Всеволод Бенигсен - Раяд
– Ясно. А что делал Оганесян до похода в кино?
– А это вы у его жены спросите.
– Она говорит, что отлучался на полчаса. А где он был эти полчаса, никто не знает.
– А шофер?
– Шофера он позже вызвал.
– Не знаю, – замотал головой Хлыстов и, закашляв, потянулся к новой сигарете. – Дело уже у вас. Вы и разбирайтесь. Если нужна какая-то конкретная помощь, говорите. А если нет, так нечего воду в ступе толочь.
«С тобой любой разговор – вода в ступе», – подумал Костя и встал из-за стола.
– Ладно, – кинул он не столько майору, сколько самому себе. – Счастливо оставаться.
– Счастливо, – отозвался эхом хозяин кабинета, не вставая.
Открыв дверь в коридор, Костя обернулся.
Хлыстов смотрел ему вслед. В его стеклянных глазах отражался сизый сигаретный дым.
XV
Всю жизнь Костя во что-то играл. Это было такое же неотъемлемое свойство его натуры, как у некоторых врожденный слух или, скажем, склонность к точным наукам. Но если каждый ребенок в той или иной степени склонен к непоседливости, любопытству и исполнению всяких нелепых ритуалов, то у Кости это принимало гипертрофированные формы. Он не мог просто принимать ванну – он должен был вообразить, что он подводник, или Робинзон Крузо, или кладоискатель. Он не мог просто идти в школу – он шел, петляя между деревьями, изображая то бандита, уходящего от погони, то разведчика, который направляется на конспиративную квартиру. В этом случае он начинал считать деревья по дороге в школу. Если деревьев было четное число, все нормально, если нечетное – явка провалена. Если пил чай с лимоном, то не просто сыпал сахар в чашку, а обязательно медленно и по возможности равномерно насыпая сахарный песок на плавающий кружок лимона, чтобы тот не перевернулся, а пошел на дно под грузом сахара (это ему, правда, никогда не удавалось). Если ел суп, то в тарелке у него происходили какие-то морские баталии – горох воевал с картошкой, лук с морковкой. Если ехал в метро, высчитывал, от какой до какой станции самый длинный путь. Если ехал по эскалатору, считал лампы. Если в магазине платил мелочью, делал это медленно-медленно, проверяя, как скоро потеряет терпение продавец или кто-то из очереди. Как-то в детстве мама повела его в Третьяковскую галерею, где он увидел картину «Купчиха за чаем». Дородная купчиха держала в мясистых пальчиках блюдце с чаем, из которого, видимо, и собиралась сделать очередной глоток. Картина произвела большое впечатление на Костю. Вскоре он пил чай только из блюдца. Чай, конечно, периодически, проливался на стол, образуя на скатерти светло-коричневую лужу. Но ни замечания мамы, ни редкие окрики отца не могли сбить Костю с намеченного пути – он пил теперь только из блюдца. И хотя через год он от этой привычки отказался (точнее, сказать, эта игра ему надоела), он нисколько не сожалел о пролитом чае, испорченных скатертях и нервах, потраченных на пререкания с родителями. Потому что было важно. Именно она, эта с детства шлифуемая азартность, позволила Косте позже вписаться в спецподразделение ФСБ. Жизнь должна быть интересной, иначе зачем жить? Костя знал только одного человека, которому эта сентенция была близка, как и ему самому. Это был Разбирин. Возможно, именно поэтому подполковник и приблизил к себе в свое время Костю. Он напоминал Разбирину его самого. Хотя дело было просто в том, что Разбирин когда-то дружил с Костиным отцом, оттого и отношения Кости с подполковником были похожи скорее на родственные.
Но азарт не противоречил рассудительности. Это было удивительное свойство Кости – никогда не перегибать палку: контролировать азартность, но и не доводить рассудительность до абстрактного рефлектирования. Или, как говаривал друг Разбирина генерал Кашин, выбор правильного оружия – половина успеха. Костя всегда выбирал правильное оружие. Единственный прокол вышел, когда он оказался в Чечне. Сначала мешала наивность, потом какое-то внутреннее нежелание признавать, что, покуда он играет в войну, точнее, в свои представления о войне, вокруг идет на редкость кровавая и бесцеремонная игра, в которой его азартность очень даже умело используется в личных и далеко не благородных целях. После этого Костя как-то сник, а на душе остался кислый осадок, который до сих пор напоминал Косте о его былой наивности.
Произошло это не в одночасье.
В 1995 году Костин отец, военный инспектор, погиб в Чечне. Как именно и где, никто не мог точно сказать. Следователи установили, что машина с отцом, скорее всего, была взорвана гранатометом, а после утоплена. О плене речи быть не могло – отец Кости был довольно важной шишкой, взяли бы живым – сразу принялись бы на что-нибудь менять.
В 99-м Костя закончил второй курс журфака, и ему стукнуло восемнадцать. Пришла повестка из военкомата. Никаких легальных отмазок у Кости не было, а «косить» он принципиально не стал. Во-первых, считал, что служба – необходимый будущему журналисту опыт. Во-вторых, он тогда тяжело переживал разрыв с любимой девушкой, и в уходе в армию видел возможность избавиться от этой тупой ноющей боли. В общем, служить так служить. Правда, на деле все обернулось не совсем так, как он планировал. Предположительно Костя должен был отправиться в пограничные войска, куда-то на юг. Новобранцев погрузили в поезд и повезли в Ингушетию, якобы служить на границе с Грузией. Но тут началась вторая чеченская кампания, и Чечня, и без того вечно тлеющая, вспыхнула как коробок спичек. Весь Костин взвод без каких-либо объяснений просто «влили» в какую-то роту, которую направили прямиком в Чечню – наводить конституционный порядок. Костя, конечно, мог напрячь военные связи по отцовской линии или эфэсбэшные по линии Разбирина и сменить горячую точку на что-то более «прохладное», но, во-первых, не в его правилах было кого-то о чем-то просить. Во-вторых, он воспринял это как некий знак свыше – в Чечне он мог бы попробовать разузнать что-то насчет отца. В общем, матери Костя ничего говорить не стал, просто позвонил, сказал, что служит на границе с Казахстаном, что все у него тип-топ и пусть не волнуется. На исходе первого месяца в Чечне командир роты майор Мякишев неожиданно поинтересовался у Кости: мол, а вы, Константин Глебович, не сын ли военного инспектора, полковника Глеба Васильева? Оказалось, что Костиного отца он неплохо знал. Дружить не дружили, но хорошими знакомыми были. После чего Мякишев предложил Косте перейти в разведку. Заодно, сказал он, может, выяснишь что об отце. Костя согласился.
А через полгода службы информация о том, что сын в Чечне, дошла и до Костиной мамы. Может, через Мякишева, а может, еще как. В общем, та сразу подняла крик и связалась с Разбириным. Последний вычислил местонахождение Кости и предложил тому перейти под крыло ФСБ, тем более опыт военной разведки у Кости уже кое-какой был. Костя подумал и согласился – карьера журналиста была пока еще в тумане, а тут конкретное предложение. Так и оказался в ФСБ.
Про отца же Костя все это время помнил и отчаянно выцарапывал любые сведения насчет его гибели. Но чем яростнее пытался навести ясность, тем чаще натыкался на туман.
Одни говорили, что Костиного отца взорвали чеченские боевики по наводке – мол, за какого-то своего командира мстили. Другие говорили, что взорвали свои же – Костин отец вроде приторговывал казенным обмундированием (по тем временам это считалось вполне нормальным бизнесом), кого-то «кинул», вот его и «убрали». Причем то ли свои (конкуренты), то ли чеченцы, непонятно. Были и такие, которые говорили, что он своими инспекциями сильно кому-то насолил, ну а дальше – война все спишет, как говорится. Единственное, что Костя выяснил наверняка, – это то, что отец погиб. Были найдены и именной пистолет отца, и его серебряный портсигар. Последний нашли у боевика, который купил его у другого боевика, утверждавшего, что снял его с трупа. Но тот «другой» и сам на тот момент стал трупом, так что допросить его насчет деталей было затруднительно. В общем, эту страницу Костя довольно быстро закрыл и больше к ней не возвращался.
Совсем другое дело – сама служба. Тут Косте потребовалось гораздо больше времени, чтобы понять, что к чему.
История Чечни и прочая культурологическая лабуда поначалу его не особо волновали. Он приехал туда, как он думал, наводить порядок, приехал с устоявшимся набором стереотипов и вникать в тонкости не собирался. Все изменилось, когда Мякишев определил его в разведку. Тогда разведка представляла собой довольно жалкое зрелище: правая рука не знала, что делает левая, разведывательная техника в нужных объемах либо отсутствовала, либо безнадежно устарела, а пришедшие профессионалы пытались приладить афганский опыт к чеченским реалиям и терпели неудачи. Так что Косте приходилось рассчитывать на собственные мозги и силы. Обладавший почти звериным чутьем на опасность, он быстро стал для остальных солдат чем-то вроде талисмана, а такой статус на войне, где нет никаких правил и законов, повыше многих громких званий. Статус этот, впрочем, имел и оборотную сторону. Его удачливостью часто пользовались, посылая с разведгруппой в труднодоступные районы, и не ожидали ничего, кроме положительного результата. Костя принимал это как должное: в конце концов, война – штука непредсказуемая: можно бродить под носом у боевиков и ничего, а можно месяцами не покидать расположение части, а потом выехать на пару часов за новым снаряжением и схлопотать пулю. «Чехи» ему не то чтобы не нравились, а просто не вызывали никаких эмоций. Для особой любви причин не было, ясен пень, а для бездумной животной злости Костя был слишком рассудителен. В душе он понимал, что тому, кто зол и недалек, воевать в чем-то проще – однозначность экономит душевные силы. Убили боевого товарища – мочи всех подряд. А что этот боевой товарищ на гражданке мог запросто тебя за дорогие наручные часы в темном переулке порешить – это в расчет не принималось. Со мной заодно воюет – значит, товарищ. Это мучило Костю. Ему претило боевое братство по факту. Сколько раз он видел этих братьев по оружию обкурившимися до потери пульса или блюющими от перебора спиртного у колес БТРа, столько раз ему становилось тошно от мысли, что кто-то из них завтра будет хлопать Костю по спине, приговаривая: «Ты ж брат мне, бля!», а Костя будет кисло улыбаться в ответ, не решаясь высказать все, что думает по поводу этого родства. Блядская интеллигентность! Но на войне нельзя быть самому по себе – Рэмбо здесь не выживают. И потому, слава богу, были и другие – те, кому Костя мог доверить свою жизнь и при этом не обливать их униформу слезами благодарности на следующий день. Этих других было немного, и все они, как правило, были такими же молчунами, как и он сам. Они не лезли с братскими объятиями после первого глотка водки – делали свое дело, и всё. Возможно, они тоже не задавали себе лишних вопросов, но не потому, что у них они не возникали, а потому что так им было легче. Когда убивали их, становилось тошно до одурения. Несправедливость казалась особенно горькой. Но это были свои. Русские. Среди них Костя, по крайней мере, мог провести дифференциацию. С «чехами» было сложнее. Хотя с ними тоже приходилось вступать в контакт, а стало быть, и проникать в их психологию. Те, кто помоложе, были горячими, импульсивными, непримиримыми. Те, кто повзрослее, – осторожными, холодными, злопамятными. Те, кто постарше, – рассудительными, спокойными, но как будто себе на уме. Конечно, это так, поверхностно. Тем более что любая молодость тяготеет к импульсивности, любая зрелость к сдержанности и осторожности, а любая старость к спокойствию и замкнутости. Но у «чехов» это все было как будто под увеличительным стеклом. Если эмоционален, то до потери контроля, если осторожен, то до хитрости, если замкнут, то до отрешенности. Все, от мала до велика, твердили о традициях. Все, от мала до велика, имели оружие. Все «через губу» говорили о русских. «Через губу» – это в лучшем случае.
