Михаил Успенский - Соль Саракша
Но полковнику многое прощают из-за жены. Когда супруга его, госпожа Алька Лобату, навещает мужа в штабе, по всему расположению стон стоит, уж такая она вся… Словом, «Вставляй свой ключик, молвила мне фея». А вся казарма потом три дня занимается под одеялом художественной самодеятельностью.
А если маму сопровождает «еённая дочка», Лайта, возбуждаются уже отцы-командиры — до седых ветеранов включительно…
Что характерно — это то, что Лайта Князю никакая не сестра. Они сведёныши. Госпожа Алька — вторая жена полковника. А первая, которая Князя родила, была чистокровная пандейка. Поэтому его и прозвали Князем. Ведь в Пандее как? Есть в хозяйстве два барана — значит, князь. Пандейцев так и дразнят — «Два барана, сам-третей». Грамотному понятно, что дразнилка древняя…
Имя у него тоже пандейское — Динуат.
Папашу своего Дину-Динуат ненавидит люто, смертно и навсегда. И называет его только «господин полковник». Мне этого не понять, и слава Творцу. За два года я потихоньку вытягиваю из Князя всю подоплёку ихнего разджакча, но так до конца и не вытянул.
До того, как попасть в Гвардию, папаша Лобату служил за Хребтом, в Приморской Пандее, как я уже говорил. Потомственный военный, до тыщного колена офицер. В заштатный гарнизон угодил за дуэль (хотя все они так говорят, а в реале оказывается — или кости накоцал, или вестового оттрахал). И свою первую жену попросту стырил, потому что у пандейцев строго. Клёвая пандейка родила похитителю сына и… то ли она зачахла от тоски, то ли родня до неё дотянулась, а то ли сам господин Глен сгоряча захлестнул, чтобы не маячила, джакч, вечным укором…
Обо всей этой хрени Князь узнал уже в кадетском корпусе. А просветил его настоящий пандейский шпион с целью завербовать и манипулировать через него ценным для врага полковником Боевой Гвардии. Про шпиона Князь, конечно, приврал: мир и так не без добрых людей. И они завсегда рады сообщить соседскому ребёночку, что он приёмыш или вообще незаконный… А здесь наверняка пандейская родня постаралась. Ведь в Пандее как? Зарезать не смогут, так хоть напакостят…
И напакостили. Из кадетов Князь ушёл в пацифисты, при этом ещё публично осквернил мундир на плацу. Обоссался в строю, что ли, спрашиваю. Не уточняет. Но всё равно, сказал, такое не прощается. Да у Лобату-старшего и без него начались такие неприятности по службе, что перевод в Горную Стражу он мог считать за праздник. Должно быть, помогло, что пандейским владел свободно. Чтобы допрашивать пандейских перебежчиков, если таковые идиоты объявятся…
В Бештоуне Князь наотрез отказался жить с отцом и учиться в «чёрной» гимназии, поскольку она тоже с военным уклоном. И пригрозил, что как-нибудь ночью зарежет госпожу Альку, а «еённую дочку» ещё и осквернит предварительно. Ну, тут уж я не переспрашивал. Подходящее слово, на все случаи жизни годится…
Новые неприятности на новом месте полковнику были совсем уж ни к чему, и почапал он через Каменный мост к нам, в Шахты. Спрашивал у людей, не сдаст ли кто комнату. Тут и подвернулся ему Мойстарик…
Мойстарик
Мы, Яррики, живём в Шахтах с незапамятных времён. Конечно, первым обнаружил соль в горах Камарей-Удачник, но уж Яррик точно первым к нему нанялся. Никогда Яррики солью не владели, никогда солью не торговали, зато всегда они соль добывали.
Наш пра-пра-пра, Киламон Яррик, во времена Регентства даже возвысился сперва до бригадира, а потом и до начальника смены, успел чуток забогатеть и построить просторный каменный дом, где мы нынче и скачем, как четыре горошинки в тыкве-погремушке. Но потом, как водится, в пивной «Солёная штучка», которая чуть помоложе первого Яррика, этот самый деда Киламон въехал в репу кому-то из хозяйской родни. Такой джакч. Чего-то этот родич не то вякнул. Должно быть, оскорбил рабочую честь, как и положено зажравшемуся соляному магнату. Ну и вернулся пра-пра в простые шахтёры.
Хотя сами солекопы никогда себя «шахтёрами» не называют. Не хотят, чтобы их путали с теми бедолагами, которые добывают уголь. «Лучше красные очи, чем чёрные лёгкие», говорят у нас.
Очи у меня ещё не красные, и брови на месте. Это уж потом, через несколько лет работы, они вылезут, и буду я, как все, носить головную повязку, чтобы пот не заливал глаза. Повязки солекопам обычно вяжут жёны и соревнуются, у кого красивей вышло.
А куда мне идти, как не в шахту, с моими плечищами?
Мы здесь, в Верхнем Бештоуне, вообще здоровый народ, а уж в нынешних условиях и подавно сойдём за цвет нации.
Но давно прошли те времена, когда Ярриков было в семье человек по двадцать. Правда, мы успели переродниться чуть ли не со всеми здешними «трудовыми династиями», как пишут в местной газетке «Солёное слово». Родни-то много, но с каждым поколением Ярриков мужского пола рождалось всё меньше и меньше.
Я так вообще остался один, как тот защитник Пятого бастиона в Старой крепости — на самодельном костыле и со сломанной шпагой.
Даром что Мойстарика, то есть Киру Яррика, женили рано (хотя никаких Балов Суженых тогда ещё и в помине не было), поскольку деда Гунга положил себе целью резко увеличить поголовье Ярриков.
Невесту они с бабкой выбирали долго и придирчиво — «Я в своём доме генетическую помойку разводить не собираюсь!», — говорил деда, прочитавший в жизни множество газет. Схемы какие-то составлял, генеалогические древа чертил, опасаясь близкородственных связей — вот до чего дошло! Это простой-то солекоп…
Искали далеко, да нашли близко — в доме напротив. И, хотя был господин Зинтараш аж целым бригадиром, но кочевряжиться не стал, и дочка его Нила, как миленькая, пошла за Мойстарика. Парень он был видный, пил умеренно. Очень хороша, говорят, была моя мама… И, точно, нарожала бы Мойстарику кучу сыночков, а мне братишек…
Сто раз мне рассказывал Мойстарик об этом дне — и сто раз плакал. Я тоже, джакч, плакал, когда был маленьким.
День был праздничный — Преполовение Года, разгар ясного сезона, верующие славят в соборах и за столами Огненосного Творца, атеисты тоже на стенку не плещут. Дети в карнавальных костюмах птиц шляются от дома к дому, клянчат конфеты…
Две семьи — Яррики и Зинтараши — собрались в Нижний Бештоун на фургончике бригадира. Разместились все, в основном Зинтараши, а вот меня, отца и дядю Ори оставили.
Дядю Ори брать было нельзя, я ещё не умел ходить, а Мойстарик накануне сильно проштрафился, и деда Гунга сказал что-то вроде:
— Пусть Нила хоть один денёк отдохнёт от плиты и пелёнок! И Чаки там делать нечего, всё равно ничего не запомнит. Посидишь с ребёнком, не переломишься! В другой раз не будешь с туристами драться и репутацию нашу портить! А ещё семейный человек! Из дому ни ногой, я всё равно узнаю!
Строгая у нас была семья, да вся кончилась.
Никто не вернулся из тех, кто поехал в этот день на праздник в Нижний Бештоун. Солекопы в отгуле, гимназисты и ребята из ремеслухи… Ну и целые семьи, конечно.
А там, внизу, джакнул первый ядерный взрыв последней большой войны.
О причинах его гадают до сих пор. То ли сбросил бомбу кидонский бомбардировщик, а наша ПВО позволила ему пропереть полконтинента. То ли кидонская ракета показала невиданную до сих пор точность. То ли кидонские агенты собрали взрывное устройство в самом городе. То ли это вообще была провокация третьей страны, а Кидон вовсе не при делах. Всё равно правды уже никто никогда не узнает.
Свидетелей-то не осталось. Кидона, впрочем, тоже. Это было тринадцать лет назад.
Так я стал сиротой, а Мойстарик — бобылём.
В отличие от полковника Лобату, он так никогда и не женился, хотя вдов и одиноких баб в Верхнем Бештоуне было теперь навалом и становилось больше с каждым днём.
Заклинило Мойстарика на единственном сыне. Он меня только что грудью не кормил. И привести мачеху в дом даже не пытался. Придёт, бывало, со смены, а дома никого: я верхом на дяде Ори ускакал в горскую войну играть. Вот Мойстарик и бегает по поселку и орёт: «Сыночек! Сыночек!».
Ну, ребята меня так и прозвали. И это ещё я удачно отделался, если вспомнить Чувырлу с Гондоном и прочих «отчичей».
Гость в дом — Творец в дом
Слово «безотцовщина» существует, а вот наоборот — нет.
Принято считать, что без отца сын вырастет или неприспособленной к жизни размазнёй, или полным отморозком, ни в чём не знающим меры. Известно ведь — безотцовщина!
Зато про тех, кто растёт без матери, практически ничего не известно. Нету для таких, как мы, какого-то особого определения. Безматерщина — это ведь какая-то изысканная солекопская речь выходит!
Зато для отмазки, я думаю, отсутствие родительницы ещё как годится: «Господин судья! Мой подзащитный не знал материнской любви! Поэтому не хрен его сажать и вообще беспокоить!»
Нет, мне, конечно, маму страшно жалко. Она, говорят, очень весёлая была и ласковая. Но я же её почти не помню!
