Клиффорд Саймак - Живи высочайшей милостью
— Очень может быть, — ответил генерал, — но чтобы сделать это, нужно знать, как именно, а нам это неизвестно.
— Карты могут представлять и другие части того мира, в котором мы сейчас находимся, — предположил Юргенс. — Мы не знаем их, потому что еще очень мало видели.
— Мне кажется, — проговорил Лэнсинг, доставая карты, — одна из них изображает ту территорию, где мы сейчас находимся. Да, вот она. — Он расправил карту и разложил ее на полу. — Взгляните, здесь что-то похожее на город. Заштрихованный овал может быть обозначением города, а вот это — дорога, по которой мы пришли. Черный квадратик, наверное, гостиница.
Генерал склонился над картой.
— Да, похоже, — сказал он. — Но где же на карте отмечен куб? Его здесь нет. Картограф никак не мог бы пропустить такой важный объект.
— Может быть, карта составлена еще до того, как соорудили куб, — предположил Юргенс.
— Да, наверное, — поддержала его Сандра. — Куб показался мне совсем новым строением.
— Мы должны немного отложить этот разговор, — заключил генерал. — Мы заболтались сверх меры, каждый выпаливает первое, что придет на ум. Будет лучше, если мы хорошенько обдумаем ситуацию и потом снова ее обсудим.
Пастор медленно поднялся на ноги.
— Я пойду прогуляюсь, — сказал он. — Глоток свежего воздуха поможет привести мысли в порядок. Кто-нибудь хочет присоединиться?
— Пожалуй, и я пройдусь, — отозвался Лэнсинг.
На площади сгущались тени. Солнце село, опускалась ночь. На фоне неба, еще освещенного закатом, четко вырисовывался изломанный силуэт темных разрушенных зданий, окружавших площадь. Шагая рядом с пастором, Лэнсинг впервые ощутил атмосферу древнего города.
Очевидно, пастор испытывал то же самое. Он сказал:
— Город почти так же древен, как сама вечность. Это угнетает. Будто ощущаешь тяжесть веков, давящих на плечи. Время источило сами камни, они вросли в землю и стали единым целым с ней. Мистер Лэнсинг, вы чувствуете это?
— Пожалуй, — отозвался Лэнсинг — Странное ощущение.
— Это место, — произнес пастор, — где история завершила свой ход, полностью исчерпала себя и умерла. Город уцелел и стоит как напоминание о быстротечности всего живого, как свидетельство того, что сама история — не более чем иллюзия. Такие места оставлены для того, чтобы люди могли воочию убедиться в своей несостоятельности, созерцая свой полный крах. Ибо весь этот мир — воплощение такого краха.
— Возможно, вы правы, — пробормотал Лэнсинг, не зная, что сказать.
Пастор замолчал и пошел вперед большими шагами, сцепив руки за спиной и высоко подняв голову. Время от времени он останавливался и оглядывал площадь.
Через несколько минут он снова заговорил:
— Мы должны следить за генералом. У него появляются бредовые идеи, но они кажутся на первый взгляд разумными, присущими здравомыслящему человеку, почему нужна немалая проницательность, чтобы понять, что это безумие. Он чрезмерно самоуверен и упрям. Ему невозможно что-либо доказать. В жизни не встречал человека, который бы так часто впадал в заблуждения, причем по самым разным поводам. И все оттого, что у него образ мыслей, свойственный военному. Вам приходилось замечать, как ограниченны в интеллектуальном отношении все военные?
— Я редко сталкивался с ними, — пробормотал Лэнсинг.
— Ну, они действительно такие, — утвердительно кивнул пастор. — Они прямолинейны, и, если перед ними возникает какая-либо проблема, им видится один-единственный путь для ее решения. У них в голове вместо мозгов воинский устав, в соответствии с которым они и живут. На их глазах — невидимые шоры, не позволяющие им кинуть взгляд ни вправо, ни влево, только прямо и вперед! Я думаю, нам с вами надо хорошенько следить за генералом. Иначе он втянет нас в неприятности. Он постоянно стремится быть командиром, прямо-таки страдает манией лидерства. Вы не могли не заметить этого.
— Да, действительно, — ответил Лэнсинг. — Если вы помните, я говорил с ним об этом.
— Конечно, помню. Генерал несколько напоминает мне одного моего прежнего соседа, — продолжал пастор. — Он жил напротив, по другую сторону улицы. А немного дальше на той же улице поселился дьявол. На первый взгляд, прекрасный хозяин, и вам бы в голову не пришло, что он дьявол, но это действительно было так. Думаю, очень немногие распознали его, но я знал твердо, что он — дьявол. Подозреваю, что и мой сосед, который жил через улицу, тоже хорошо знал это, хотя мы с ним никогда не касались этой темы. Главное, на что я хочу обратить внимание: мой сосед, определенно зная, что перед ним дьявол, поддерживал с ним дружелюбные отношения. Если они встречались на улице, мой сосед приветствовал его, даже останавливался поболтать. Я уверен, что в словах, которыми они обменивались, не было ничего зловещего. Они просто проводили вместе несколько минут. Наверняка вы бы подумали, что моему соседу не следовало общаться с ним. Но если бы я сказал об этом соседу — сам я, естественно, не поддерживал с дьяволом никаких отношений, — тот ответил бы мне, что он терпимый человек, не имеющий предубеждений против евреев, негров, папистов, и точно так же он не может относиться с предубеждением к дьяволу, живущему на одной с ним улице.
Я считаю, что во Вселенной должен быть нравственный закон, разграничивающий добро и зло, и обязанность каждого из нас — четко различать то и другое. Не говорю об ограниченности религиозных воззрений, которые действительно часто отличаются большой нетерпимостью. Я имею в виду весь спектр поведения человека. Существует мнение, будто человек может быть добродетельным, не исповедуя никакой религии. Не соглашусь с этим потому, что считаю необходимой для каждого человека опору, которую дает вера — его личная твердая вера. С ее помощью можно честно отстаивать правое дело или то, что человек считает правильным. — Пастор остановился, резко повернулся к Лэнсингу. — Простите, я как бы произношу проповедь, но это просто привычка. Дома, на реповом поле или в своем белом домике, выходящем на зеленую мирную улицу — мирную, невзирая на близкое соседство дьявола, — я всегда был непоколебим в своих взглядах, я мог быть уверенным и настойчивым. В своей маленькой церкви, такой же мирной и белой, как и мой дом, я без колебаний разъяснял прихожанам, что есть добро и что есть зло, в каких бы деяниях — больших или малых — они ни проявлялись. А теперь я ничего не знаю. У меня отнята прежняя твердая вера. Раньше я был уверен в себе, сейчас — нет. — Он умолк, пристально глядя на Лэнсинга. Затем он произнес: — Не знаю, зачем я все это говорю вам — именно вам. Вы это можете объяснить?
— Не могу представить, почему вам это понадобилось, — ответил Лэнсинг. — Но если вам хочется поговорить со мной, я готов внимательно выслушать. И буду рад, если беседа хоть в чем-то поможет вам.
— Одиночество, заброшенность — вы чувствуете то же самое?
— Не сказал бы, — отозвался Лэнсинг.
— Пустота! — выкрикнул пастор. — Небытие! Это ужасное место, сущий ад! Здесь именно то, о чем я всегда говорил, то, что открывал своим прихожанам: ад — это не вместилище пыток и страданий, ад — это конец любви и веры, потеря человеческого самоуважения, сознания своей силы, ощущение полной потерянности, опустошенности…
— Возьмите себя в руки! Вы не должны допускать, чтобы этот мир взял верх над вами. Неужели вы думаете, что мы все…
Пастор, не слушая Лэнсинга, вдруг вскинул руки к небу, из его груди вырвался вопль:
— Боже, почему ты покинул меня? О, за что, Создатель?
И на голос его отозвался другой крик — со стороны холмов, окружавших город, голос, полный муки. В нем звучало такое безнадежное одиночество, что кровь стыла в жилах, а сердце, казалось, сжимала ледяная рука. Над городом, покинутым тысячелетия назад, раздавались полные отчаяния мольбы и рыдания. Они поднимались к небу, взиравшему на город с жестоким равнодушием. Казалось, такие звуки могло издавать нечто лишившееся души.
Закрыв лицо руками, рыдая, пастор бросился бежать в сторону лагеря. Он мчался огромными прыжками, временами теряя равновесие, но в последний момент удерживаясь от падения, — безумный бег.
Лэнсинг, не надеясь догнать пастора, все же бросился вслед за ним. В глубине души он был даже благодарен судьбе, не дававшей ему шанса встать на пути пастора; в самом деле, как он смог бы остановить его, если бы и догнал?
А с холмов неслись чудовищные стенания, из чьего-то сердца исторгался ужас. Звуки выражали такую нестерпимую боль, что Лэнсингу казалось, будто какая-то огромная рука опустилась ему на грудь и медленно сжимает ее. Он задыхался, но не от бега, а от леденящей хватки, невидимой гигантской хватки.
Пастор добежал до здания, в котором они остановились, и стал тяжело подниматься по лестнице. Следуя за ним, Лэнсинг остановился у границы освещенного костром круга. Пастор рухнул на пол у самого огня и лежал, притянув колени к подбородку и обхватив плечи руками, в позе младенца во чреве матери, словно бы пытаясь защититься этим от ужасов окружающего мира.
