Джейсон Мотт - Вернувшиеся
— У каждого из нас свои тревоги, — смиренно ответил священник.
Вот уже несколько десятилетий Фред Грин жил один в пустом доме. Он привык к тишине. Его мало заботила кулинария, поэтому он вполне обходился морожеными полуфабрикатами и переваренным мясом. Раньше приготовлением пищи занималась Мэри.
Когда Фред не работал на своих полях, он приходил на лесопилку и выполнял любые поручения, которые ему давал управляющий. Домой он возвращался поздно — почти затемно. И каждый вечер его тело уставало больше, чем днем раньше. В последнее время он редко получал работу. Слишком много желающих собиралось на рассвете у лесопилки в ожидании управляющего. А когда тот приходил и выбирал рабочих, предпочтение в основном отдавалось молодым парням. Конечно, опыт имел свои преимущества, но когда требовалась физическая сила, он не мог конкурировать с крепкими юношами. Фред чувствовал себя старой повозкой, катившейся под горку. И с этим ничего нельзя было поделать.
Приходя домой вечерами, Фред Грин готовил ужин, устраивался перед телевизором и включал новостной канал, где велись разговоры о «вернувшихся». Он почти не слушал дикторов. Большую часть времени он тратил на злобные комментарии, разоблачая этих подлых создателей неприятностей, которые обманывали честных людей. Фред лишь мельком улавливал новости о нараставшем потоке «вернувшихся», и любое сообщение вызывало у него тревогу. Он предчувствовал приход последних дней.
Но к этому добавлялось кое-что еще — неприятности, с которыми он не мог справиться. Последние несколько недель он страдал от бессонницы. Каждую ночь, ложась в постель в пустом безмолвном доме, он ворочался под одеялом и никак не мог заснуть до рассвета. А когда сон наконец приходил, он был прерывистым, лишенным сновидений и покоя.
Иногда по утрам Фред находил синяки на руках, в чем винил деревянную спинку кровати. Однажды ночью ему приснился сон с падением. Он проснулся от удара об пол. Его лицо было мокрым от слез, а сам он лежал рядом с кроватью, ошеломленный великой и неописуемой печалью, поглощавшей воздух в комнате. Оставаясь на полу, он рыдал и сердился на чувства, которые не мог облечь в слова. Его ум был полон раздражения, сердце ныло от тоски, и губы шептали имя супруги.
Фред уже и не помнил, когда в последний раз вспоминал ее имя. Он покрутил его на языке и выпустил в воздух, прислушиваясь к эху, которое оно вызвало в пустом заплесневевшем доме. Он лежал на полу, ожидая ее появления. Ему хотелось, чтобы она вышла из какого-то укрытия и обвила его руками. Ему хотелось, чтобы Мэри целовала его и пела тем благостным великолепным голосом, о котором он скучал годами. Чтобы она вернула ему музыку после долгих лет пустоты.
Она не появилась.
В конце концов, Фред поднялся с пола и, подойдя к шкафу, достал чемодан, который десятилетиями лежал на антресоли, — черный кофр с тонкой патиной, покрывавшей бронзовые петли. Казалось, что чемодан даже вздохнул, когда его крышка открылась. Он был наполнен книгами, нотами и небольшими коробочками, с дешевой бижутерией и керамическими безделушками, которые стали ненужными в осиротевшем и унылом доме. Внизу, погребенный под шелковой блузой с красиво вышитыми розами на воротнике, хранился семейный альбом. Фред вытащил его и, сев на кровать, счистил пыль с коленкоровой обложки. Он с треском открыл первую страницу.
Внезапно перед ним была она, его жена, с улыбкой на прекрасных губах.
Фред успел забыть, каким округлым казалось ее лицо. Какими темными были волосы. Какой бесконечно смущенной она выглядела — и как он больше всего на свете любил эту робость. Даже когда они спорили, Мэри всегда оставалась смущенной, как будто мир виделся ей по-другому — как будто она понимала мотивы людей и причины их поступков.
Фред Грин сидел и листал страницы альбома, пытаясь не вспоминать ее чарующий голос и то, как она пела для него, когда ночи были длинными и он не мог заснуть. Его рот открывался и закрывался, словно он хотел сформулировать вопрос, который упрямо не желал выходить наружу. И тогда он наткнулся на фотографию, которая заставила его оцепенеть. Улыбка на лице Мэри не была такой яркой. Смущение сменилось решительностью. Этот снимок был сделан каким-то омытым солнцем вечером незадолго до того, как случился выкидыш.
Та личная трагедия осталась их секретом. Вскоре после того, как доктор сообщил им о ее беременности, все их надежды и мечты разрушились. Однажды ночью Фред проснулся от звуков рыданий, доносившихся из ванной. Мэри оплакивала постигшее их горе.
Он всегда глубоко спал. Его жена часто шутила: «Проще мертвого поднять из могилы, чем разбудить тебя, милый». И теперь он гадал, будила ли она его той ночью? Просила ли о помощи? Конечно, он сделал бы что-то — по крайней мере, вызвал бы доктора. Но как он мог проспать такую беду? Лежал и храпел, словно тупое животное, пока янтарик жизни их ребенка угасал без его любви и тепла.
Они планировали рассказать друзьям о беременности на вечеринке в честь дня ее рождения, до которого оставалось чуть меньше месяца. Но потом в этом не было нужды. Лишь доктор знал о постигшем их несчастье. Единственным признаком трагедии была постоянная тусклость в ее глазах — тусклость, которую он никогда не забудет.
Фред вытащил фотографию из крепежных уголков. Она пахла старым клеем и плесенью. Той ночью, впервые после смерти жены, он плакал, не стесняясь слез.
На следующее утро Грин приехал на лесопилку, но у управляющего не нашлось для него работы. Позже Фред прошелся по своим полям, однако те не требовали его внимания. Поэтому он сел в грузовик и направился к дому Марвина Паркера.
Марвин жил напротив городской школы, где теперь держали «вернувшихся». Он мог сидеть на передней лужайке и наблюдать, как к главным воротам нового лагеря подъезжали автобусы с ожившими мертвецами. И именно этим он занимался по утрам с тех пор, как в Аркадии начались преобразования.
По какой-то непонятной причине Фред чувствовал, что ему необходимо было присоединиться к Марвину. Он сам хотел посмотреть, до чего докатился их мир. Ему не терпелось увидеть лица «вернувшихся».
Иногда казалось, что он искал кого-то среди них.
Харольд сидел на краю кровати в центре бывшего художественного класса миссис Джонсон. Он хотел бы, чтобы у него разболелась спина — это дало бы ему повод для жалоб. Обычно после долгого солидного нытья о болях в спине он лучше размышлял над важными вопросами. Харольд содрогнулся при мысли о том, что случилось бы, не будь он нытиком. Наверное, к этому времени Люсиль уже причислила бы его к лику святых.
Соседняя койка принадлежала Джейкобу. Подушка и одеяло были аккуратно сложены в изголовье. Одеяло сделала Люсиль. На нем изображалось множество ребусов и разноцветных лабиринтов, которые можно было разгадывать до самой ядерной войны. Уголки одеяла совпадали друг с другом. На наволочке не осталось ни одной складки.
Что за опрятный мальчик, подумал Харольд, стараясь вспомнить, было ли так прежде.
— Чарльз?
Харольд вздохнул. В дверном проеме стояла пожилая женщина. Одна из «вернувшихся». Лучи вечернего солнца, проникая в класс через окно, освещали ее фигуру и стену около дверного косяка, украшенную кляксами всех цветов и размеров — наверное, оставшихся от какого-то древнего задания по рисованию. Интенсивно желтые и свирепо красные пятна выглядели намного ярче, чем мог ожидать Харольд, учитывая то, какими старыми они были. Они окружали пожилую женщину разноцветной радугой, наделяя ее атмосферой магии.
— Да? — отозвался Харольд.
— Чарльз, когда мы уезжаем?
— Скоро, — ответил он.
— Чарльз, мы можем опоздать. А я не люблю, когда мы опаздываем. Люди будут обвинять нас в плохих манерах.
— Все нормально. Они подождут.
Харольд встал, потянул уставшие мышцы и медленно направился к старой женщине. Он отвел миссис Стоун к ее койке в углу комнаты. Этой крупной чернокожей женщине было больше восьмидесяти лет. Несмотря на вполне понятную дряхлость, она неплохо заботилась о себе и своей постели. Женщина всегда была чистой, с хорошо уложенной прической. При всей скудности одежды она каким-то образом сохраняла ее в идеальном порядке.
— Нам не о чем беспокоиться, — сказал Харольд. — Мы успеем к самому началу.
— Но мы опаздываем!
— У нас еще много времени.
— Ты уверен?
— Конечно, дорогая.
Харольд улыбнулся и похлопал женщину по руке, помогая ей опуститься на койку. Когда она вытянулась на боку и начала погружаться в сон, он сел рядом с ней. С миссис Стоун так происходило каждый день: непонятное возбуждение и неизменное огорчение, за которым следовал внезапный сон. Харольд сидел с ней — ее звали Патрисией, — пока она не уснула. Затем, несмотря на июньскую жару, он накрыл ее одеялом Джейкоба. Она сердито проворчала, что им нельзя опаздывать. Затем ее губы сомкнулись. Дыхание стало ровным и медленным.
