Бодхи - Твердые реки, мраморный ветер
Он, конечно, волновался, переезжая в общагу, поскольку менялось всё, вообще всё, и хотя эти перемены были желанны и даже очень желанны, так как потребность вырваться из-под родительской опеки приобрела в последние годы силу идеи-фикс, тем не менее страшно было все равно. Он предчувствовал, и желая этого и боясь, что вся его жизнь перевернется кардинально, без возможности вернуться назад. Так и случилось. Ему повезло, что его поселили к двум пятикурсникам – людям, которые показались ему инопланетянами. У них были поразительно простые и циничные взгляды на мир, начиная от учебы и касаясь самых, казалось бы, неприкосновенных и интимных областей жизни, в том числе и отношение к родителям. Андрея буквально перекосило, когда он впервые стал свидетелем разговора между Максом и Ильей об их родителях. Слово "грубость" недостаточно грубо само по себе, чтобы отразить ту почти фанатичную неприязнь, да в общем неприкрытую ненависть, которую они при этом выражали. Это было тем более поразительно, что в маленьком городке, откуда Андрей приехал, среди пацанов, какими бы "отбившимися от рук" они ни слыли, ничего даже близкого он не слышал за все восемнадцать лет своей жизни. Закон о почтении к родителям соблюдался достаточно строго. И тут вдруг оказалось, что Андрей – страшный провинциал, который принимает установленные правила как нечто чуть ли не богом данное. Оказалось, что Андрей не только маменькин сынок, но еще и невежда. Со смехом Макс объяснил ему, что Закон о почтении к родителям существует всего лишь несколько десятков лет, да и сам "Кодекс" – сравнительно новомодное введение, которое, как и все другое, что порождено культурой, со временем придет к упадку или даже к ниспровержению.
Тогда Андрей стал со страхом пытаться в своем внутреннем диалоге применять к своим родителям те эпитеты, если их можно так назвать, которые доносились дол его ушей из речи старшекурсников. Впервые он шепотом осмелился произнести "моя мать – стерва" лишь в туалете, удостоверившись, что он один и прикрыв губы рукой. Даже дрочил он в туалете с меньшими предосторожностями. То, что он при этом испытал, ему понравилось, и он стал расширять свой опыт в этой новой области. "Моя мать – сука", "моя мать – гнилая сволочь", "моя мать – тварь поганая"… он выискивал все новые и новые, самые гнусные оскорбления и ругательства, и получал от этого огромное наслаждение. Возможно, на этой почве он мог бы схватить какой-нибудь комплекс вины, так как постоянно возникали спазмы совести. Именно тогда он понял, что "совесть" обозначает не что-то таинственное, живущее в некой выдуманной глубине человеческой психики, почти что персонифицированное и обладающее самостоятельными мотивациями и действиями, а это попросту то же самое, что и чувство вины. Совесть и чувство вины – одно и то же. Почему это эта простая ясность оказала на него поразительно большое влияние – все равно, как если жить под надзором потенциально могущественного, безжалостного и агрессивного тюремщика, и вдруг обнаружить, что это всего лишь куст сирени, так причудливо разросшийся, что в темноте его легко принять за грозную фигуру. Чувство вины – всего лишь эмоция, и ему было ясно, что эмоция это совершенно произвольная, не несущая в себе никаких подспудно-моральных нагрузок. Просто эмоция, как раздражение или как страх. У него было множество примеров того, как люди испытывали чувство вины по совершенно пустяковым, глупейшим поводам, и теперь, когда ему стало ясно, что именно вот эта хрень и называется словом "совесть", стало легко и свободно. Всплывшие из далекого детства крики бабушек и соседок "бессовестный" перестали казаться ему приговором, проистекавшим из некой таинственной способности взрослых видеть и понимать вещи, которые ему непонятны или даже недоступны. Эти крики стали теперь означать лишь то, что все эти мерзкие, сволочные, паскудные бабки хотели, чтобы он был послушным и управляемым идиотом, чтобы он испытывал чувство вины от того, что он не хочет делать так, как они считают нужным.
Андрей стал прыгать по комнате как молодой козел, когда такая простая вещь стала ему понятной. С души натурально свалился огромный камень – камень впрессованного чувства вины, который каждый взрослый старается вложить в каждого ребенка, сознательно или нет, но преследуя цель сделать этого ребенка своим рабом. Идея бога, взирающего с небес и карающего за грехи, никогда не казалась Андрею хоть сколько-нибудь значимой, и читая книги, описывающие жизнь религиозного общества, он не мог не испытывать недоумения, даже изумления от того, что взрослые, нормальные в остальном люди всю жизнь – с раннего детства до глубокой старости, проводили в этом дурмане глупого наваждения. И вот теперь оказалось, что сам он находился все это время в совершенно том же положении – полного идиота, который живет в страхе перед некоей таинственной сущностью, называемой "совесть"! Все говорят "совесть есть" или "совести нет", это вошло в язык, это стало само собой разумеющимся оборотом речи, над этим не задумываешься, над этим даже мысли не возникает задуматься, как не задумываешься о том, существует ли небо или трава. И если бы не схожие восприятия, возникшие при испытывании чувства вины и "мучающей совести", он и сам бы ни в жизни не догадался взглянуть на этот вопрос критически, не увидел бы совершенное тождество этих понятий.
Раньше Андрей относился с высокомерным скептицизмом к разного рода философствованиям насчет того, что есть "я", и в самом ли деле есть ощущения, и всякие "вещи в себе" Канта и рассуждения Кондильяка о восприятиях и размышления Фрэнсиса Бэкона о зрении и слепоте – все это отметалось им заведомо как бесплодный пиздеж ни о чем, но сейчас он вдруг почувствовал даже благодарность к этим людям и пожалел, что выкинул их на помойку. Пусть все это натуральная собачья чушь, пусть это треп ни о чем, но если ты способен задуматься над тем, существует ли то, что существует, или существует ли я, и что такое внимание и что означает, что внимание куда-то направлено, то рано или поздно задумаешься и над более очевидными вещами, такими как существует ли совесть.
Эта судьба – быть выброшенными на помойку – постигла почти все книги, которые он привез к себе в общагу из дома. Он взял их отчасти для того, чтобы почитать и стать поумнее, отчасти для того, чтобы произвести впечатления на тех, с кем будет жить рядом. Обе цели оказались полностью несостоятельными. Умнее стать от чтения умозрительной философии оказалось невозможным, а производить впечатление на Макса и Илью, а уж тем более на ту их компанию, что сходилась иногда у них в комнате, чтобы отметить то или иное событие… Андрей рассмеялся, вспомнив свою первую и последнюю попытку такого рода, когда пять или шесть человек пятикурсников и аспирантов собрались у них в комнате. Андрей лежал на своей кровати и чувствовал себя очень неуютно – он жил тут всего лишь неделю, и был еще шокирован тем, что его личное пространство, составлявшее прежде целую квартиру или, как минимум, его комнату, вдруг сузилось до размеров кровати. И тут же оказалось, что и это – лишь иллюзия, что и его кровать совершенно не является, как ему это представлялось, его частным пространством, куда посторонние не смогли бы вторгнуться. Андрей сидел, подогнув ноги и прислонившись спиной к подушке, уныло таращась в талмуд типа Гегеля, что-то вроде "Философии права", умирая со скуки и не будучи способным понять почти ни единого абзаца, отчаянно надеясь, что рано или поздно кто-то спросит – что же он так увлеченно читает, и он небрежно покажет название книги и увидит проблеск уважительного отношения к себе. Между тем царивший вокруг него ураган бардака отнюдь не предполагал такого развития сюжета. Андрей чувствовал себя тем несчастным из "Вия", который вынужден отсидеть положенное время среди буйства темных сил, и кровать его олицетворяла магический круг, за который нечисть проникнуть не могла. Оказалось, очень даже могла, и когда в комнату вошла некая девушка, довольно таки уже растрепанная, один из гостей схватил ее, завалил к ужасу Андрея прямо на его кровать, так что ее голова оказалась прямо у него на ногах, и стал спазматично расстегивать ширинку на своих штанах и задирать ей юбку. В голове Андрея стали тесниться ужасные сомнения на тот счет – как именно ему следует себя вести в той ситуации, когда бедная девушка станет сопротивляться изнасилованию и призывать его на помощь, однако это оказалось напрасным – никто не сопротивлялся и на помощь не призывал. Девушка глупо хихикала и пыхтела, и когда парень, судя по всему, всунул в нее член, о чем свидетельствовал изменившийся характер его движений, она просто лежала и рассматривала стоящий между кроватями празднично накрытый стол. Но что особенно поразило Андрея, так это то, что, во-первых, парни при ней же вслух стали занимать очередь, а во-вторых то, что она во время всего этого спокойно переговаривалась с кем-то из них на какие-то обыденные темы. Раздвинутые обнаженные пухлые ляжки казались совершенно нереальными на его кровати. Впервые в жизни то, что он смотрел украдкой у друзей в отвратительном качестве на видео, происходило прямо буквально у него на глазах, и его член встал с такой отчаянностью, что он боялся даже пошевелиться, чтобы не кончить себе в штаны, и книга Гегеля, которой он старался прикрыть свою эрекцию, показалась ему чем-то бесконечно странным и неуместным, как и вся его предыдущая жизнь. С молчаливого согласия Андрея (а он не то что возразить, он и рта не смел открыть), все остальные по очереди отымели девушку, причем начиная с третьего они заранее спустили с себя штаны и прыгали вокруг, торопя и подначивая трахающихся. Андрей, который смел дрочить только в туалете, боясь издать лишний шорох, был совершенно шокирован этой поразительной сценой, когда несколько парней со стоячими и висящими членами прыгают друг вокруг друга, дрочат, трахают девушку.
