Роман Гари - Старая история
Ну да, как у мамы.
А ведь Красноглазый уже всё понял. Он ходил, талдычил своё. Старики над ним смеялись и кидали палками. А он всё нудел и талдычил своё про внешний мир. Послушаешь его с утра, пока солнце не припечёт, потом встанешь, не дожидаясь, пока он фразу закончит, слепишь бутылку из смолы и пойдёшь к сливе, на которой тли пасутся — за вином. Угостишь его. Он пьёт и всё заливает.
Он говорил, что… Вот вспомни теперь на трезвую голову. Он говорил так: «Сперва мы пишем книгу, а потом — читаем». В первой жизни события вызывают эмоции. А во второй — эмоции вызывают события. И мы проживаем наши эмоции в обратную сторону.
Я щурился от весеннего солнышка и развлекался тем, что глядел сквозь бутылку. Сквозь пустую бутылку солнце розовое. Сквозь полную — фиолетовое. А он распинался: мол, запоминайте, молодой человек. Сейчас вы кретин беспамятный, помесь растения с насекомым. А как нахлынет — задумаетесь.
Я шёл пописать на дерево, а он стоял за спиной и нудел: наивно, говорит, полагать, будто то, что мы думаем и чувствуем, происходит у нас в голове. Мозг — только приёмник и транслятор. Сперва — транслятор. Мы рождаемся животными из мяса и костей и день за днём посылаем в эфир всё более сложные сигналы: растём, спотыкаемся, учим буквы и цифры, ссоримся, любим, получаем зарплату, ревнуем, прыгаем в бассейн с трёх метров. И посылаем в эфир сигналы радостей, ненавистей, сожалений. И след наших эмоций, слепок наших мыслей хранится где-то извилистой линией, красной змейкой кардиограммы, канавкой виниловой пластинки.
А потом — где-то рождается другое существо. Вы меня слушаете? Совсем другое, неважно какое — чешуйчатокрылое или слизистое. Какой-нибудь малоизвестный Fenobulidofulus Vulgaris. Или вообще инопланетянин. А ведь своей головы-то у него тоже нет! Всё оттуда. И он читает свой след из прошлой жизни. Проживает свои эмоции заново. Но — с конца. Вы слушаете меня? В обратную сторону проживает! Запомните хотя бы эту простую мысль: «Мы это уже чувствовали». Только по другому поводу.
Я нагибался за бутылками, собирал их в кучу, которая копилась за углом домика внушительным зелёным холмом, шёл мыть руки к ручейку. Опускал ноги во влажную землю у ручья, наслаждался тем, как они впитывают влагу. Мысли от этого становились лёгкими и простыми. Я жмурился и неспешно размышлял о том, что тлиное вино на всех действует по-разному: кто-то злится, а кто-то становится добрее. Вот я, например, добрый: кто-то бы уже прогнал этого вшивуху, заплевал бы его желчью из-под ног. А я терплю. А чего — он безвредный.
Теперь понимаю: наверное, в прошлой жизни у меня был тоже такой сумасшедший знакомый. Из тех, что непрерывно собирает подписи за прекращение работы комбината, выбросы которого ядовиты для редкого вида белок в соседском бору. А, может, он изобретал машину, которая должна была создавать электричество из кукурузных початков. То есть, хороший человек, но женщины от таких уходят к тем, кто тоже непрерывно ищет, но не смысл жизни, а способы заработка.
И ещё в прошлой жизни была вторая жена, с которой я жил до гибели. И чувствовал я к ней то же самое, что к маме несколько лет от своего появления из кокона. Но только если жена меня постепенно начинала раздражать, то к маме я только лучше и лучше относился с каждым днём. Потом мама ушла — в тот момент, в котором я в прошлой жизни встретил вторую жену. А первую жену я в своей жизни люто ревновал до того момента, когда она поддалась на мои безумные ухаживания, не покидала платья в чемодан и не переехала от своего мужа ко мне. Этот момент я проживаю сегодня. В обратную сторону. Я должен после спокойного счастья ощутить укол бешеной ревности, горечи и обиды. Постепенно стихающий. Чтобы это произошло, я должен был потерять жену.
Я распутал стебли входной двери и шагнул на вечереющую поляну. Как говорится, ночью не отличишь соседа от дерева, но в моей голове от свежего воздуха только сильнее зазвенела мучительная ясность. Лёгкие зашевелились, расправляясь навстречу уходящему солнцу. Это навело меня на мысль. Не давая ей исчезнуть, я зашагал к соседскому гнезду. Генка как будто ждал моего стука.
— Что у вас там за гомон? — радостно спросил он. — Ну от тебя винищем несёт!
— Генка, отвечай, только не задумывайся, — попросил его я.
Генка вежливо открыл рот, как делает всякий, кто слушает со всем вниманием.
— Откуда ты знаешь, что мы поглощаем углекислый газ и выделяем кислород?
— Ясно откуда. Это знает всякий школьник.
Я помолчал, чтобы Генка сам понял, что он сказал. Но его ничего не смутило, он так и стоял, открыв рот, как бронзовая рыба какого-то питерского фонтана.
— Гена, ты понимаешь, что до этого никогда в жизни ты не говорил этих слов: «кислород», «школьник»? И не знал, что это такое. И сейчас не знаешь.
— Есть многое на свете, друг мой Пашка. Тебя что смущает?
— Меня смущает, что мы иногда разговариваем словами, которых не изобретали.
Генка закрыл рот и сложил лёгкие, потому что солнце совсем спряталось.
— Вообще-то мы все слова сами не изобретали. Разве не так? Может, кому-то и повезло придумать новое слово, которое все стали говорить. Но это не ты и не я. Слушай, тебя чего на ночь глядя понесло думать на такие темы? С Наташей поссорился?
— Вроде того, — я смотрел на соседа, как будто видел его в первый раз. — Я просто вспомнил, что когда-то мы жили, но у нас не было вот таких широких лёгких, которые мы подставляли солнцу. Почему мы родились теперь с ними?
— Я не знаю. Но это не мешает мне ими дышать. Думай об этом, не думай, — а зеленее не станешь. — Генка отделался бабушкиной поговоркой.
— Гена, — сказал я и наступил на его ногу своей.
— Да-да, я тебя слушаю, — терпеливо ответил сосед.
— Был такой город. Санкт-Петербург. В нём были фонтаны. Так? Ты это понимаешь?
— Конечно. Только ты это, Паш… Пойди проспись, а? Завтра обо всём поговорим. Обязательно. Тебе отдохнуть надо.
Генка заёрзал, давая понять, что ему холодно.
Я пожелал ему тёплой ночной землицы и пополз к дому.
Небо обсыпало белыми точками. Сидеть на крыльце стало совсем зябко. Я встал, сделал несколько шагов от домика и с усилием расправил замёрзшие лёгкие навстречу небу, как будто хотел напитаться холодным светом звёзд. Лёгкие не слушались, но я стоял нелепой фигурой посреди общего двора, как памятник вопросительному знаку. До чего легко, думал я, можно найти в себе удивительные вещи. Вспомнить без малейшего усилия. И принять как должное.
И не придать этому никакого значения.
Невероятно. Город Санкт-Петербург. А ведь он когда-то был. С людьми, фонтанами, домами и поездами метро. И, может, есть и сейчас — это меня там нет. Но я знаю, что есть такой город. Проклятие! И Генка всё это знает, но и думать об этом не хочет.
Я свернул лёгкие и направился к своему дому, заполняя тишину ночного двора шуршанием своих ног. Прав был Красноглазый, это немедленно надо записать. Потому что кто-то сможет это прочитать.
Но как несправедливо, думал я, сметая осколки бутылок с пола. Были люди, которые чувствовали то, что чувствовали, а не то, что должны. И думали своими словами. Строили города и давали им имена. А мы — проживаем чужие чувства по записанному сценарию? Хватаем из памяти их слова, когда своих не хватает?
Я расправил холодную постель. Лёг, распустив лёгкие. Одинокое я существо, — пожалел я себя. Ну и как теперь жить со всем этим? Гнилым изгоем, как Красноглазый? А хотя не всё ли равно, раз уж ты не сам по себе живёшь. А это слово… На-се-ко-мое. Бедное я насекомое. Копия души какого-то человека. Который жил себе, умел сердиться на жену и освежитель воздуха, пока не завизжали тормоза.
А может, думал я, засыпая, и он тоже иногда задавал себе вопросы? Ведь не он же придумал слова «освежитель», «любовь», «справедливость», «множество» или «мышьяк». Быть может, раз уж мы с ним плывём в разных направлениях по одной и той же волне…
Фууу, раззевался я что-то. Спать… спать усталые игрушки.
Быть может, он тоже задумался, но не после, а перед уколом ревности. Ворочался в постели и стал задавать себе вопросы, откуда взялись все эти слова и понятия. В его голове. И в голове туповатого соседа. Одновременно. Вот, скажем, «множество» — это что? А справедливость — это как? Всем поровну, всем по заслугам или всем по потребностям? Откуда мы взялись в своих коконах и куда уйдём? Мы ж ни черта этого не понимаем, думал он, это придумали какие-то другие — сложные, большие существа, мысли которых мы теперь проживаем. Как игла граммофона… как граммофонная игла… скользит… Прав был Генка, от этого точно не позеленеешь. Как граммофонновая игла скользит по граммофонновой пластинке.
