Сергей Николаев - Записки ангела
«Вот и все, — запечатал я конверт, — прощай, Хлынь! Прощайте, Марфа Петровна! Прощайте, дорогой мой тесть! Прощайте все! Мы покидаем вас…»
В сладостном томлении прилег я на диван и закрыл глаза. Отдохнуть, отдохнуть перед дорогой, мне предстоит нелегкий, мне предстоит тернистый путь… Изнемогая от нетерпения, я стал воображать дальнейшую судьбу свою. Как приедем мы в Дерибрюхово, как поселимся с Сонечкой под родительским кровом, как насладимся любовью, а после, когда нервы наши отдохнут и тела нальются здоровьем и силой, примемся за дело. Что это будет за дело, я не особенно представлял. Но в неясных, туманных очертаниях его мне виделось чудесное. Летать, вершить добро, спасать, приносить счастье… И не надо скрывать свое необыкновенное предназначение, не надо бояться людей. Пусть все знают — что я могу, пусть все идут ко мне за помощью и советом. И я всех приму, всем воздам должное. Никого не оставлю, никого не обделю заботой и любовью. И обо мне начнут говорить, сначала в Дерибрюхове, потом в соседних селах, потом по всей Тамбовской губернии. А после… Слух обо мне пройдет по всей Руси великой… В газетах начнут писать, в журналах. «Крылатый Зимин…» «Дерибрюховский орел…» «Наш летающий парень…» «Первый крылатый человек на Земле — советский…» Со всей страны поедут ко мне, со всего мира ученые, писатели, президенты. А Сонечка, моя милая Сонечка будет ходить среди них королевой красоты, будет устраивать брифинги и приемы, будет угощать высокопоставленных гостей крюшоном и коньяком. «Мистер Апдайк… Господин Ганди… Товарищ Амосов… Проходите, на стесняйтесь… Мой муж сейчас выйдет…» И проживу я свою жизнь в трудах и подвижничестве, и совершу я тьму-тьмущую добрых дел, и когда-нибудь в преклонном возрасте, убеленный сединами, изможденный от непосильных трудов, сложу я крылья и, попрощавшись с сим миром, перенесусь в мир иной. Великий стон пройдет по земному шару. Слезами прольются дожди. Черными траурными тучами закроется небо. И поднимут односельчане меня на руки и понесут с рыданиями по дорогам Руси, от Тамбова до самой Москвы. И похоронят мой прах у Кремлевской стены, и поставят мне памятники по всей стране, и в Москве, и в Тамбове, и в Дерибрюхове. И торжественные оды в мою честь начнут слагать подвывающие поэты. «Слава, слава тебе, наш спаситель! От пороков избавил ты нас…»
Неожиданно страшный гром сотряс землю, казалось, бомба взорвалась рядом. Испуганно вздрогнув, я открыл глаза. Я увидел, что за окном сумерки, грозовые тучи обложили небо и с минуты на минуту разразится ливень. Какое-то время сладкий сон еще стоял у меня перед глазами, но, протерев их, я вдруг вспомнил о Сонечке, о приготовленной к бегству байдарке и, схватив рюкзак, опрометью бросился вон.
Ожидание
Выйдя на улицу, я не пошел по центральной дороге, а сразу же свернул с тротуара направо, на ту самую тропу, по которой недавним утром пробирался к Сонечкиному дому. Я сделал так, чтобы не попасть кому-нибудь на глаза. Я думал: пусть все знают — учитель уехал, а с кем, когда и как, пусть будет неведомо ни одному уху, пусть не тронут злые языки мою милую. Я шел быстро — мимо погоста, мимо крестов и мраморных плит, мимо зарослей сирени, пышных и душных, мимо огромной заросшей крапивой воронки от церкви. Потом тропа свернула налево и пошла по обрыву над рекой. Заросли бузины и ольхи смыкались кронами надо мной, и оттого, наверное, вокруг сразу сделалось темнее и жутче. Гроза громыхала уже совсем рядом, и, когда ветви кустов расходились, я видел, как вспыхивает небо иссиня-белым светом.
Наконец пошли ограды, сначала кривые, покосившиеся, затем, словно тын средневековой крепости, вырос забор Антония Петровича. Увидя его, я встревожился. Ушла ли из дома Сонечка? Мне вздумалось заглянуть на Сонечкин двор, и несколько раз я прижался лицом к забору, отыскивая хотя бы крошечную щель в нем. Но тщетно, столбы были словно спаяны друг с другом, я только лишь потерял минуту золотого времени. «Беги! Беги! Пора!» — опомнился я и ринулся дальше. От Сонечкиного дома до школы было совсем уж недалеко, и вскоре, вырвавшись из прибрежных зарослей, увидел я темное здание ее. Окруженная высоким металлическим забором и старым запущенным садом, школа была похожа на древнюю дворянскую усадьбу. Ни голоса, ни шороха живого существа не различали мои глаза и уши. Только трепет листвы под злыми порывами ветра да зловещие сполохи надвигающейся грозы торжествовали вокруг. «Боже, ну и погодка… — в волнении думал я, приближаясь к воротам. — Не побоится ли Сонечка выйти в столь грозный час?..» Надрывно скрипнула калитка, зашуршала галька под ногами, потом опять прогромыхал гром, заглушив и мои шаги и шорох листвы. Когда же он умолк, тишина вокруг сделалась совершенно глухой, пугающей даже, ветер пропал и листва замерла. «Не придет, не придет… — паниковал я, — испугается девочка близкой грозы…» Вдруг изогнутая, словно ветка, вспыхнула белая молния, и вслед за ней безо всякого перерыва ухнул гром. Тут же, будто в небе открыли окно, ветер ворвался в сад, и горошины льда посыпались с аспидной высоты. «Не придет, не придет…» — стонал я, а сам бежал, спасаясь от града, на крыльцо. Вскоре я был в укрытии и, прижавшись к стене, смотрел на калитку, едва различимую в темноте. «Не придет, не придет…» Но снова, как электровспышка космического фотографа, сверкнула молния, и в белом матовом свете ее увидел я за забором закутанную в плащ женскую фигурку. О! Сонечка! Неужели?! Забыв про град, я бросился к милой и, пока она подходила к воротам, успел к ним сам и распахнул скрипящую калитку.
— Сонечка! Наконец-то! Пойдем! Ты здесь промокнешь!..
Каково же было мое удивление, когда из-под капюшона глянуло на меня чужое лицо, и хриплый голос, незнакомый и злой, проговорил:
— Молодой человек, возьмите, — женщина сунула мне конверт, — это вам…
— Что? Как? Кто вы? — лепетал я в растерянности, но незнакомка не стала выслушивать меня, а торопливо зашагала прочь. Опомнившись, я увидел, что града уже нет, ветер стих и черная туча, перевалив через Хлынь, отодвигается на восток, освобождая небо. На западе засветился край солнца, догорающая заря показала людям алое лицо И сразу стало светлее и спокойнее, жуть, овладевшая мной, ушла, и, если бы не письмо в руке да мокрый пиджак, я мог бы подумать, что все недавнее приснилось мне. Тогда я вскрыл конверт. Письмо было от Сонечки. Вот оно, дядюшка. Я помню его наизусть…
Письмо
«Костя! Простите меня! Я не поеду с вами. Почему? Я всю ночь не спала и думала об этом. Куда вы хотели везти меня? Под Тамбов. В какую-то деревню. А что я там буду делать? Я учиться хочу. В Москве. А от Тамбова до Москвы ненамного ближе, чем от Хлыни. И еще: где бы мы стали жить? Вы рассказывали, что у ваших родителей есть домик и что мы будем жить в нем вместе с вашими мамой и папой. Но сможем ли мы жить с ними? Не обременим ли мы их? И сойдусь ли я характером с вашей мамой? А если не сойдусь, тогда что, куда деваться мне, куда ехать? И еще… Может быть, я неправильно поступаю, что пишу об этом. Но я не могу поверить. И мне кажется — это сон. Но я помню — это явь, и оттого мне иногда кажется, что я схожу с ума. Ваши крылья… Зачем они? Нужны ли они вам? Вы говорили, что судьба дала вам их для подвигов и свершений. Вы очень хорошо говорили, и в то время я так и думала — для подвигов и свершений. Но потом, придя домой, я очнулась. Какие подвиги? Какие свершения? Какие крылья? Для чего? Значит, вы ненормальный, Костенька. У нормальных людей нету крыльев. Они ходят. А вы летали. Простите меня, но я скажу честно: я не хочу, чтобы у моего мужа были крылья. Это хорошо только в сказках и фантастических повестях. А в жизни? Я не представляю, что будет, когда все узнают об этом. На вас будут показывать пальцем. Про вас будут говорить. Вас будут рассматривать, как рассматривают зверей в зоопарке. Вас, может быть, даже возьмут на обследование и посадят в какой-нибудь аквариум, чтобы проделывать над вами опыты. И еще. Костя… Может быть, это жестоко. Но я не могу не сказать и об этом. Ведь у наших детей тоже могут быть крылья. И их тоже посадят в аквариум… Я заплакала, когда представила это. Моего мальчика или девочку посадят в аквариум и будут изучать… Нет, Костя, нет, я не хочу этого. Простите меня, но я не поеду с вами. Прощайте. Соня».
Вот, дядюшка, что прочитал я в полумраке при свете догорающей зари, прочитал и заплакал. Бог мой! Что творится со мною? Зачем же я спасся, падая на камни? Зачем научился летать? Уж лучше б разбился я, лучше бы похоронили мой прах, лучше бы не было меня на земле, чем получать такие письма от любимой. Я стоял посреди школьного двора, качаясь, словно пьяный, и никак не мог прийти в себя. Голова моя вмиг разболелась, будто разожгли в ней костер рогатые черти, будто хотели выжечь мой разум хвастливым пламенем. Я думал: что ж делать мне дальше, как быть, как жить? И хотелось мне, дядюшка, взлететь высоко в небо и, сложив крылья, рухнуть оттуда камнем. Зачем жить, если нельзя быть счастливым? Глупо все, глупо и бессмысленно. И несколько раз я расправлял крылья, собираясь сделать задуманное. Но что-то останавливало меня, какая-то робкая надежда, какая-то тихая вера. И наконец, решив, что в любой миг будет не поздно совершить это, я взял рюкзак и зашагал домой. Я шел центральной улицей, по которой гуляли под фонарями, дыша озонированным воздухом, хлыновцы. Я видел и не видел их, я шел домой, подчиняясь инстинкту, хотя и сам не понимал, куда иду. Наконец очутился я дома, в своей половине, перед своим диваном, с которым и не надеялся уже свидеться. Как был, в мокром костюме, в грязных ботинках я завалился на него и, глядя в темный потолок, все думал и думал. Я не смогу пересказать вам тех мыслей. Они были, как вспышки, как бред, как десятки разных причудливых кадров, склеенных в одну ленту. А может, я и вправду сходил с ума и сошел бы, если бы не возникал у меня перед глазами время от времени образ Сонечки, если бы не всходило в памяти моей, как красное солнышко, ее лицо. Сонечка, милая, это не вы писали, это кто-то надоумил вас, кто-то внушил вам столь жестокие мысли, вы так не думаете, вы добрее, вы способны понять, вы способны любить меня, это бес вселился в вашу милую головку, завтра же вы будете тужить о написанном, завтра же… Так утешал я себя, дядюшка, и, как все влюбленные, не мог поверить в разлуку с милой, и, хотя в письме стояло «прощай», думал: надо еще раз поговорить с Сонечкой, сегодня же, сейчас, не медля ни минуты, поговорить, иначе я сойду с ума. И наконец, не выдержав, я поднялся с дивана и вышел из дому.
