Сергей Арно - День всех влюбленных
Подождав немного, позвонила снова.
— Знаешь, если ты будешь трезвонить, я тебя пошлю к чертовой бабушке. Обжора тебя подери!
Марина вздрогнула — так неожиданно совсем рядом прозвучал женский голос, тембр у него был какой-то неприятный, с дребезгом. Голос доносился из небольшого устройства, расположенного рядом с дверью.
— А что мне делать? — спросила она, глядя на домофон как на живого человека.
— Что делать?! За чем пришла, то и делай. Заходи, балда!..
Марина толкнула оказавшуюся не запертой дверь и вошла.
Двухэтажный кирпичный дом выглядел внушительно, только, пожалуй, мрачновато. Или так только казалось в дневных сумерках промозглой зимы, какая в Петербурге навевает уныние, грусть и мысли если не о самоубийстве, то уж во всяком случае о неизлечимых болезнях и преждевременной, непременно преждевременной и непременно мучительной кончине.
Пройдя через небольшой дворик, Марина вошла в дом и оказалась в просторной зале первого этажа. Если бы она была богатой и строила себе дом, нет, никогда она не сделала бы себе такой комнаты: сводчатые потолки, темные гобелены на стенах, картины в золоченых рамах — мрачно, как в средневековом замке.
— Ути-пути, какая славненькая девчоночка к нам пожаловала, — раздался из угла женский голос. — Прямо конфетка.
Марина не сразу заметила женщину, развалившуюся на кожаном диване в правом углу комнаты, хотя не заметить ее было трудно.
— Здравствуйте, — сказала Марина подходя.
Женщина возлежала на боку, облокотившись. Ее нельзя было назвать просто толстой. Она была живописно, нечеловечески, противоестественно толстой. Огромные щеки в сеточках красных прожилок лежали на плечах, рыхлый живот свисал на диван, ляжки напоминали два свиных окорока, жирные руки с маленькими пальчиками, каждый из которых походил на венскую сосиску с наманикюренным ногтем, выглядели омерзительно.
Она и сама смотрелась как буженина, вот только посыпать зеленью, обложить помидорками, чуть поперчить и можно подавать. Несмотря на свою чрезмерную полноту, она, кажется, не старались ее укрыть или хотя бы как-нибудь приукрасить. Наоборот, одета она была для ее конституции вызывающе — в облегающие ноги лосины и короткую розовую майку, открывавшую целлюлитные плечи и складки белого живота. Все это великолепие заканчивали жидкие сальные волосы цвета крашеной блондинки, стянутые под резинку, и это Марине показалось особенно в ней гадким и отталкивающим.
Перед ней стоял стеклянный столик, накрытый к чаю.
— Садись, голубушка, — проговорила эта гора мяса дребезжащим человеческим голосом. — Ну вот, хоть ты пришла. А какая хорошенькая, ути-пути. Небось замерзла на улице. А пальтецо вон туда на стул брось.
Марину нельзя было назвать хорошенькой. Недавно ей исполнилось тридцать два года, черты лица у нее хотя и были правильными, но как-то не гармонировали между собой. Кроме того, тонкие губы и манера при разговоре выпячивать вперед челюсть с первого взгляда выглядели даже отталкивающе. Ко всему она еще и сутулилась. Но, несмотря на все это, в ней был какой-то загадочный шарм.
Марина сняла пальто, уселась в кожаное кресло напротив женщины, радуясь в душе, что проникновение в дом прошло вполне удачно, так что она и сам не ожидала.
— Ты чаечек, моя голубка, пей горяченький, а-то на улице холодно, — сказала хозяйка, указав на столик, уставленный вазочками с печеньем, шоколадным тортиком, вафлями и еще какими-то сладостями.
Марина налила себе в чашку чая.
Два месяца назад от Марины ушел муж. Без объяснений — просто ушел, забрав свои вещи, и исчез совсем. Марина передумала много всякого. Четыре года их совместного, но бездетного брака не могли пройти даром, и чтобы вот так без слов уйти, не оставив даже записки…. У Максима был друг Сергей, единственный друг. Все два месяца он успокаивал Марину, что все пройдет, Максим вернется со дня на день. Прошел месяц, потом — второй, но Максим не вернулся. Вчера Сергей позвонил Марине и дал этот адрес. Марина попыталась расспросить его, но вместо ответа Сергей сказал: "Черт его поймет. Там такое что-то, чего я не понимаю и не пойму никогда. Я думаю, тебе нужно самой поехать и поговорить".
И вот Марина пила чай с хозяйкой дома, не зная как начать разговор.
— Меня можешь называть Матильда, — сказала толстуха, улыбнувшись. На вид ей можно было дать около пятидесяти пяти лет и килограммов сто пятьдесят не меньше.
"Как бы мне о ее дочери выведать? — думала Марина, наливая себе чай в фарфоровую чашку с иллюстрацией из "Кама сутры", даже забыв представиться. — Вопрос деликатный, неизвестно, как толстуха себя поведет, когда узнает, что я за другом ее дочери пришла".
— Ты, милочка, бутербродик вот с этим чудом попробуй, — порекомендовала хозяйка, указывая алым ноготком толстого пальца на блюдце с сыром. — Это комомбэр сыр прославленный. Не самый, конечно, из самых, но у нас его любят. Ну, как?
— Вкусно, напоминает…
— Молчи! Обжора тебя побери! — взвизгнула Матильда. — Только не говори, что напоминает, иначе я с тобой тут же рассорюсь. У каждого продукта обязательно свой единственный вкус. А теперь попробуй вот эту сладость. Она приготовлена по старинному рецепту и называется струцель с миндальной массой. Помимо миндаля туда добавляется немножко, совсем чуть-чуть, розовой воды… ну вот, зачем сказала, ты бы и сама наверное определила. Вечно я спешу.
— Вы хороший кулинар, — сказала Марина, с удовольствием запивая чаем струцель. Вкус у него был немного странный, но, в общем, ничего.
— Я не кулинар. Я — Матильда, — с какой-то обидой в голосе сказала толстуха. — Я ценитель вкусов. Это, милочка, великое искусство. Может быть, даже большее, чем уметь приготовить. Ценить вкус нужно учиться дольше, чем учиться готовить: чтобы готовить есть кулинарные книги, а оценить вкус — это непросто.
— Чему же тут учиться? Если вкусно, то вкусно. Вот эта ваша трубочка с миндалем, — Марина повертела над столом остатком трубочки. — Вкусно — я и ем, а если не вкусно, — есть не буду.
— Это не так, — с легкой растяжкой в голосе произнесла Матильда, лениво покачав головой, от чего ее белокурый фонтанчик волос закачался, и всколыхнулись жирные щеки, от которых легкая рябь прошла по всему телу. Каждое ее движение вызывало колыхание плоти. — Вернее, не совсем так. Вкусу к пище нужно учиться. Вот если ты совсем ничего не понимаешь в живописи, разглядывая, ну, к примеру, портрет или натюрморт, какое ты сделаешь заключение?.. Правильно, похоже или не похоже. В понятии необразованного человека есть только два представления: он сравнивает с жизнью — ему просто больше не с чем сравнивать. Но ведь в живописи множество направлений: импрессионизм, кубизм, сюрреализм и здесь уже не хватит двух понятий, похоже — не похоже здесь нужно обладать знаниями и чувством, чтобы видеть в картине кубиста не только кубики да квадратики, а в картине импрессиониста не только пестроту и неровные мазки. Этому нужно учиться. Так и в искусстве еды.
Пожалуй, не такая уж она была и мерзкая, как показалось с первого взгляда.
— По-вашему в школах нужно обучать культуре еды. Я так думаю, если у человека есть вкус, то он может оценить еду и без учебы, — Марина взяла еще один струцель, — но ведь есть чувство голода, тогда съешь все что угодно.
— Ну, уж это чушь! — воскликнула Матильда, и тело ее всколыхнулось от негодования. — Есть, конечно, примитивное чувство голода, которое можно заглушить, нажравшись все равно чем и как, лишь бы много… Но вот тот кто не образован в области еды, например, жаренного голубя под соусом может принять за утку обычную.
— Голубя? Разве голубей едят? Я всегда думала, что голуби городские птицы.
— Да что ты, дорогая моя. Конечно, едят. Да голуби вкуснейшие создания, если их приготовить как следует. Если молодую голубку нафаршировать булочкой с корицей, мускатным орехом да потом обжарить, хорошенько поливая маслом до янтарной корочки, — эта голубка будет наивкуснейшим блюдом, а жареные голуби под грибным соусом чего стоят. О! Это птица деликатесная. Да из голубей несколько десятков блюд приготовить можно.
— Из наших городских голубей? — сомневалась Марина.
— Разумеется, из обычных голубей. Есть, конечно, и дикие голуби, но городские обладают особо тонким вкусом и ароматом. Не нужно думать, что есть чистая дичь, а есть ядовитая и в пищу не годная. Это полная чушь. Есть можно все. Даже то, что казалось бы противоестественно есть, и то от чего другие болеют и умирают. Смотря как приготовить… Ну что, Обжора, встал как истукан. Все сделал, что велено? — вдруг строгим голосом сказала Матильда.
Матильда смотрела мимо Марины, она обернулась и вздрогнула — прямо за ее спиной стоял мужчина и улыбался какой-то садистской улыбочкой. Эта улыбочка больше всего не понравилась Марине, можно сказать, она даже напугала ее: так улыбаются в фильмах ужасов маньяки. На нем был серый костюм, галстук.
