса. Животное больше, чем Фиалка ожидала, глядя на куски туши, которую вчера разделывал Кабийо. Впрочем, мяса в обезьяне оказалось немного – когда удалили кости и хрящи. Обезьяний хвост поднят, как вопросительный знак.
– Красивое существо, – комментирует она. – В нем есть что-то благородное – если учесть, что он всего лишь зверь. И впрямь начинаешь понимать, почему его называют джентльменом.
– Да, – соглашается Скрэби. – И разумное, судя по всему. Жаль, что они исчезли. К несчастью, весьма малоизученный вид. По некоторым источникам, относится к человекоподобным обезьянам, но хвост их ставит в стороне. А затем они вымерли, так что теперь черта с два такого отыщешь.
– Определенно красивое, – мелодично повторяет Фиалка, гладя волосатую руку примата.
– Будет, когда закончу. Такая трата времени. Впрочем, на нем ни царапины. Все не могу сообразить, как он умер.
Это верно. Из всех животных, которых Скрэби отобрал из останков зверинца на «Ковчеге», мартышка-джентльмен – единственное без каких-либо следов физического насилия. Это странно. Будто он умер от чего-то совершенно иного.
