Эрнст Юнгер - Гелиополь
Его взгляд упал на Хайнзе; он только мельком взглянул на него у Пери. Он распаковал его, чтобы насладиться им не спеша. Внимательно рассмотрел он узкий золотой кант крышки, положенный на сафьян без садки и ломины. Меандр удачно сочетался с основной направленностью стиля Хайнзе: причудливо переплетаясь, не нарушал гармонии античности. Как и многим великим немцам, греки и ему дали форму — форму кубка, наполненного достаточно крепким вином. И он, как и Граббе, и многие другие, постоянно подвергался опасности раствориться в частностях. Однако были замечательные места, которые останутся навеки, — античные островки, возвышающиеся над разгулявшимся морем. Как, например, изображение свадебной ночи в «Ардингелло», в кутерьму которой врываются корсары, затем преследование и морской бой, возвращение с украденной невестой и ее подружками: поэтический экспромт на краю утеса, симфоническое единение красоты и опасностей. Так иногда бабочка-поденка, обретя бессмертие в кристалле, весело глядит из глубины на перекатывающиеся через нее грозные валы жизненных перипетий, выдерживая тем самым проверку временем. Он открыл крышку и гладил плотно исписанные страницы.
Кому ведома судьба подобной рукописи, дошедшей до сегодняшних дней через войны, пожары, Великие огневые удары? Уже во времена Зёммерринга, вступившего во владение литературным наследством, из всего написанного Хайнзе существовала только одна рукопись — «Вишни», — юношеская работа в стиле Грекура. Просто счастье, что после первой из величайших мировых катастроф были найдены и опубликованы еще дневники.
Луций чтил свое небольшое собрание рукописей так же, как в другие времена чтили священные реликвии. Набранную типографским шрифтом книгу он расценивал как беседу автора с читателем и с обществом своего времени, рукопись же — как его беседу с самим собой, и даже больше того — с Богом. В каждом авторе жила его целеустремленная воля, искра творца-созидателя. Бросив жребий и полностью выложившись, предстает он в рукописи перед своим грозным судией в высшем проявлении свободы духа еще до того, как будет вынесен приговор. Рукопись — бесценнейший шлак, оставшийся после бушевавших внутри него пожаров, сжигающего и опаляющего душу огня, самоуничтожения, приводящего к очищению духа. Потом пошли наброски, смелые замыслы.
В некотором отношении они превосходили даже сами творения, подобно тому как идея всегда остается незавершенной при ее осуществлении. Так и этот роман никогда не был доведен до совершенства. Однако даже по фрагментам видна была мощная хватка орла, вылетевшего из гнезда Глейма — его «духовного» отца. Распри враждующих домов Орсини и Колонны в Риме времен папы Александра VI составили исторический фон. То была уже зрелая концепция свободной одухотворенной личности великой темы Гобино и Стендаля, Буркхардтов, Ницше и многих других. Аура трагического исхода струила свой свет сквозь строки, в которых стояло:
«Я никогда не вернусь. Меня прибило к другим берегам, брат, и я должен расчистить себе здесь место, убрать с дороги всемогущую чернь или скинуть ее в бездну. Мне надо трудиться, игра окончена. Ты еще пока подреми, но скоро и для тебя наступит день. На следующей неделе я еду в Рим, потом Борджиа, Флоренция».
Наполеону было тогда двенадцать, и Мирабо уже совершил свои первые безрассудные выходки. Время еще сверяли по золотым часам Версаля, они еще играли, отбивая каждый час, но уже был написан «Гёц фон Берлихинген» и громко заявил о себе «Штурм унд дранг». Но сумела ли эпоха прочувствовать то решение, о котором возвестило самоубийство Вертера? Такие умы, как Фернкорн, следовали по его стопам. Без сомнения, французы яснее восприняли тогда великий перелом, но немцы глубже — новый человек явился как обещание, но не был целью для них. Затем шли вычеркивания, правка поверх текста, который опять был восстановлен в прежнем виде.
Вот здесь, например, сначала стояло «порозовевшие гроздья винограда», а потом — «розовеющие». А здесь: «Я чувствовал жизненное тепло, и оно проникало в меня, как жар и пламя» было заменено потом на «удар грома и молнии».
Он опять сложил листы и убрал их в футляр. Поиск точного слова высшее искусство для автора, как попадание в цель для стрелка из лука. В самую сердцевину, правда, никогда не удается попасть — она прячется в сфере идеального, неподвластного воздействию внешних сил. Однако порядок расположения пущенных стрел указывал на отношение автора к невидимой цели. При любых ситуациях неизменным в его профессии оставалось: поразить цель выразить словами то, что неподвластно выражению, звуками — гармонию, что слышат небеса, увековечить в мраморе высший полет духа, запечатлеть красками его неземной свет. Самое большее, чего может достичь художник, это ясность задачи и ее понимание. Поэтому то, что делал Хайнзе, было сейчас среди хаоса разрушения нужнее, чем когда-либо.
Луций поставил книгу, еще раз осмотрев переплет, на полку. Кто знает, может, и ей уготовано вспыхнуть вскоре огнем в этом городе, в котором враждующие властители жили друг подле друга, как в старых башнях Флоренции. Примечательным стало теперь и само отношение к тому, чем владеешь: нужно было уметь вовремя оторваться от всего сердцем, чтобы не переживать так сильно утрату. Однако это означало и новый виток в сознании. Стало понятным, что в вещах может принадлежать только то, чего нельзя потерять или разрушить в них. Так, например, тело воспринималось теперь всего лишь как взятая напрокат материальная оболочка для собственного мира чувств. И именно поэтому постоянная угроза жизни пробуждала новое отношение к ней.
Он подумал о Будур Пери и о том сильном впечатлении, которое она произвела на него. В ее слабости была заключена некая сила, но совсем иного рода, чем та, что встречалась ему на каждом шагу. Это была сила ребенка, она взывала к проявлению заботы о ней, к оказанию защиты. Неопределенность и смута придавали встречам более глубокий смысл, чем это было бы в спокойные, упорядоченные времена; люди встречались словно на кораблях, обшивка которых лопнула. В таких случаях не время думать о мелочах, приходится рисковать многим, и в том числе тем, что было важно раньше, когда под ногами была твердая почва.
Я буду здесь иногда думать о ней, решил он мысленно про себя.
* * *Он опять вышел на лоджию. Дома и дворцы еще хранили безмолвие, залитые утренним светом. На Корсо, Allee des Flamboyants, широком проспекте Регента листва сияла такой зеленью, что это уже едва ли можно было назвать просто цветом. Тучи голубей кружили над крышами в розовом оперении, окрашенном лучами еще невидимого солнца. Обычно в эти часы были видны алые прямоугольные паруса рыбачьих лодок, возвращающихся с ночного лова; сегодня, в воскресенье, их не было. Зато уже появились острокрылые, туго натянутые паруса яхт. Послышались и первые шаги во Дворце.
Луций все еще чувствовал себя полным энергии. Бодрствование вливало в него на исходе ночи живительные силы, он был как стрела, стремительно пущенная с туго натянутого лука, — летит себе легко, пока не коснется земли. Усталость нападала на него только после полудня, но тогда уже властно и неодолимо.
Он бегло просмотрел еще записи, сделанные на корабле, — они ждали своего часа, когда их перенесут в дневник. На море он начал совершенно новый раздел — занялся описанием своей внешности. Толчком к тому послужил короткий отрывок из прозы Ларошфуко, начинавшийся словами: «Je suis d’une taille mediocre, libre et bien proportionnee».[20] Взгляд на себя — одна из самых великих вех на пути открытий, сделанных человеком при изучении внутреннего мира. Правда, с давних пор при всех известных попытках создания портрета прибегали скорее к более доступным средствам живописца, чем скульптора. Характеры вырисовывались, складываясь из мазков кисти. Однако само сознание приобретало невероятную остроту, проникая во мрак глубин, как свет рудничной лампы, пробивающий темень шахты. Это порождало двойное освещение, высветлявшее как сферу грез, так и затаенные мечты. Как физика добралась до строения атома, так и каждый отдельный индивидуум докопался до самых глубинных исходных частиц в самом себе. Следствием этого мог стать распад личности, а с ним и выход небывалых сил. Луций пробежал глазами один из пассажей, застенографированных им для дальнейшей разработки:
«…потом о любви, об отношении к ней. Виды ее: классификация Стендаля — чистая социология. Существует только одна любовь, по ту сторону времени и пространства, все встречи на земле — подобия, нюансы единого неделимого света. Любовь в пространственном мире со спиралями времени земная, подвластная Нептуну; океан — колыбель, откуда из пены вышла Афродита. Из его глубин поднимается то, что есть волна и ритм, напряжение и сумбур, все то великолепное и ужасное, что олицетворяет собой любовь. На морском берегу и утесах слышим мы ее безымянную, ее роковую песнь, грудные звуки сирен, манящие нас затеряться в море, на его вздымающихся и опускающихся волнах. Неотвратимо влечет оно нас к себе.
