Алекс Адамс - Еще жива
– Если это не соль, то что же это тогда?
– Кукурузный сироп с высоким содержанием глюкозы. – В голосе ответившего звучит превосходство уверенного в своей правоте человека.
Может, он и прав. Кто знает?
– Соль, кукурузный сироп. Какая разница? – спрашиваю я у стен, но ответа они не дают.
Позади меня начинается какое-то движение. Я оборачиваюсь и вижу Лизу-без-фамилии, стоящую в дверях. Она стала еще более тощей, чем была, когда я появилась здесь неделю назад. Лиза моложе меня на десять лет. Англичанка из города, название которого заканчивается на – шир. Дочь одного из мужчин, находящихся в соседней комнате, и племянница второго.
– Не имеет значения, что приводит к болезни. По крайней мере теперь. – Она смотрит на меня тревожными глазами. Но это обман: Лиза слепа от рождения. – Правда?
Времени у меня в обрез – я должна успеть на корабль, если хочу попасть в Грецию.
Я наклоняюсь, поднимаю свой рюкзак, надеваю на плечи, ставшие еще более костлявыми. В пыльном зеркале на стене видно, как они выступают под тонкой футболкой.
– Конечно нет, – говорю я ей.
Когда первая слеза скатывается по щеке Лизы, я отдаю то, что у меня для нее осталось: обнимаю и нежно глажу ее тонкие волосы.
До вазы я и не подозревала, сколько во мне твердости.
Забытая ваза.
ТогдаМоя квартира представляет собой современную крепость. Замки, цепочки, код, который нужно правильно набрать с трех попыток, иначе явится охрана и потребует от меня подтверждения, что я именно тот человек, за которого себя выдаю. И все это вмонтировано в довольно хлипкую деревянную раму.
Одиннадцать часов мытья полов и туалетов и уборки мусора в замкнутом пространстве. Одиннадцать часов, во время которых можно коротко переговорить только с безответными мышами. Сейчас мои глаза печет от прошедшего дня и хочется их вынуть из глазниц и ополоснуть водой.
Когда дверь наконец открывается, я уже знаю. Поначалу я думаю, что дело в красном глазке автоответчика, подмигивающем мне из кухни. Но нет, это явно другое. В воздухе витает что-то чужое, как будто кто-то, проникший в квартиру в мое отсутствие, трогал мои вещи, не оставляя на них следов.
Золотистый свет заливает гостиную практически сразу же, как только мои пальцы касаются выключателя. Я моргаю, пока на глазах не появляется защитная влага. Зрачки сужаются, как им и положено, и я наконец могу пройти в светлое помещение, не споткнувшись.
Говорят, что это паранойя, если тебя на самом деле не преследуют. Нет, у меня не бегут по затылку мурашки, заставляя озираться, но я не ошибаюсь насчет воздуха: кто-то его побеспокоил в мое отсутствие и в нем появилось что-то чужое.
Ваза.
Не такая, в которую ставят цветы, нет. Эта выглядит как музейный экспонат, произведение гончарного искусства, которое старше, чем этот город, – об этом говорит въевшаяся в поры грязь. И эта древняя ваза наполняет мое жилище тенями давно умерших и похороненных людей.
Я могла бы осмотреть ее, поднять с пола и убрать отсюда. Но есть вещи, после прикосновения к которым все будет уже не так, как прежде. Я – продукт второсортных фильмов, которые я видела в своей жизни, суеверий, о которых когда-либо слышала.
Я должна осмотреть эту вазу, но мои пальцы отказываются повиноваться, оберегая меня от того, к чему это может привести. Вместо этого они берут телефон.
Комендант нашего дома отвечает на звонок после восьмого гудка. Я спрашиваю, не пускал ли он кого-нибудь в мое жилище, но его сознание витает где-то в иных измерениях. Проходит целая вечность. Тем временем я представляю, как он чешет себе яйца – просто по привычке, а не по какой-то иной причине, – подсчитывая в уме, сколько пива осталось у него в холодильнике.
– Нет, – говорит он в конце концов. – Что-нибудь пропало?
– Нет.
– Тогда в чем проблема?
Я нажимаю отбой. Считаю до десяти. Когда я оборачиваюсь, ваза стоит на том же месте в моей гостиной, точно посередине между диваном и телевизором.
Дальше в моем списке служба охраны.
– Нет, – отвечают мне, – мы не зафиксировали проникновения в ваши апартаменты в течение дня.
– А как насчет пяти минут назад?
Тишина.
– Да, конечно. – И потом следует предложение: – Прислать к вам кого-нибудь?
От полиции пользы не больше. Никто не вламывается, чтобы оставить вещи, объясняют мне. Это, должно быть, презент от тайного обожателя. Или, может, я просто чокнутая. Они, конечно, прямо об этом не говорят, но употребляют пустые вежливые слова, чтобы мне не оставалось ничего другого, как повесить трубку.
Затем я вспоминаю мигающую лампочку на автоответчике. Когда я нажимаю на кнопку воспроизведения, из динамика бубнит голос моей матери:
– Зои, Зои, ты дома?
Потом пауза. И снова:
– Нет, дорогой, это автоответчик.
Еще пауза.
– Так я и оставляю сообщение. Что значит «говори громче»?
Слышно, как она шутливо шлепает отца, отгоняя его от телефона.
– Звонила твоя сестра. Говорила, что хочет, чтобы ты кое с кем встретилась.
Ее голос понижается до шепота, который никак не назовешь тактичным.
– Я полагаю, это мужчина. В любом случае, думаю, ты бы могла ей позвонить. Приходи ужинать в субботу и все мне о нем расскажешь. Будем только мы, девочки.
Опять пауза.
– Ах, и ты, конечно. Ты почти девочка, – говорит она отцу.
Я представляю его добродушно смеющимся у нее за спиной.
– Дорогая, перезвони мне. Я могла бы позвонить тебе на мобильный, но ты же знаешь, я всегда надеюсь, что у тебя в это время кто-то есть.
Обычно я испытываю небольшую вспышку ярости, когда она звонит со сводническими предложениями. Но сейчас…
Жаль, что мамы здесь нет. Потому что эта ваза не моя.
Кто-то побывал в моей квартире.
СейчасУдивительная вещь – человеческий организм. Это фабрика по производству кислоты, трансформирующей обычную пищу в жгучее месиво.
В эти дни меня часто рвет. Я достигла в этом выдающихся результатов. Я могу наклониться вот так вперед, и мои ботинки совершенно исчезнут из виду. Если бы конец света не наступил, я стала бы чемпионом в этой дисциплине.
Как только я чувствую, что завтрак поднимается вверх, я заталкиваю в себя яблоко. Помогает.
– Ты должна идти? – спрашивает Лиза.
Она кусает нижнюю губу, отчего нежная кожа наливается кровью.
– Мне нужно добраться до Бриндизи[3].
Мы стоим во дворе фермерской усадьбы, погруженные во влажный нерассеивающийся туман. Светлые камни, которыми облицованы стены дома, поросли плюшевым мхом. Мой велосипед прислонен к водяной колонке, которой давно никто не пользуется. В какое-то время хозяева изыскали средства, чтобы сделать водопровод, отвечающий требованиям двадцатого века, но так и оставили колонку, то ли ради очарования старины, то ли просто руки не дошли убрать ее. Велосипед синего цвета, и раньше он принадлежал не мне. Он был куплен не за деньги. Я расплатилась за него всего одним-единственным поцелуем неподалеку от аэропорта Леонардо да Винчи в Фьюмичино[4]. Без языка. Только удивительное ощущение нежности от норвежца, который не хотел умирать, не обнявшись напоследок.
– Останься, – говорит Лиза, – прошу тебя.
– Не могу.
На сердце тяжело от непосильного груза жалости. Она мне нравится. Действительно нравится. Она милая девочка, которая раньше мечтала о чудесном будущем. Теперь самое большее, на что она может рассчитывать, – это остаться в живых. О благополучии думать не приходится – оно слишком маловероятно.
– Пожалуйста. Хорошо, когда рядом с тобой женщина. Так лучше.
Меня поражает отчаяние в ее голосе. Она не хочет оставаться здесь с этими мужчинами. Они, конечно, заботятся о ней как о члене своей семьи, но дело не только в кровном родстве. Я вдруг понимаю, что они смотрят на нее как на свою собственность. Способ скрасить себе ожидание того часа, когда человечество, сделав последний судорожный вдох, прекратит свое существование. Мне бы стоило догадаться об этом раньше, но я была так занята собственной повесткой дня, что ничего не замечала вокруг.
– Прости, – говорю я. – Я не знала. Должна была бы знать, но не знала.
Бледно-розовый румянец выступает на ее белой коже: я отгадала тайну Лизы. Хотя она не видит меня, я отвожу взгляд в сторону, давая ей возможность вернуть себе самообладание. Мне очень стыдно.
Я тороплюсь, и затянувшееся молчание подталкивает меня к необдуманному шагу.
– Да, ты не можешь оставаться здесь без меня. Пойдем со мной.
Мне бы пожалеть о своих словах, но этого нет. Если она согласится, то, кто знает, сколько дней прибавится к моему путешествию. Время бесценно, когда неизвестно, сколько еще его осталось. Но в этом мире и так уже осталось слишком мало человечности, доброта превратилась в редкость. Я должна беречь то, что меня пока еще отличает от зверя.
