Анатолий Ириновский - Жребий
Потом изъял от греха подальше свою небольшую повесть о лагере. Рабочее название ее было "Зона". И еще отложил недавно написанный большой рассказ "Сюрприз пятидесятилетию". Затянули бы эти вещи на психбольницу или нет, трудно сказать. На пятерку ИТЛ — затянуть могли точно. Особенно последняя. Написанная в остросатирических тонах, она повествовала о том, как в одном из российских городов, в канун пятидесятилетия Октября, неожиданно объявился живой… Ленин. Да, ни меньше ни больше. И пошел слушок среди народа, будто наука наша советская достигла таких высот, что ученым удалось, мол, Ленина оживить. Ходит он теперь среди народа и пытается понять в беседах с ним, куда ж это так занесло сотворенную им и его корешами революцию. А местные власти боятся правды, стараются его выловить. Опытный конспиратор, Ленин обводит их вокруг пальца, в городе задействованы все наличные розыскные силы, от стукачей до милиции и КГБ. В конце концов властям все же удается его выловить. И оказывается, что это не Ленин, а актер из местного драмтеатра, исполнявший роль Ленина в пьесе Н. Погодина и заигравшийся до такой степени, что утратил грань ощущения разницы между искусством и действительностью… Рассказ заканчивался сценой избиения незадачливого актера.
Тимофей Сергеевич торопливо перелистал текст и — подальше, подальше это надо запрятать, тянет больше, чем на пятерку, — сунул рассказ в бутыль.
Надо заметить здесь, что сам Нетудыхин, после Воркуты и всего того социального маразма, с которым ему пришлось столкнуться в своей жизни, уже не верил ни Ленину, ни кому бы то ни было другому. Склонный к рефлексии, он, в итоге долгих раздумий, вообще пришел к мысли, что вождизм в любой социальной системе есть явление разрушительное. Но верил в Ленина народ. С этим Нетудыхину как автору нужно было считаться. И еще ходили среди народа побасенки, что если бы Ленин прожил дольше, революция, мол, развивалась бы иначе. Это противоречие оценок вождя не давало Тимофею Сергеевичу вначале раскроить материал рассказа так, как он хотел. С другой стороны, идеализированный образ Ленина, свойственный широкому народному сознанию, предоставлял Нетудыхину возможность противопоставить его безобразию текущей жизни. Такая трактовка Ленина открывала ему парадоксальные вещи. Кроме того, она придавала сюжету детективную остроту. Получалось нечто вроде второго пришествия Христа. Но шаржированного, огрубленного до анекдота. И Нетудыхин соблазнился: нате вам второе пришествие Ленина, нате вам реакцию властей на его явление. Рассказ вылился на бумагу в течение нескольких вечеров, бурлескный и неожиданный, как сама жизнь.
Теперь он со страхом отправлял его на хранение в бутыль. И это тоже была жизнь.
Подвернулась пачка писем, перевязанная тесьмой. Если его защучат и будут выколачивать из него показания, они могут стать незаменимым источником сведений о нем.
Полистал, подумал: Борис, Неля, мама Фрося… Последняя телеграмма, пришедшая от Нели: "Получила назначение твой Рощинск завтра уезжаю Кока". Она подписала ее своим детдомовским прозвищем… С каждым из этих людей его связывала жизнь. Но зачем об этом знать кому-то еще? Убрать.
Он с трудом затолкал письма в бутыль. Все, больше сюда ничего не войдет. А оставались еще материалы к его Большой книге. Правда, они были настолько разрознены и в таких кусках, что как единое произведение могли быть поняты только самим автором. Но в них тоже было его прошлое, и акцент в этих набросках был сделан на ужасе существования, на неприкаянности жизни послевоенной детворы, оставшейся без родителей. Скажут, необъективно. Так не было. Государство заботилось об осиротевших. Были детдома. Были, конечно, и колонии для нарушителей. Да, разумеется, все это было. Но какие порядки вершились в них, чьими руками это делалось и что за человек выковывался там для общества?
Бутыль была уже полна. Не подумал он о второй, не рассчитал. Впрочем, построить обвинение на написаных им кускам, а тем более — психиатрический диагноз, было довольно трудно. И он решил из общего массива удалить только сцену изнасилования десятилетнего детдомовца по прозвищу Пампуха его старшими сокашниками. Слишком садистски и омерзительно она выглядела. Ложь, скажут, пасквиль на нашу действительность. А ведь педерастия для послевоенных детдомов и колоний была делом совершенно заурядным. Нет, нужно убрать.
Он вчетверо сложил листы, описывающие сцену изнасилования Пампухи, и, отжимая от стенки бутыли своим рыбацким ножом уже запихнутые рукописи, втиснул-таки их туда с трудом. Теперь, кажется, все.
Крадясь, он осторожно пробрался на кухню и притащил в свою комнату крышку и ключ для консервации. Аккуратно закатал бутыль, проверяя, чтобы крышка не вращалась. Кажется, порядок. А на утро, собираясь в школу, он объявил Захаровне, что завтра едет на рыбалку. Та удивилась: завтра? Да, завтра. Но завтра же воскресенье! (По воскресеньям Тимофей Сергеевич работал у себя за столом.) Ну и что? Остались считанные дни, когда можно еще порыбачить. А то, может, уже и заканчивается клев.
И на следующий день, в предрассветье, прихватив рюкзак и пару удочек, махнул за город, на озеро, — туда, где он в последний раз столкнулся с Сатаной. Собирался он на этот раз так оперативно и быстро, что Кузьма разгадал его намерение только тогда, когда увидел в его руках удочки. Безнадежно поскулил и умолк.
Утро выдалось серое и по-осеннему холодное. Пока он добирался до знакомой рощи, рассвело.
Для пущей уверенности, что его никто не засечет во время закапывания бутыли, он вышел к озеру и обозрел все кругом. Тоскливая пустота и сумрачность повисли над землей. А на озере — ни единой души.
Он воротился в рощу и стал выбирать место. Тишина стояла в утреннем лесу идеальная, и только палая листва шелестела у него под ногами. Вдруг ему пришла в голову дикая мысль: захоронить бутыль под деревом, на котором Сатана играл свою грустную мелодию. Он отыскал знакомое дерево и осмотрел. Находилось оно от тропы, идущей к озеру, метрах в семи-восьми. Нет, не годится. Не надо дразнить гусей, место беспокойное. Какому-нибудь дурню придет в голову копать здесь червей — наткнется на бутыль.
Он углубился дальше от тропы, и тут ему присмотрелось одно местечко под развесистой старой березой. Снял рюкзак, развязал его, достал свою рыбацкую лопатку. Аккуратно он разгреб листья и стал копать. "Твою мать, — думал. — Кому-нибудь расскажи, как я прячу свои рукописи, заподозрят в мании преследования. А что делать? Другого-то выхода нет". И бережно складывал землю в кучу, стараясь ее не рассыпать.
Минут через десять яма была готова. Завернув полиэтиленовой пленкой горловину бутыли, он опустил ее в приготовленную яму и засыпал землей. Сверху осторожно притоптал. Теперь нужно было убрать оставшийся грунт. Набирая его на лопатку, Нетудыхин отходил подальше в сторону от ямы и разбрасывал, как пахарь зерно.
По соседству в кустах неожиданно послышался треск. Нетудыхин вздрогнул. Выскочил заяц. И резко остановился, удивленный. Что делать в такую рань здесь человеку? Грибы, что ли, собирает?
Оба перепуганные, они несколько мгновений молча смотрели друг на друга. Косой резко рванул в сторону и, петляя между деревьями, скрылся в глубине леса. А Тимофей Сергеевич тревожно подумал, не посланец ли то был Тихона Кузьмича? Но тут же отбросил это подозрение как явно нелепое.
Потом он замаскировал место, где находилась бутыль, листвой, трижды перекрестил его, постоял над ним, как над могилой кого-то умершего, и опять подумал об абсурде собственной жизни. Грустно стало ему что-то. Даже предстоящая рыбалка его не радовала. Сделав на березе крестообразную насечку, он напрямую стал спускаться к озеру.
На берегу пруда ему опять пришла в голову несуразная мысль: сесть порыбачить на то место, которое указывал ему в прошлый раз Сатана. Он остановился, тщательно осмотрел берег: чистый, слегка покатый. Но никаких следов, свидетельствующих о том, что здесь кто-нибудь раньше рыбачил. Вдоль берега — ни единой камышины. А ведь в такую погоду рыба, пожалуй, мордуется и стоит вся в камышах. И тут же подумал: "А вдруг!.." Собрал удочку, забросил в место предполагаемой ямы. Чтобы определить глубину. Рельеф дна в водоемах непостоянен, и там тоже происходят свои изменения и творится своя жизнь, невидимая глазу человека. Глубина оказалась довольно приличной. Нетудыхин нацепил червя и, забросив, стал ждать.
Тишина. Легкое колыхание поплавка на воде. Никакого предчувствия удачи. Ладно, подождем. Гляди, какая-нибудь дура и клюнет. Среди рыб тоже случаются ненормальные экземпляры, которым погода — не закон: фланируют, где вздумается. Посидим малость. Теперь можно дышать без прежнего страха. То, зачем он ехал сюда, он сделал. Писака-марака…
Поплавок слегка наклонился и вяло пошел в сторону. "За водоросли, наверное, зацепился", — подумал Нетудыхин.
