Дорис Лессинг - Маара и Данн
— Пить, — просипела она, обращаясь к этому человеку.
Его как будто развеселила ее просьба. Так люди улыбаются, когда их просят о чем-то невозможном, невыполнимом. Она сразу поняла, о чем он подумал. Рассудок ее действовал четко, безотказно. Она и потом, по прошествии долгого времени, могла вспомнить его лицо — доброжелательное лицо, отеческое, можно сказать, но на лице этом мелькнула улыбка сожаления: «Нет, нет, потом…» Вокруг столько опасностей, многое сейчас важнее жажды. Больше ничего она не смогла запомнить с такою ясностью.
— Подожди, — сказал он и подошел к дверному проему, к камню, отгораживавшему их от тьмы, полной врагов. Оттолкнув камень, он пробормотал что-то кому-то, находившемуся снаружи. Что-то о воде. Кто там, в ночи? Сколько их? Он вернулся от двери с чашкой.
— Пей. Осторожно, воды мало.
Мальчик ожил, рванулся из ее рук, схватил чашку, присосался к ней, жадно фыркая, хлюпая и рыча, как звереныш… чашка выскользнула из его трясущихся рук, и большая часть воды вылилась на каменный пол. Он опять взвыл, она снова зажала братишке рот и уткнула его лицом в свое плечо. Воды ей самой не досталось ни капли, но мужчина, отвернувшийся в это время к двери и плотно ее закрывший, не заметил происшедшего. Она ощущала жжение в глазах, горло ее казалось забитым горячим песком, слез, чтобы заплакать, не было. Тело горело от иссушенности. А мужчина присел перед нею и заговорил. И то, что он ей говорил, она отчаянно пыталась вспомнить впоследствии до мельчайших подробностей, ибо об этом она хотела знать все и в деталях.
Начало она усвоила. Она и так знала, что дела идут из рук вон плохо, все хуже и хуже. Кто ж этого не знал… И родители об этом толковали, и сама она замечала, как меняется погода. Сушь наступала, дожди шли реже, жиже, воды не хватало. Хлопот полон рот со скальными людьми, а тут еще войны между племенами, родами и даже внутри родов — и даже семей. Ведь этот человек и его брат — враги.
Ее собственный брат тем временем обмяк, как будто заснул. Но девочка понимала, что он не спит, что он ослабел, им овладел своеобразный ступор, реакция на пережитые перегрузки, выносить которые детский организм более не мог. Время от времени тело малыша дергалось, руки все время тянули ее вниз, братишка казался ей все более тяжкой ношей. Как она не рухнула… Он и дома все время висел на ней как приклеенный, дрожал, трясся, вопил, затем молчал, после того, как злой ударил его и гаркнул: «Заткнись!» И снова он висит на ней, а она смотрит поверх его головы в лицо мужчины, лицо изможденное, исхудавшее. Мужчина тоже голоден, его мучает боль в исполосованной спине, мучает жажда. Губы его быстро шевелятся, он что-то ей говорит. На губах серая запекшаяся пленка, даже корка, организм его обезвожен, говорить ему трудно. Каждое слово он как будто выталкивает изо рта. Он пытается ей все объяснить, рассказывает о своем брате Гарте, о врагах, о родителях, которые сбежали, чтобы избежать смерти от рук Гарта — от рук родного сына. О том, что она должна следить за своим братом… Как она не рухнула… Он тоже хотел услышать от нее ответ, но не приставал так, как тот, злой. Добрый, хороший человек хотел услышать от нее доброе «да», означающее, что она поняла, что он не зря потратил столько усилий на разъяснения. Но девочка думала лишь о воде. Казалось, вода журчит повсюду вокруг: капли дождя стучат по кровле, потоки сливаются с крыши, плещут в лужи… Она понимала, что это лишь издевка воображения. И тут она увидела, что мужчина ее понял. Она с трудом подняла руку и показала на губы. Он смотрел на опрокинутую чашку, на мокрое пятно на полу. Он поднял чашку, медленно встал, подошел к двери, приоткрыл ее, опять произнес что-то, передал чашку. Ждать пришлось долго. Чашка вернулась, вот она в ее руках. В этот раз воды лишь полчашки. Она приказала себе не глотать все сразу, пить мелкими глотками — но куда там! Рот втянул воду жадно, грубо — однако не проронив ни капли. Она заметила, как шевельнулись губы мужчины. Он тоже страдал от жажды, но лишь молча принял у нее пустую чашку, сунул ее к себе под рубаху, за пояс. После этого он обнял их с братишкой, прижал к себе на несколько мгновений. Она на всю жизнь запомнила ощущение надежности, защиты, безопасности, которое испытала в этих объятиях. Не хотелось от него отрываться. Он отпустил девочку, присел перед ней на корточки и спросил:
— Как тебя зовут?
Она ответила, и на лице его сразу отразились досада и разочарование. Ей захотелось вцепиться в него и закричать: «Прости, прости, я нечаянно, я не хотела тебя обидеть!» — хотя она и не поняла почему. Он приблизился к ней вплотную, так что она увидела мелкую сеточку красных жилок в белках его глаз, грязь на лице, и сказал:
— Маара. Тебя зовут Маара, я только что тебе говорил об этом.
И она сразу вспомнила: да, и об этом говорил он ей, когда она не в состоянии была ничего понять. Он велел ей забыть свое настоящее имя и запомнить лишь это: Маара.
— Маара, — послушно повторила она, не чувствуя, что эти звуки имеют к ней хоть какое-то отношение.
— Еще раз повтори, — велел он, не веря, что она запомнит, видя, что она не запомнит.
— Маара. Меня зовут Маара.
— Хорошо. А этого парня? — указал он на ее брата. Конечно, она и это забыла. Мужчина сразу понял по отчаянному выражению ее лица.
— Его зовут Данн. Пусть он забудет свое прежнее имя. Данн.
Мужчина отвернулся, направился к двери, но прежде, чем выйти, еще раз повернулся к девочке и выжидающе на нее уставился.
— Маара. Меня зовут Маара, — повторила она.
Он вышел, оставив на этот раз дверь открытой. Снаружи во тьме ночной она смутно угадывала силуэты людей. Она отпустила брата, и тот очнулся.
— Этот дядя хороший, — сказала она ему. — Он наш друг. Он нам помог и не будет тебя пугать. Тот, который тебя пугал, его брат. Тот — плохой.
Мальчик смотрел на сестру, пытаясь понять. Смотрел снизу вверх. Она выше, она на три года старше. Ему лишь четыре, и она привыкла с самого рождения братика опекать его и защищать. Она повторила сказанное: этот — хороший, тот — плохой. Ее зовут теперь Маара, а прежнее имя нужно забыть. А его зовут… Она испугалась: неужели опять забыла? Нет.
— Тебя теперь зовут Данн.
— Неправда, никакой я не Данн.
— Данн. А настоящее имя забудь. А то плохо будет. Очень страшно. Плохой дядька прибежит.
Голос ее дрогнул, она почувствовала, что сейчас разрыдается. Братик погладил ее по лицу, обнял сестренку.
— Бедная Маара, — пролепетал он, и она обхватила его обеими руками, расцеловала, и они вместе расплакались.
Торопливо вошли двое в одежде скальных людей, но эти двое не были скальными, они тоже оказались своими. Они принесли с собой одежду.
— Быстро переодевайтесь.
Ей не понравилась коричневая туника, скользкая, неприятная на ощупь. Рядом ныл братишка:
— Чего, надо это носить?
— Быстро, быстро… — И их потащили к двери. Вспомнив о свече, мужчина вернулся, отлепил огарок от стола, поднял его высоко, обошел комнату, проверив, не забыли ли чего.
Девочка, которую теперь звали Маарой, тоже обернулась, осмотрела помещение, которое им предстояло покинуть.
Маленький брат ее смог запомнить лишь приятное тепло тела сестры, как он к ней прижимался.
— А теперь домой? — спросил он, и она сразу подумала: «Конечно!» — потому что все время мечтала о том, как плохие люди уйдут, как можно будет вернуться и как все будет хорошо. Но хороший человек, брат плохого, сказал ей, сидя перед нею на корточках, когда она не могла ничего услышать и понять из-за мучившей ее жажды, что домой им не попасть. Она подняла глаза к звездам. Отец учил ее, как правильно смотреть на звезды. Она нашла звезды, которые назывались Семеро Друзей. Они и ее друзья, эти звезды. Она сказала тогда отцу: «Но ведь их восемь… Нет, девять!» Он засмеялся и назвал ее востроглазкой. Где теперь ее отец? Мать? Она хотела дернуть за локоть высокого мужчину, который принес одежду, и спросить его, как вдруг вспомнила, что ей уже сказали об этом, просто она ничего не поняла. И она не отважилась переспрашивать. Она увидела, что четверо взрослых быстро двинулись прочь, с ними остались двое, мужчина и женщина. Они гулко дышали, усталые, давно не евшие, не спавшие, не отдыхавшие. Спать… Она почувствовала, что ее тормошат.
— Можешь идти? — спросила женщина.
— Пошли, пошли, — торопил мужчина.
Вокруг каменные дома скальных людей. И никого в них, никого возле них. В деревне пусто. Ее удивляло, что они идут по деревне скальных людей без охраны.
— Где они? Куда все делись? — прошептала она, и женщина ответила:
— Ушли на север.
Скоро они остановились. Над нею маячила голова тягловой птицы. Птица повернула голову боком, чтобы лучше рассмотреть, кто к ней подошел. Девочка боялась этих громадных птиц, клювы и когти которых могли разорвать в клочья кого угодно. Но им предстояло забраться в стоявшую за птицей тележку. Такие неуклюжие повозки, запряженные птицами, использовали крестьяне при полевых работах. Тележка высокая, мужчина поднял девочку и усадил, затем пристроил рядом с нею и брата. Повозка скрипела, — казалось, она вот-вот развалится. Но и взрослые влезли в нее. Птица стояла спокойно, не обращая внимания на скрип и толчки. Раб, возница, управлявший тележкой, обычно заставлял птицу двигаться и останавливаться свистом, девочка много раз слышала, как свистят погонщики птиц. Мужчина и женщина, возможно, не знали этого. Они бормотали:
