Анатолий Домбровский - Черная башня
— Что же мне делать с тобой, Майкл? — спросил Клинцов, как будто Селлвуд мог ответить ему. — Какая ужасная судьба…
Последние слова Клинцова касались не только Селлвуда, они были и о нем самом.
Он принес тело Селлвуда и положил на пол у алтаря.
Все молча обступили его, ждали, что он скажет. Хотя каждый, наверное, догадывался, что произошло в лабиринте.
— Мы не убили ч у ж о г о, — сказал Клинцов то, что должен был сказать. — Ч у ж о й убил Майкла. Мы похороним его рядом с Денизой.
Селлвуда, как и Денизу, завернули в простыни, вложили в спальный мешок и отнесли на носилках в тупик, в склеп Денизы.
Когда вернулись с похорон, не досчитались Толика. Первым его отсутствие заметил Кузьмин.
— Сначала я думал, что он где-то здесь, и не беспокоился, — сообщил Клинцову Кузьмин. — Потом решил, что он ушел по нужде. Но оказалось, что его нигде нет.
Все всполошились, стали искать и звать Толика. Клинцов и Вальтер бросились к выходу из штольни. Подтвердилось самое худшее: Ладонщиков открыл лаз и ушел из штольни.
— Я пойду за ним, — сказал Клинцов, облачаясь в свой «выходной наряд», как он окрестил брезентовый плащ с капюшоном и противогаз. — И притащу этого губошлепа! После урагана на песке должны быть только его следы. — Он отдал Вальтеру пистолет и добавил: — Заткните лаз и сразу же вернитесь в башню. Никому не позволяйте отлучаться. Держите под наблюдением вход в помещение. И ждите меня… столько, сколько сочтете разумным. Все!
Дул ветер, шуршала песчаная поземка. Включив фонарь, собственных следов он уже не нашел — их замело. Но зато еще хорошо были видны следы, оставленные Ладонщиковым. Они огибали электростанцию — из чего Клинцов заключил, что Ладонщиков ушел с фонарем — и далее уходили к северу.
Свой расчет Клинцов построил на том, что Ладонщиков, покинув штольню, не побежал, а пошел шагом, экономя силы для длительного пути, и что быстро идти ему мешают темнота и барханы. Клинцов же, обойдя электростанцию, отладив луч сильного фонаря, который вручил ему Вальтер, помчался по следам Ладонщикова со всех ног. Правда, через несколько минут бега он стал задыхаться — мешал противогаз и сказывалась усталость. Он падал, скатывался с барханов, временами терял следы Ладонщикова, но, к счастью, быстро находил их снова и снова бежал.
Стоит ли Ладонщиков этих его усилий или не стоит — так вопрос не стоял. Он думал лишь о том, догонит он Ладонщикова или нет. И если не догонит, то когда, в какой момент он решит, что догнать Ладонщикова нельзя? Через час? Через два? Когда иссякнут силы? Как он объяснит тогда свое возвращение в башню? И что станется тогда с несчастным Ладонщиковым? И не лучше ли вовсе не возвращаться? Ему — может быть, и лучше. А другим? А Жанне? И как он возвратится, если песок занесет его следы? А он непременно заметет его следы, может быть, через час или два, и тогда ни на земле, ни на небе не будет ориентиров — ни следа, ни звезды…
Он свалился с края бархана и скатился вниз по его крутому склону, пропахав борозду в песке рядом с бороздой, оставленной Ладонщиковым. Более всего берег фонарь, зная, что без него пропадет. И руки-ноги, конечно, берег, но пуще их — фонарь. И вдруг стал бояться, как бы с ним чего не случилось: как бы не перегорела лампочка, как бы не села батарея. Ведь все это могло произойти в любой момент. Вспомнил о ветре, о том, что он дует ему в спину. И, значит, когда он будет возвращаться к холму, ветер будет дуть ему в лицо, если не переменит направление. Ладонщиков идет на север лишь потому, что ветер дует с юга.
Он поднялся на следующий бархан и потерял следы Ладонщикова. Бросился вправо-влево — следов не было.
— Ладонщиков! — закричал Клинцов, сдернув с лица противогаз. — Ладонщиков, черт бы тебя побрал! Ты где? — замахал он фонарем над головой. — Ты где?
Ветер унес его слова, оставив без ответа.
Это было такое блаженство — дышать без противогаза, что был момент, когда Клинцов решил больше никогда не надевать противогаз. Дышать и дышать, а потом будь что будет, хоть разорвись грудь, хоть сгори, но перед этим — дышать. Блаженство это было сродни тому, как если бы броситься после испепеляющей жары в чистую речную воду, которая прохладно пахнет травой и цветущими кувшинками.
Мысль о смерти не остановила бы его. Остановила мысль о жизни Ладонщикова — губошлепа, истерика, лентяя и профана, неуклюжего ловеласа, который так раздражал его своими дурацкими ухаживаниями за Жанной… И, конечно, мысль о Жанне: увидеть бы, как кончится для нее этот кошмар и умереть, зная, что она спасена — любимая, прекрасная, нежная… «Хватит! — сказал себе Клинцов, надевая противогаз. — И довольно!»
Он спустился с бархана к тому месту, откуда начал подниматься на него.
Отличить собственные следы от следов Ладонщикова не представляло особенного труда: собственные были не так заметны. Он сразу же понял, как произошла ошибка, поведшая его на бархан: Ладонщиков прошел с десяток метров по склону вверх и вернулся, отчего следы его стали частыми. Затем Ладонщиков почему-то топтался на одном месте, после чего изменил направление — его следы потянулись вдоль гряды барханов, по самой ложбине, соскальзывая всякий раз к ней, как только забирали вправо или влево на склон.
«У него отказал фонарь, — догадался Клинцов. — Он не стал пересекать барханы, боясь сорваться в темноте с крутого обрыва».
Клинцов снова перешел на бег, уже уверенный в том, что с минуты на минуту настигнет беглеца.
Он увидел его тоже бегущим. «Удирает, болван! — мысленно выругался Клинцов. — И удерет ведь: его ходули не сравнишь с моими!» Он сорвал с себя на бегу противогаз и закричал:
— Толик! Голубчик! Остановись! Это я — Клинцов!
Ладонщиков метался в луче фонаря, как заяц в луче автомобильных фар. Едва это сравнение пришло в голову Клинцову, он снова крикнул:
— Остановись, дурак! Иначе буду стрелять!
Трудно сказать, что подействовало на Ладонщикова: то ли «голубчик», то ли «буду стрелять», то ли то, что он узнал голос Клинцова, но только он вдруг остановился, обернулся, заслонился руками от света и плюхнулся на песок.
Клинцов, неожиданно теряя силы, добрел до Ладонщикова, упал с ним рядом и протянул ему свой противогаз.
— Надень, — сказал он Ладонщикову, тяжело и хрипло дыша. Ладонщиков взял противогаз, но не надел, спросил:
— Зачем вы пошли за мной?
— Не пошел, а побежал, — ответил Клинцов. — Затем, чтоб спасти тебя, дурака. Надень противогаз! — проговорил он зло.
— А вы? — все еще медлил Ладонщиков. — А как же вы?
— Делай, что тебе говорят! Дома объяснимся. — Дома — это где? В башне?
— В башне.
— Но там убивают, Степан Степанович. Я не могу туда вернуться.
— Надень противогаз! — рявкнул на Ладонщикова Клинцов. — И перестань хныкать.
Ладонщиков поспешно надел противогаз.
— Вот так-то лучше, — уже спокойно сказал Клинцов. — Надо идти, Толик. Жанна Викентьевна, — соврал Клинцов, — очень просила тебя вернуться. — Впрочем, не так уж и соврал: Жанна, как и все, была очень обеспокоена бегством Толика.
Когда они вернулись, был второй час ночи, но никто в башне не спал: все ждали их возвращения. Или невозвращения — могло случиться и так. Но они вернулись, и все были искренне рады этому. Только Жанна поглядывала на Клинцова искоса. Он знал почему: потому что он отправился в погоню за Толиком, не предупредив ее об этом, не простившись с ней…
На ночь установили дежурство. Первым на дежурство заступил Холланд — Вальтер передал ему пистолет.
На ночлег расположились вдоль стен, примыкающих к входу, за контрфорсами — так, чтобы со стороны входа, не войдя в помещение, ни в кого нельзя было попасть. Холланд же расположился за жертвенником против входа. Стоило ему лишь заподозрить неладное и включить мощный фонарь, поставленный на жертвенник, как в луче света оказывался не только вход, но и коридор на глубину в пятнадцать-двадцать метров. Стрелять он мог с упора, сидя за камнем, находясь практически в полной безопасности, особенно, если учесть при этом еще и то, что ч у ж о й будет ослеплен.
Жанна хотела поговорить с Клинцовым, но он сказал, что для разговоров у него уже нет сил. Сон сморил его в одну минуту. И когда он проснулся, ему показалось, что проспал не ночь, а лишь одно мгновение.
Он не встал, а вскочил, как будто в нем отщелкнулась пружина.
— Ты что? — возмутилась и даже словно испугалась Жанна.
— Все в порядке? — спросил Клинцов.
Все было в порядке. Над жертвенником горел огонь, Омар и Саид готовили завтрак, у входа, прислонившись к стене, стоял Кузьмин — пришла его очередь дежурить, Вальтер при свете своего фонаря копался в разбитом радиопередатчике, Глебов и Холланд брились у одного зеркала, заглядывая в него попеременно. Ладонщиков читал книгу, которая, как помнилось Клинцову, принадлежала Владимиру Николаевичу — это были письма Сенеки к Луцилию («Ad Lucilium epistulacum moralium») на латинском языке. Сенфорд сидел у ямы.
