Виктор Суханов - Аватара
Прежде чем сесть за работу, точнее, за учебу, я решил минут сорок погулять по парку. Взглянув в окно, я увидел нашего привратника — малийца Бубакара, который в данный момент выполнял работу садовника. Рядом с Бубакаром стояла небольшая тележка для транспортировки мусора. Мы называли ее «жуком». Это было одним из изобретений шефа, за которое он мог бы получить и Нобелевскую премию, и миллионы долларов, если бы захотел афишировать подобную машину. Впрочем, миллионы долларов не имели для профессора особого значения — Куртьё сам был миллиардером, хотя и скрывал свои финансовые дела не менее тщательно, чем направление научных исследований, проводимых фирмой. Сохранением тайн занималась специальная служба, и дело было поставлено не хуже, если не лучше, чем в первоклассной разведке. Так вот, у этого самого «жука» не было колес — их заменяли шесть ног — копия ног насекомого, только многократно увеличенных и сделанных из новых, не существующих в природе сверхпрочных материалов. Прототипом механизма послужил майский жук. Надо сказать, что у Куртьё было несколько машин, представлявших собой, по сути дела, искусственные системы — копии насекомых; среди них были бегающие, летающие и плавающие.
Я вышел в парк и медленно пошел по одной из желтых дорожек, веером разбегавшихся от особняка.
— Пока будете проходить испытательный срок, вам разрешается ходить и гулять в парке только по дорожкам, посыпанным желтым песком, — строго предупредили меня, когда принимали на работу в фирму. — Запомните это хорошенько. Нарушение данного правила чревато для вас очень тяжелыми последствиями.
Позднее шеф внутренней охраны, белокурый бельгиец Дюшато, сказал мне:
— Мсье Виктор, поскольку первая стадия вашего испытательного срока прошла успешно, я должен кое-что разъяснить вам. В этой части парка четыре вида дорожек: желтые, красные, черные и белые. Вы ни разу не нарушили правила и ходили только по желтым. Знайте, что красные, из кирпичной крошки, означают смертельную опасность для всякого, кто вступит на них без специального снаряжения. Черные, шлаковые дорожки — это практически сама смерть… А вот по дорожкам из белого речного песка вы скоро сможете ходить, получив специальный пропуск.
Парк профессора Куртьё был необычайно красив: здесь гармонически сочетались английские, французские, японские и другие методы садово-паркового искусства. К тому же профессор привез из разных стран богатейшую коллекцию редких растений. Особенно он был неравнодушен к хвойным, не без основания полагая, что многим из них в ближайшее время грозит полное вымирание от загазованности воздуха. «Уничтожение сосны — блестящий показатель неполноценности нашей цивилизации», — любил говорить он. Причудливые по своим формам групповые посадки хвойных: голубых, или, по-научному, одноцветных пихт, напоминавших мне почему-то гибрид серебристой ели с сосной, деодаров — гималайских кедров, канарских сосен, секвой, лиственниц и т. п. — занимали значительную площадь вокруг центрального особняка. Дорожки в этой части парка посыпали только желтым песком.
Заботились об уходе за деревьями садовники-малийцы, фактически не владевшие французским языком. Подозреваю, что мое знание бамбара — языка большинства жителей Мали — было для Куртьё досадной неожиданностью: ему вряд ли нравилось, что кто-то из работников фирмы сможет установить прямые контакты с одной из этнических групп его служащих. Я уже успел заметить, что у Куртьё работало несколько обособленных национальных групп: малийцы, индийцы, мозамбиканцы, японцы и европейцы. Аккуратные индийцы занимались исследованиями в лабораториях, мозамбиканцы, которых, видимо, пригласили из-за их веселого, доброго и незлобивого характера, убирали помещения, японцы работали со сверхточными приборами. Внутренняя охрана, если не считать привратников-малийцев, состояла только из европейцев. Начальника охраны, бельгийца Дюшато, мне представили официально. Мои наблюдения за его подчиненными позволили построить кое-какие гипотезы о национальной принадлежности некоторых из них.
Заместитель Дюшато, как и его начальник, был белокур только значительно более педантичен и аккуратен. По-французски он говорил с акцентом, свойственным языку, на котором удивительно удобно отдавать команды. Хотя он ходил в штатском, мне почему-то всегда чудилось, что на нем мундир полковника и в глазу поблескивает монокль. Среди рядовых охранников резко выделялась огненная шевелюра двухметрового парня, улыбающаяся веснушчатая физиономия которого не оставляла ни малейших сомнений в том, что именно его предки поставляли из поколения в поколение первоклассных полицейских городу Нью-Йорку2 и некоторое количество террористов — остальной части земного шара. Симпатичное смуглое лицо и живые карие глаза другого охранника показались мне знакомыми. Порывшись в памяти, я обнаружил сходные черты у одного из персонажей фильма «Крестный отец». Бородка и тонкое аристократическое лицо третьего охранника сильно напоминали портрет средневекового французского маркиза в одном из замков Луары. И лишь случайно оброненное «обригаду!»3 подсказало мне, что его родственников следует искать несколько южнее, в самой западной части Европы. Среди охранников я успел заприметить шведа, финна, датчанина, венгра, грека, серба, чеха и испанца.
Особенно дружеские отношения у меня установились с малийцами. И началась эта дружба в первый же день моего пребывания в имении Куртьё. Накануне я приехал из Парижа в Блуа, где и переночевал в каком-то маленьком отеле.
Я всегда любил останавливаться в небольших уютных провинциальных отелях, где скрипели деревянные лестницы и была старая мебель. Эти отели вызывали во мне воспоминания об эпохе моих бабушек и о безвозвратно ушедших детских годах. Блуа вообще-то местечко курортное, но уже наступила осень и городок был пустынен. Проснувшись утром, я сначала подумал о хорошенькой горничной Иветт, стройной двадцатилетней блондиночке, подававшей мне вечером ужин, а потом уже о Жанне д'Арк, поскольку именно в Блуа собрала она пять веков назад свое войско, чтобы освободить Францию от иностранных захватчиков. Как говорит мой дядя Мишель, половину национальных героев Франции составляют женщины, так как всего этих героев двое: Жанна д'Арк и генерал де Голль, ибо Наполеон Бонапарт все же был корсиканец… Вспомнив слова дяди, я пришел к мысли, что потомки хотя порой и несправедливы к своим выдающимся историческим предкам, все же менее жестокосердны, чем современники этих предков. Особенно отвратительно современники поступили с Орлеанской Девой, отправив ее на костер… А то, что кое-кто из историков до сих пор тешит себя иллюзиями, будто Жанне д'Арк удалось в последний момент сбежать, а сожгли ее сподвижницу, — слабое утешение. Увы, о Наполеоне я тоже слышал, что ему удалось уплыть с острова Святой Елены на первой в мире примитивной подводной лодке и что остаток жизни он прожил в Америке, мышьяком же травили внешне похожего на императора его соратника. Конечно, хочется верить в лучшее, хотя соратников тоже жалко…
Закончив с мысленным экскурсом в прошлое, я позвонил Иветт и, сообщив ей массу интересного по поводу цвета ее глаз и щечек, попросил принести мне кофе и круассан.4 После завтрака я выехал в Солонь, в имение профессора Куртьё, — я имел к нему рекомендательное письмо от старинного друга нашей семьи, модного парижского врача Руайе. Предварительно Руайе говорил обо мне с Куртьё по телефону.
Солонь — это песчаное, заросшее лесом плато, где много старинных замков и прославленных охотничьих угодий. Президент Республики именно сюда приглашает время от времени поохотиться своих именитых гостей. Среди бесчисленных лесных шоссе, украшенных по бокам табличками «частная собственность», я с трудом нашел нужный мне адрес. Имение было огорожено высоченным каменным забором. Поставив в сторонку свой «пежо», я бодро направился к солидным металлическим воротам.
После моего звонка калитка бесшумно поползла вбок, и в образовавшемся проеме появился двухметровый малиец, на черной физиономии которого было бы тщетно отыскивать малейшие признаки гостеприимства.
— Мсье желает? — спросил этот антоним радушия.
Я внутренне улыбнулся. Конечно, если бы передо мной неожиданно встал во весь рост и загородил своим телом вход во владения профессора Куртьё пигмей из Конго, я, может быть, и растерялся бы. Но негр, да еще малиец… С этим народом я чувствовал себя достаточно уверенно.
— Инисогома! Икакэнэ кособэ?5 — приветствовали черного стража на чистейшем бамбара с акцентом города Сегу — колыбели этого языка.
— М'ба!6 — машинально ответил малиец, сохраняя на лице свирепое выражение.
