Эдуард Скобелев - Катастрофа
Рыбаки неторопливо подгребли к берегу и, втащив каноэ на песок, подошли к нам. По-видимому, все трое хорошо знали Око-Омо, потому что поздоровались с ним за руку.
Меланезийцам было по двадцать пять — тридцать лет. Игнасио был несколько выше их ростом и шире в плечах. Голова тронута сединой. Поседели и короткие усы. Улыбка и глаза выдавали доброту и отзывчивость этого человека.
Я глядел на мужчин, на их спокойные лица, и во мне скулила давняя мечта о безмятежной жизни. Да, человек должен брать от природы самое необходимое и довольствоваться самым необходимым. Мудрость — не в утонченном и разнообразном потреблении, а в гармонии с природой. Избыток желаний калечит человека, закабаляет его. Радость — это уверенность в своей жизнестойкости, чувство дружественности окружающего мира. Чтобы ощутить радость, нет нужды в сложнейших философских построениях, — безбрежная дерзость духа тоже наносит ущерб гармонии судьбы. Владеть всем — гордыня, и не бывает, чтобы она не наказывалась…
— Кому пойдет ваша добыча? — спросил я Игнасио по-английски.
— В малайский ресторан, сэр. Они хорошо зарабатывают на осьминогах. И вот мы ловим и ловим, а они зарабатывают… Здесь водится еще мурена. На вид обыкновенная змея, но прекрасно смотрится на сковородке. Впрочем, я постараюсь сегодня угостить вас этой лакомой пищей.
По уголкам его глаз разбежались морщинки — он засмеялся. Глядя на него, засмеялся и я — в ожидании для себя чего-то хорошего.
Меланезийцы подняли балансир каноэ, закрепили его на заранее припасенных шестах, протянули между каноэ и балансиром два куска парусины — соорудили навес. После этого ушли в кокосовую рощу, а Игнасио, надев на предплечье левой руки легкие ножны с торчавшей из них костяной рукоятью ножа, поплыл к скалам.
Око-Омо, насвистывая, готовил на песке очаг, и я помогал ему таскать камни. Мы быстро справились со своей работой, разлеглись в тени и, обсуждая предстоящее путешествие, сошлись на том, что хотя главная его задача сбор материала для книги, все же всякая самоцель безнравственна — нарушает цельность восприятия мира.
Я лежал на теплом песке под тентом, полоскавшимся от завихрений ветра, слушал накаты волн, голоса чаек, и впервые за много-много дней мне вовсе не хотелось торопить события.
Око-Омо, напротив, был возбужден, все расспрашивал меня о написанных книгах, так что волей-неволей приходилось отвечать. В какой-то момент я сказал, что творчество дано поэту не столько для очищения других, сколько для самоочищения, для преодоления своих недостатков и слабостей. Око-Омо тут же обвинил меня в буржуазности.
— Что значит «буржуазность»? И почему это непременно плохо? — возразил я благодушно.
— Буржуазность — видимость истины, ложь, скрытая улыбкой добропорядочности! — запальчиво воскликнул Око-Омо. — Миллионер говорит рабочему: «Посмотри на мое богатство, я получил его потому, что в стране не ограничена частная инициатива, и каждый имеет право заработать столько, сколько может!» И ему верят. Особенно те, кто жаждет миллиона… У меланезийцев есть миф о рыбаке. Дух моря объясняет ему, что всякой истинной вещи в мире соответствует вещь ложная, имеющая тот же внешний вид… Мы слишком преувеличиваем нашу цивилизованность. В человеке зверь сидит и чаще всего человеком, стало быть, управляет, а мы близоруко помогаем именно зверю, подхватывая чьи-то подлые слова об опасностях разума. Опасен-то полуразумный зверь, использующий разум как продолжение клыков… Бьюсь об заклад, почти каждый человек на вопрос, жить чувствами, которым прислуживает разум, или жить разумом, у которого в услужении чувства, посчитает унизительным положение, когда чувства контролируются разумом. А между тем это капитальнейшее заблуждение, исподволь вбитое нам в голову. Кому-то выгодно оглупленное человечество, живущее по извращенным понятиям… Это же факт, что искусство мы ориентируем на чувство, на подсознательное, на инстинкт! Ослепленные химерами, мы напрочь забыли, что мысль — то же чувство, только гораздо более высокого порядка! «Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов» — мысль. «Любит человек падение праведного и позор его» — тоже мысль. Но какая разница между ними! Одна рождена исследованием предметов, другая — страдальческим опытом человеческого бытия… Что означает гонимая повсюду мысль для подлинного искусства? Да если убрать мысль, положим, у Достоевского, он тотчас обратился бы в самого заурядного писаку. Мы обнаружили бы вопиющие погрешности его стиля, слабость воображения и неудачи в словесной живописи. Но в том-то и дело, что все изъяны никак не влияют на общую грандиозную картину, — работы гения пронизаны величайшими чувствами-мыслями как плодами бесконечного страдания за ложь людской жизни… Пора образумиться! Может, только искусство и способно преобразить полуразумного зверя в человека — искусство, которое бы взывало прежде всего к разуму. Не о плоской дидактике речь, — о верности правде несовершенной, мучительной жизни, в которой только и возможно отыскать мудрость, побуждающую к действию. Мир жаждет нового искусства, и многим, многим придется отложить лживые перья и оборотить сытые свои лица в иную сторону!.. Меня возмущают разглагольствования проходимцев о том, что искусство должно приспосабливаться к уровню потребителя, чуть ли не отвечать его вкусам. Это все равно, что рассчитывать науку на невежд. Искусство — не рейтузы, сшитые по габаритам, не чепчики на разные головки! Истинное искусство — одно, и каждый обязан подниматься до него, только тогда можно всерьез говорить об изменении природы человека. И уж, конечно, будущий великий стратег культуры уничтожит псевдокультуру. Это будет грандиозная революция. Кажется кощунством сама ее идея. Но разве не казалась кощунством идея революции, упраздняющей основу социальной лжи — неограниченную собственность? Заговор кучки против народов должен быть разбит материально и духовно… Разумны ли чувства? И да, и нет. И если чувство допускает насилие, разве не справедливо обуздать его?.. Много химер в истории человечества. Много болтали о свободе, но справедливость не восторжествовала, потому что она — общее достояние. Ее нет ни вокруг, ни внутри нас. И прежде всего нет в нас самих…
Око-Омо показал себя отнюдь не глупцом. Его речи были горькой пилюлей, которую я поневоле проглотил. И все же меня раздражали его речи: неужели вчерашний папуас способен видеть дальше и яснее, чем все мы, кому много веков принадлежала образованность и культура?
Без справедливости так или иначе сохранится течение жизни, а без свободы, пусть однобокой, жизнь может остановиться.
— Пожалуй, лучше без справедливости, чем без свободы. Если глядеть философски, на столетия вперед.
— Вот он, порок нашей цивилизации! — Око-Омо глядел на меня так, будто уличил в подлости. — Свобода в ней неизбежно противостоит справедливости, а справедливость свободе!.. Если мы не найдем новой формы жизни, где эти ценности совместятся, мы погибнем!..
Пропало настроение умиротворенности. «Дай волю такому типу, как Око-Омо, в костер полетели бы все мои книги, — ничего не осталось бы от моего следа на земле!..»
Око-Омо не прятал глаз, и я, кажется, прочитывал его мысли: «Ты собственник, ты буржуа! Тебя заботит личный след; каким бы жалким он ни был, он для тебя дороже, чем след общей культуры! Ты красиво болтаешь о человечестве, но если вопрос встанет так — твой след или след человечества? — ты не ответишь искренне в пользу человечества! Ты вновь станешь искать лазейку!.. Трудно, трудно шагнуть к идеалам, пока идея человечества используется для сокрытия личных пороков… Все религии содержат призыв к жертве. Но где подвижники среди христиан? среди мусульман? среди буддистов? Знаю, ты станешь первым из них, если тебе гарантируют вечную славу и… вечное продолжение жизни, наполненной всеми удовольствиями. Не подлец ли ты?..»
Истина тоже требует веры, и любое знание сводится к аксиомам. Мы с равным рвением готовы защищать противоположные точки зрения, если они не затрагивают наши шкурные интересы, и часто защищаем именно ту, которой угрожает оппонент…
Я готов был спорить, но вернулись рыбаки-меланезийцы — притащили несколько коряг, охапку пальмовых листьев, кокосовые орехи и какие-то корешки, с которыми обращались особенно бережно. Не суетясь, они разложили костер, обломком раковины настругали в жестяное ведерко волокна корешков, залили их кокосовым молоком и поставили ведерко в тень.
К тому времени возвратился Игнасио. Принес в плетеном мешке две рыбины с красными колючими плавниками и пятнистое, змееподобное животное со светлым брюхом и широкой пастью. Это и была мурена.
Игнасио отрезал ей голову и спрятал в корзину с осьминогами.
— Из яда рыбы-змеи знахари приготовят лекарство, очищающее печень, — объяснил Око-Омо, — а зубы пойдут на сувениры туристам…
