Наталья Лебедева - Театр Черепаховой Кошки
Виктор вышел с работы в пять и едва не задохнулся, когда порыв ветра ударил в лицо. Это смутно напомнило ему о чем-то.
Снега не было, и оттого казалось особенно холодно. Уши сразу покраснели и замерзли. Начали слезиться глаза. Ветер кидал в них смерзшуюся пыль и крохотные льдинки, уцелевшие после недельной оттепели. Раскачивались над головой провода, и трамвай, лишенный электричества, встал между остановками.
Маршрутки были забиты битком, Виктору пришлось идти пешком через весь город. Сначала он не спешил, но потом начал ускорять шаг и, только когда почти уже бежал, вдруг вспомнил, почему все это кажется ему таким знакомым: бешеный ветер, звенящие провода, поднятые воротники и сильные порывы, которые мешают дышать.
Он уговаривал себя, что все это бред, просто кадры телешоу, и девушке на самом деле ничего не грозит. И, может быть, такой девушки нет вообще. И даже скорее всего.
Но он миновал свой дом и отправился к Сашиной школе, придерживая на плече ремень большой полупустой сумки, которая так и норовила соскользнуть. Виктор бросил бы ее, если бы был уверен, что там, куда он бежит, действительно есть кого спасать.
Улица была прямой: он видел свет в школьных окнах почти от дома и, кажется, мог различить темный силуэт ясеня на перекрестке. Возле него было спокойно и тихо: не стояла машина скорой, не бегали, суетясь, люди.
Он увидел отломленный сук, только когда подошел к магазину вплотную: его оттащили в сторону, к стене дома.
Виктор поразился, каким он оказался огромным. Сук изгибался, венчая каждый изгиб резким выступом — словно там, под корой, проступали позвонки. От него во все стороны торчали ветки потоньше, от них — еще, а потом шли самые тонкие, похожие на слипшиеся пряди волос, и на их концах жалобно трепыхались необлетевшие ясеневые сережки.
Острый скол ярко белел, отражая свет магазинной витрины и близкого фонаря. Он был ребристым, с грубыми волокнами, а по волокнам шли потеки крови.
Виктор растерянно оглянулся: в паре шагов от него на пожухлой осенней траве был островок смерзшегося снега. И он тоже был забрызган кровью.
— Жуткое дело, — сказал вдруг кто-то. — Я сама-то не видела, я на крики прибежала.
Виктор поднял глаза: на ступеньках магазина стояла продавщица. Он определил это по синему синтетическому фартуку с оборкой и белой дурацкой пилотке. Зимняя куртка была накинута ей на плечи, руки продавщица держала в карманах, но голову не втягивала и не поднимала воротник. Виктор сначала удивился, а потом заметил, что ветер совершенно стих, и с неба начинает лететь мягкий и легкий снег.
— Ну уж спасать было нечего, — продавщица развела руками, не вынимая их из карманов, и куртка приподнялась, будто темный ангел начал расправлять крылья. — Ох, как он страшно вошел — сук, я имею в виду. В самую шею, да под пальто — как на булавку накололи человека. И кожа содрана, и кровь, и голова вот так вот набок — брр…
Продавщица показала, как вывернулась голова, а потом зябко передернула плечами.
— На себе не показывают — тьфу-тьфу, — вдруг вспомнила она, а потом засуетилась и прибавила: — Снег летит. Красиво как. Только холодно. Пойду я?
— Идите, — сказал Виктор, и ощущение у него было такое, словно продавщица осталась бы, если бы он не разрешил идти.
Она скрылась в магазине, и скоро ее голова появилась в витрине, за пачками чая и банками кофе.
Виктор стоял и смотрел. И скоро у него возникло ощущение, что кто-то стоит у него за плечом и тоже молчит и смотрит.
Виктор медленно обернулся.
— Пришли полюбопытствовать? — спросил толстяк. — Что ж, вполне ожидаемо. Я вот тоже — не утерпел.
Глава девятая
ТОЛСТЯК
Саша была уверена, что Полина никому не станет жаловаться. Она оставалась несчастной и беззащитной, а Саша хотела помочь, как бы Полина к этому ни отнеслась.
Она вытянула полотно, натянула его на раму. Чуть тронула рукой — шелк был влажным, но не мокрым. Украдкой обернулась на Черепаховую Кошку. Та лежала, свернувшись в клубок, и передняя лапа, чуть выставленная вперед, слегка подергивалась, как бывает у кошек, когда они крепко засыпают. Делает вид, — решила Саша и, прикрывая спиной натянутый на раму шелк, взялась за работу.
Она немного спешила, не зная, вписывается ли ее рисунок в картину Кошкиного мира. Если нет, Черепаховая Кошка могла приказать бледным рукам невидимого художника переписать все заново.
В нос сразу ударило густой, тошнотворной вонью резинового клея. Саша едва не закашлялась, но сдержалась. Она повела резервную линию, и рука, сжимающая тюбик, стала влажной от страха и напряжения. Тюбик норовил выскользнуть, линия дрожала, и Саша с ужасом поняла, что не успела придумать рисунок. Все ее мысли были о том, как бы не вырвало от тяжелого запаха. И еще, чтобы линия была непрерывной.
В окно ударила ветка. Саша вздрогнула и обернулась: ей показалось, что Черепаховая Кошка в ярости забила хвостом.
Кошка спала, но уже совсем в другой позе. Саше почудилось в этом иезуитское притворство.
Скоро контур был готов: блекло-серый на белом шелке, он был почти неразличим, и Саше пришлось прищуриться, чтобы разглядеть его. Она взглянула и сама поразилась тому, как точно изобразила силуэт историка: худая фигура, тощие ноги и характерная поза: одна рука в бок, другая опирается о парту, для чего ему приходится немного наклониться в сторону…
Саша взяла краски.
Она постояла над полотном и плеснула на историка ярко-красной похоти. Затем — ядовито-зеленой тошноты, которую он вызывал у нее. Тронула его коричневым как предвестником скорой и неминуемой старости.
Не найдя больше красок, которыми могла бы его описать, начала втыкать в фигуру тонкие штрихи черного — как ведьма втыкает булавки в восковую куклу.
Потом Саша остановилась, поняв, что не знает, чего хочет для историка. Черные мазки впивались в красное и зеленое тонкими длинными иглами, пускали там корни. Саша поняла, что убивает его. Ей стало страшно. Захотелось все исправить, но она не знала как.
Саша обернулась на Кошку: та снова поменяла позу и спала, повернувшись спиной. Не было видно ни морды, ни лап, ни даже ушей.
— Эй! — крикнула Саша, но Кошка не услышала. — Помоги! — повторила она. — Ну пожалуйста! Я не хочу его убивать. Пусть он просто отстанет. Просто отстанет! Слышишь?!
Черепаховая Кошка не слышала, и Саша схватила спасительную синюю краску, самую любимую — индиго. Руки тряслись так, что пигмент сыпался мимо чашки с водой.
Саша набрала краски на кисть и заговорила с нарисованным историком:
— Ты просто отстань. Я не хочу тебе ничего плохого. Ты просто отстань!
Она плакала и старалась замазать синим черные иглы.
— Ну пожалуйста!
Ничего не получалось. Краска смешивалась в бурую грязь, и Саша не понимала, что это значит.
— Я просто злилась на тебя. Просто злилась. Я даже не знала, что рисую. Я понятия не имела.
Было страшно чувствовать себя убийцей.
И тут Саша заметила, что резервная линия подтекает. Она не была непрерывной, в плече у историка оказались крохотные воротца, в которые вместе с краской убегала влага. Рука дрогнула — просто дрогнула рука, подумала Саша устало. Вялым, неверным движением она попыталась остановить краску, но было уже поздно: клякса расплылась.
Саша смотрела на нее какое-то время. Потом заметила, что Черепаховая Кошка тоже сидит и смотрит, обернув лапы пушистым хвостом и насторожив уши.
Оттого что Кошка не помогла и не остановила, Саше стало так горько, что она сорвала полотно с рамы, оставив на кнопках безжизненные водоросли вырванных нитей. Сорвала и бросила прочь от себя.
Полотно хлопнуло, раскрываясь, мелькнуло белым и исчезло, будто провалилось в бездонный колодец.
Исчезло вместе с историком и с вырастающей из его плеча кляксой, похожей на двух крохотных взявшихся за руки людей.
«Семнадцать лет, а уже убийца», — сказала Саша Черепаховой Кошке. Ей было страшно. Она села на кровать и уставилась в одну точку. И рядом не было никого, кто помог бы ей расплакаться.
2Если бы спросили Риту, она бы сказала, что у Саши был хороший шанс стать убийцей не в семнадцать лет, а в четыре.
Она хорошо помнила, как это было страшно.
В их квартире собралась компания: несколько семейных пар и Витин одноклассник Шурик Каракозов, женатый, но предпочитающий ходить по гостям без жены. Рита понимала почему: пить, когда никто не толкает в бок, было гораздо удобнее.
Гости пришли без детей, Саша скучала и играла под столом с пластмассовой лошадью, которую считала настоящей.
Лошадь скакала между взрослых ног, которые изображали волшебный лес с ожившими деревьями. Это было очень интересно — вовремя уворачиваться от серых и светлых движущихся стволов. «Ты храбрая-храбрая лошадь, — пела про себя Саша. — Храбро-прехрабро-прехрабрая». Они с лошадью ехали побеждать злодея.
