Лазарь Лагин - Голубой человек
– Это верно, – согласился Степан.
– Улька-то, Улька! – поражалась Ефросинья. – Ведь и словечком не обмолвилась! Родной тетке!..
– Лукерья Игнатьевна посулила: Кто против нее хоть словечко скажет, тут же выгонит, – пояснила Дуся.
– Ну а ты? – хмуро отозвалась Ефросинья. – Чай, нам-то вроде и могла бы порассказать, без газеты этой.
– А кто меня такую возьмет, ежели бы она меня выгнала? Я к Лукерье Игнатьевне вроде как каторжник цепью прикована. Не потрафлю, она мне такого позору наделает, хоть беги из Москвы…
– Это верно, – согласился Степан.
Судили-рядили они втроем часа два, не менее, и решили от Бычковой не отказываться, потому что для учениц в швейных мастерских нигде райской жизни не предвидится, а здесь все-таки мастерица – близкий человек. Присмотрит, подучит, от обиды защитит.
Шурке, конечно, обо всей этой истории ничего не сказали. Успеет еще, узнает. Только Ефросинья, укладывая ее в тот вечер спать, ни разу ее не шлепнула и, что уже совсем из ряда вон выходило, к величайшему Шуркиному удивлению, крепко её поцеловала. Поцеловала и смахнула со щеки слезу. Чудеса, да и только!
А газету с той заметкой Дуся попросила Степана сохранить у себя, потому что только и не хватало, чтобы мадам Бычкова, которая потратилась во время этой неприятной истории, конечно уж не только на штраф, обнаружила ее у своей мастерицы.
Как раз тогда, когда Степан, не знавший почтового адреса дяди Федосея, объяснял Антошину, как ему найти старого фонарщика в одном из переулков Бабьего городка, Ефросинья спросила у Дуси, как ее здоровье.
– Кабы только и было у меня огорчений что с моим здоровьем! – в сердцах промолвила Дуся, имея в виду постылые приставания Сашки Терентьева.
И как раз в этот самый момент открылась без стука дверь, и Сашка, пьяный в дым, еле держащийся на ногах, ввалился в подвал к Малаховым.
III
Он стоял на верхней ступеньке, с трудом сохраняя равновесие, но с натужной серьезностью очень пьяного человека.
– Здрасьте! – пролепетал он, попытался отвесить общий поклон, чуть не рухнул при этом вниз со всех ступенек, но чистым чудом удержался на ногах. Здрасьте, Степан Кузьмин!.. Здрасьте, Ефросинья Авксентьевна! Очинно рад вас видеть!.. У него, видно, все расплывалось в глазах. Хозяев он не столько узнал, сколько угадал. Дусю он поначалу не приметил: она спряталась от него за широкой и доброй спиной Ефросиньи.
– Здравствуй! – очень холодно отвечала Ефросинья и передвинула свою табуретку вдоль стола так, чтобы Дусе ловчей было укрыться от его осоловелых, но ищущих тускло-голубых глазок. – Чего тебе?
– Мне… мне Дусю, многоуважаемая Ефросинья Авксентьевна.
– Иди проспись!.. Ты же ужасно пьяный!.. – сказала Ефросинья.
– Мне Дуся требуется! – повысил голос Сашка. – Где предмет моей знойной страсти? Подайтге мне сюда мою Дуську, и я мам-мин-тально уйду-с!. Мне здесь у вас самому противно.
– Уходи, Александр! – встал со своего места Степан. – Тебя ж честью просят, как порядочного. Пойди домой, проспись, а завтра, тверезый, милости просим.
– Был; я вчерась у мадам Бычковой. Не пустили к Дусе. Говорят: работает. Ладно, прихожу сего числа. Обратно не пускают. Говорят: Дуся ушедши. Я сюда, к вам, с Казенного-с переулка, на двух, можно сказать, конках, с пересадкой, озяб как цуцик-с… Я жажду с Дусей встречи, как соловей – лета, а вы мне такое делаете некрасивое атанде!.. Где Дуська? Я кого спрашиваю?!
– Нету Дуси! Нету, нету, нету! – запальчиво крикнула Шурка, глядя на Сашку ненавидящими глазами. – Тебе папаня, велел уходить, мамка велела, а ты чего не уходишь?.. Стоишь, как тумба!.. А еще большой!..
Но Сашка все пропускал мимо ушей. Он настороженно водид своей головой на длинной бледно-розовой шее, как гадюка, которая вот-вот обнаружит свою жертву, и увидел-таки Дусю, присевшую было, к великому Шуркиному удовольствию, на корточки по ту сторону стола.
– Дусенька! – засюсюкал он, и его острая, как топор, физиономия изобразила высшую степень умиленности. – Дусенька, предметик мой прелестный!..
– Уйдите, Александр Терентьия, – попросила его Дуся, не подымаясь из-за стола. – Ну чего вам от меня надо?.. Вас же все просят уйти. – Ду-сень-ка! – игриво погрозил ей пальцем Сашка и снова чуть не полетел со ступенек. Ду-сенька-с!.. Жесто-ка-я-с!.. Ннне хоро-шо-с!.. Я к вам со всей душой-с!..
– Я кому говорю, вой! – вдруг взвился Степан и схватил с верстака молоток. – Вон говорю, пьяная твоя душа!.. Раз ты честью не понимаешь!.
– Хорошо-с! – С достоинством отвечал Сашка, упиваясь своими страданиями. Поскольку меня тут, нахально гонят, я пошел-с… Дуся, Дуся, – вдруг перешел он на «вы», – видите, Дуся, какие я за вас муки примаю? Ровно как Исус Христос, боже наш…
Не дождавшись от Дуси ответа, Сашка принял все от него зависевшее, чтобы гордо поднять голову и побогатырски расправить плечи, но из этой затеи ничего не, получилось. Он вцепился обеими руками в дверную ручку, мучительно борясь с законом всемирного тяготения, распахнул наконец дверь и не столько гордо вышел, сколько гордо из нее выпал в темноту подворотни.
– Слава богу! – облегченно вздохнула Ефросинья. – Пристанет же человек!.. Безо всякого самолюбия… Чумной какой-то!..
С минуту в подвале было тихо. Было похоже, что по крайней мере на сегодня с Сашкой покончено. Но вдруг тихо, совсем без скрипа приоткрылась дверь и в зазор просунулась топороподобная физиономия Терентьева.
– Вон! – заорал Степан таким страшным голосом, что даже Антошину, который в интересах Конопатого заставлял себя держаться в стороне от этого конфликта, стало не по себе.
Терентьев исчез. Снова стало тихо.
– Святая икона! – свирепо поклялся добрейший Степан. – Такого человека убить – большей радости нету… Его счастье, что он убег!
Всерьез его зловещей клятве поверила только Шурка. – Она испугалась, побелела:
– Папанечка, родненький! Ну его, Сашку проклято-го!.. Не убивай его, а то тебя в Сибирь засудят, на каторгу!..
– Ладно, – рассмеялся Степан, небрежно швырнул молоток на место, – раз ты просишь, не буду.
Все рассмеялись. Обстановка разрядилась. Даже Дуся, которой было совестно, что весь сыр-бор загорелся из-за нее, попробовала возобновить прежний светский разговор. Насчет весенних мод.
– Вы только представьте себе, Ефросинья Авксентьевна, – продолжала она, по-прежнему стараясь не глядеть в сторону Антошина, – прелестное такое платьице из крем-кружева на розовой подкладке. Сзади юбка образует три волана. Пояс – из широкой-широкой розовой ленты – на правом боку опускается сразу двумя концами, и те концы внизу завязаны прелестным таким бантом. А рукава-кружевные, из двух частей, и они зашнуровываются узенькой черной бархоткой, а у самого локтя заканчиваются чудненькой такой буфой из шелкового муслина!..
– Скажите пожалуйста, до чего красиво! – старательно поддерживала салонную беседу Ефросинья. Но и ее мысли, и Дусины, и Антошина, и Степана, даже Шуркины были сейчас с пропойцей Сашкой: ушел он или не ушел? Оставил ли в покое Дусю или еще нынешним вечером снова будет донимать ее своими приставаниями?
Долго гадать им не пришлось. Вскоре из-за дверей донеслись Сашкины вопли. Сашка бушевал, взывал к чьему-то сочувствию, клеймил позором всех подряд: и Дуську, и Ефросинью, и Степана, и их малолетнюю нахальную Шурку, которая тоже, представьте о себе слишком уж много понимает, хотя он ее нонешним днем леденцовым петушком одарил! Неблагодарность какая!..
Ефросинья молча накинула платок и выскользнула из подвала.
Сашка ораторствовал в полумраке. Его слушали, посмеиваясь, несколько брючников, дворник, кухонный мужик из Зойкиных меблирашек с ведром помоев в руке. При виде Ефросиньи Сашка, как опытный оратор, глубоко передохнул и приготовился выплеснуть из себя новый фонтан красноречия. Но Ефросинья обратилась к нему так спокойно, таким задушевным голосом, что Сашку приготовившегося к крикливым упрекам с ее стороны, поначалу от неожиданности взяла оторопь.
– Александр Терентьич, – сказала она ему, словно и не было всех его недавних, безобразий, – Александр Терентьич, вы ж человек взрослый, уважаемый, с образованием!.. Обратите на себя внимание. Вы же очень пьяные. Подите домой, лягте спать, проспитесь хорошенько. Завтра сами меня благодарить будете.
– Я уже вам, Ефросинья Авксентьевна, нонче очень благодарен за вашу ласку! – с пьяным ехидством ответствовал Сашка, подмигивая изо всех сил своим слушателям. – Но только какое вы имеете полное право не допущать меня до моей Дусеньки? Я же ее обожаю!.. Чего вы ее от меня прячете? Гос-по-да! – обратился он к брючникам и галантно приподнял над головой свою шапку. Господа мастеровые люди! Обратите свое внимание, оне, – он ткнул пальцем в сторону Ефросиньи, – оне не допущают меня до моей ми-лень-кой Ду-сень-ки!
Ему так невыносимо стало жаль себя, что он начал всхлипывать.
