Эрнст Юнгер - Гелиополь
Находящаяся на содержании Центрального ведомства пресса имела обыкновение величать Ортнера наполовину в насмешку, а наполовину с ненавистью Гомером Гелиополя, и действительно, все им написанное было тесно связано с развитием и кризисами в истории этого мирового города. Еще в юные годы он стал известен благодаря своим космическим стихам, с анархическим буйством штурмовавшим небо. Позже участвовал в народных бунтах, военных походах и охотничьих кампаниях в свите Ориона. Период увлечений с широкой амплитудой действий на внешней арене сменился другим, отмеченным целым рядом конкретных и конструктивных трудов и сопровождавшимся в политическом отношении поворотом от левых к правым; и наконец пришло увлечение садом, а с ним и возвращение к миру муз. Князь ждал от Ортнера духовного завоевания Гелиополя. Он считал его способным создать такую модель, которая вписалась бы в данный исторический объект, указывая ему дальнейший путь развития.
К максимам Проконсула относилось убеждение, что подлинная политика реальна только тогда, когда ее ведет за собой поэзия и творческая фантазия. Что касалось Сернера, то Князь с уверенностью ожидал от него аналогичных результатов в области теории познания. Разность направлений в их деятельности четко отразилась и на их человеческой сути — в Сернере чувствовалась холодная рассудочность в высшей форме ее проявления, безучастность объективного наблюдателя, а Ортнер, напротив, излучал огромное внутреннее тепло.
Ортнер протянул Хальдеру букет цветов и пожелал ему счастья на новом году жизни:
— И к тому же я с радостью приветствую вас как своего соседа, поскольку Проконсул отводит вам земельный надел на Пагосе.
Он передал ему бумагу с висевшей на ней сургучной печатью. Хальдеру было тесно в «Хозяйстве Вольтерса», а Ортнер всегда стремился доложить Князю о тяготах, испытываемых его друзьями, если разговор удачно складывался, располагая к тому.
Вошел Луций; он привел с собой Костара, чтобы тот взял на себя обязанности по обслуживанию гостей. В качестве подарка он преподнес Хальдеру рыбу из красного карнеола. Художник любил такие вещицы, похожие безделушки из дерева, стекла, слоновой кости были разбросаны у него по всему ателье. Для работы ему не нужны были ни ландшафты, ни натура, но он любил чувствовать себя в окружении предметов, вдохновлявших его. Они потом перетекали в его картины, но скорее как образы, навязчиво повторяющиеся в снах, — размытые во внешних очертаниях, но более обнаженные в своей сути. Хальдер приготовил очень простое угощение, оно соответствовало его холостяцкому быту.
На столе стояли блюда с миндалем, маслинами и маленькими рыбешками, которых обычно продают в порту мелкие торговцы вяленой рыбой. Ими была обложена мясная кулебяка с золотисто-коричневой корочкой — фирменным знаком Зербони. Таким образом, хлеб и закуска были соединены в одно блюдо. Венки, выложенные из лепестков роз, украшали праздничный стол.
Роль тамады всегда отводилась Ортнеру. Он подошел к сервировочному столику, где играло в стеклянном кувшине вино, и попробовал его.
— Вы предлагаете нам вино пятилетней выдержки из остерии «У тунца», дорогой Хальдер, и мы будем пить его, как оно того заслуживает. Первые три бокала мы поднимем согласно нашим правилам: первый — за юбиляра, второй за Князя, третий — за муз. А потом мы будем пить, как того душа попросит. Разрешается говорить обо всем, кроме политики.
Они воздали традиции должное, три раза осушив бокалы, и возлегли на ложе в свободных позах.
Костар подавал блюда и следил за бокалами, наполняя их вином. На столике, рядом с кувшином, для него стоял узкий бокал виночерпия.
Хвалили вино, а заодно и виноделов с Виньо-дель-Мар. Погребок «У тунца» славился в округе. Луций предпочитал ему только «Каламаретто», но то вино надо было пить на месте — сорт был капризен и терял в качестве при транспортировке морем, — и к тому же обязательно с хозяином, синьором Арлотто, да еще проявить себя не только тонким знатоком вин, но и веселым собутыльником, чтобы быть удостоенным чести испить то лучшее, что хранилось в его подвалах. Ортнер же, наоборот, любил мелких, безвестных виноделов, угощавших своим вином у себя на кухне. Мать семейства стояла при этом у плиты, за столом раздавались веселые шутки. Работа на винограднике была для этих людей как молитва. С ними вместе можно было отведать овечьего сыра с белым вином и артишоков с красным. При этом шла неторопливая беседа о старых, незамысловатых вещах, как всегда, из года в год, — о хорошей погоде, о созревающем урожае, о радостном завершении цикла года… Тут можно было научиться многому и лучше, чем про то написано в книгах. Нет более высокого искусства, чем календарь природы.
Потом речь пошла о бокалах, поданных Костаром. Они были маленькими и пузатыми — форма, рассчитанная на человеческую ладонь, чтобы пирующий мог смягчить прохладу вина, согрев его по своему вкусу. Края сужались кверху, собирая и задерживая аромат. Звон бокалов был мелодичным и нежным.
— Что касается меня, — заговорил Ортнер, — то я предпочитаю глиняную посуду, следуя за Афинеем, воскликнувшим в эпиграмме: «Дай мне любимую чарку, форму принявшую от земли, из праха земного и сам я создан и вновь в него обращусь».
Он добавил еще, что много лет назад начал серию научных очерков о простейших предметах в жизни и быту, таких, как серп или щипцы для снятия нагара со свечей. Среди прочих одна работа, с эпиграфом «O bouteille profonde»,[24] должна была быть посвящена винным бутылкам, традиционным для стран и отдельных сортов вин, а также практическому винопитию, как оно развилось у разных народов.
— Но я потерпел фиаско уже при составлении перечня объектов исследования — точно так же, как Казанова пал духом на подступах к своему каталогу по сырам. Это задачи, превосходящие силы, да и компетентность отдельного человека; их следует поручать кругу знатоков; пусть себе заседают в винных погребах да еще не забывают про застолья в других странах мира, где растет виноград и делают хорошее вино.
Философ же придерживался мнения, что только стекло может служить сосудом для вина. Вино — символ высшей жизни, олицетворение духа, и всякое положение пределов есть смерть. Стекло — самая бездушная и самая неживая материя; и вино в тонком стеклянном бокале волнуется, колыхаясь, вылитое в невидимую глазу форму, однако удерживающую его, — абсолютно содержание, абсолютна и форма. Поэтому разбить бокал из стекла и есть признак счастья, символизирующий безграничную свободу в пространстве. Стекло — тело, его содержимое — дух.
— В этом смысле, — сказал Хальдер, — стекло как черная краска для художника. Предметы оконтуриваются тончайшим слоем черной или темной краски и тем самым отделяются один от другого. Как в рисунке, так и в живописи. Цвет — вино наших глаз. Но вкусить его и насладиться им можно, только исполнив более темное рельефное обрамление.
Луций спросил его, необходимо ли художнику знание хроматики. — Естественно, хотя учение о цвете может лишь укрепить в сознании врожденное чувство цвета, но никак не заменить его. В наше время это даже преимущество для художника, если теория о цвете и интуитивное ощущение цвета идут рука об руку, как бы в одной упряжке, равно как стилистическая безупречность и поэтическое вдохновение. Что касается меня, я частенько размышляю о цвете и думаю, что моим картинам это так же мало вредит, как знание контрапункта музыкальной композиции.
Потом он заговорил о технике, о том, как работает. Самое начало процесса создания картины — это для него как бы примитивный акт, напоминающий переливание крови. При этом важно, чтобы внутренняя жизнь художника переносилась на холст. Он испытывал творческий подъем, когда от того места холста, которого он коснулся влажной кистью, вдруг проходил по руке едва ощутимый ток, соединяя картину с телом в одно целое. Он чувствовал себя неуверенно, если эта нить обрывалась.
— Вот так же должен чувствоваться, когда молишься, сложив руки, некий магнетизм, если твоя молитва услышана, — подхватил Ортнер. Он внимательно слушал художника.
— Правая и левая рука складываются в покое, собирая воедино неделимую силу. И тогда включается разум, не растрачиваясь на симметрию.
Процесс этот не в диковинку никому, кто занимается творческим трудом. Автору самое умное приходит в голову во время пауз в работе, нечто вроде ответа на его поиски из бесконечности.
Хальдер добавил, что к краскам это имеет особое отношение. Кончик кисти словно светится, дрожит, будто магнетически заряженный кончик иглы.
— Краски — пористые вещества, они как тонкая губка, пропитанная чем-то невидимым. Зафиксированные на холсте в приданной им форме, равно как звуки в буквах на листе бумаги, они в свою очередь сами становятся формой, наполненной невыразимым содержанием. Но художник творит не в одиночку; взгляд зрителя, рассматривающего картину, обогащает ее. Картины таким образом дозревают. Поэтому так важно для нас, кто их приобретает и у кого они хранятся.
