Алексей Мороз - От легенды до легенды (сборник)
Люди шарахались от нас, убегали, давя друг друга. Призрачный мир гостеприимно принял колесницу Гекаты вместе со мной и тем, что осталось от моих детей. Пути черной луны непредсказуемы, но колеснице они знакомы — и уже через мгновение мы были в зале коринфского дворца почти рядом с Ясоном. И никто не видел меня за тонкой гранью призрачного мира…
— Мой басилевс! Медея возненавидела тебя! Она — о горе! — убила твоих сыновей и бежала в Афины, к басилевсу Эгею!
Кто это говорит? Наглый голос, незапоминающаяся внешность — кто-то из приближенных Креонта, ушлый писец, хитрый жрец? Не узнать, не успела я запомнить всех коринфских вершителей судеб. Что это — придуманная Креонтом лживая легенда или ее подновленное с учетом последних событий переложение? Не узнать… Но не удивлюсь, если подложная Медея уже спешит в Афины.
— Неразбавленного вина опился? — рычит Ясон. — Медея не могла!
— Но мой басилевс! Она доказала, что способна на убийство! Вспомните Абсирта, Талоса, вспомните Пелия, наконец!
Лицо Ясона медленно багровеет. Гневом набухает вена на лбу. О мой возлюбленный, как ты прекрасен в своей страсти…
— Что болтаешь?! Да, Медея способна убить ради меня! Так как она же может убить моих детей! Наших детей…
Голоса словно отдаляются, громче их звук крови, бегущей по моим венам. Спасибо тебе, любимый, за веру в меня! Я трогаю поводья, шепчу заклинание, и змеи, яростно шипя, выносят меня из мира черной луны в мир живых. К тому единственному, кто может признать меня невиновной или осудить, кому я даю право презирать или возносить меня. К моему мужу.
Пусть назовут меня сыноубийцей — я не буду оправдываться сейчас. Может быть, когда-нибудь свет черной луны расставит все на свои места… А сейчас — прочь. Есть ли в этом мире место, где смогу жить я, та, кто была способна на убийства — но была и невиновна? Где положу голову на грудь возлюбленного моего Ясона…
* * *Студенты притихли, слушая последние слова удивительной рукописи, которую зачитал им профессор. Пользуясь последними секундами перед тем, как аудитория сбросит с себя гипноз чужих страстей, Георгий добавил:
— Поразительна сама история нахождения этого манускрипта. Находка случилась в новолуние, которое древние называли «черной луной». Этим летом с группой археологов я вел раскопки на Коринфском перешейке. Мы нашли храм Посейдона, предположительно IХ века до нашей эры. Около него мы обнаружили останки двух человек, мужчины и женщины, судя по зубам и костям, весьма пожилого возраста. По всей видимости, их завалило останками какого-то ветхого деревянного сооружения. Кое-кто из моих коллег предположил, что когда-то оно было кораблем, который вытащили из воды и поставили около храма как дар богу морей. Так вот, перед смертью старик держал в руках бронзовый футляр с вот этим самым свитком.
— А женщина? — раздался взволнованный голос студентки. Кажется, той, белобрысой.
— Кхм… — Георгий на мгновение замялся, словно речь зашла о чем-то интимном. — Женщина просто положила голову ему на грудь…
Горячие люди
Я расскажу тебе, мальчик мой,
Что есть сила и что есть
власть,
Это вовсе не право водить рукой,
Это бремя, и боль, и страсть.
Дикий гул кочевых племен
И империй могучий хор —
Все мелодии глушит железа звон,
А эпоха стреляет в упор.
А на небе то свет, то тень,
Кровью строки на лист стекли,
Наши судьбы читают, за ночью
день,
Ослепленные короли.
Я расскажу тебе, мальчик мой,
Что такое победа в бою,
Ибо это не только не бросить
строй,
И не просто сыграть вничью.
Нам пришлось брать на меч
города,
И Орду мы топили в реке,
В час, когда нашей веры светила
звезда,
Мы летели вперед налегке.
А на небе то дождь, то снег,
И морщины сильней пролегли,
Вспять вернули жестокого
времени бег
Ослепленные короли.
Я расскажу тебе, мальчик мой,
О любви, что прекрасней, чем
сон,
Так сжимает нам сердце она
порой,
Что не помним про груз времен.
Вьются кудри на жарком ветру,
Жемчуга на висках блестят,
Эту песню поют соловьи поутру
Уже много веков подряд.
А на небе то день, то ночь,
И хоругви лежат в пыли,
Но отводят проклятье от
избранных прочь
Ослепленные короли.
Ты все слушаешь, мальчик мой?
Я о смерти тебе расскажу,
Как проклятие давит, покуда
живой,
Меж мирами стирая межу.
Смерти нет для того, кто смог
Вознестись над самим собой,
А святым стать при жизни,
уж видит Бог,
Не настолько и трудно, друг мой.
А на небе следы от подков
Протянулись за край земли,
На посту своем больше семи
веков
Ослепленные короли,
Ослепленные короли.
Вук Задунайский
Сказание об ослепленных королях
Темно во Храме, лампады едва теплятся пред иконами. В полночный час пришел он, когда вся братия почивала. Крался, подобно вору. Да он и был вором. Она была нужна ему, Ее он хотел украсть, только Ее. Давно Она не давала ему покоя. Она лишила его сил и сна. В деревне все смеялись над ним, говорили, что он хуже, чем женщина, но он не мог ничего с этим поделать. А еще пошел разговор — сглазила! Сглазила его эта чужая царица, которой люди поклонялись как святой, а на самом деле была она никакая не святая, а ведьма. Едва закрывал он глаза, Она будто вставала пред ним. Едва открывал — парила Она над ресницами в потоках эфира. Она преследовала его во сне и наяву. Измучился он от жгучего желания обладать Ею. Жить не было мочи. Он должен был покончить с Ней раз и навсегда, дабы Она оставила его в покое. И вот луч от лампады упал на Нее…
О, как прекрасно было вечно юное лицо Ее! Как светилось оно во тьме! Как сияла, переливалась каменьями драгоценными высокая Ее корона. Как застило глаза огненным цветом царского Ее одеяния, скрывавшего хрупкий стан. Тонкие белые руки держали скипетр, а сверху уже летел к Ней ангел, дабы возложить на главу Ей тиару небесную и вознести в выси горние. Глаз нельзя оторвать от красы такой! Кабы мог, так забрал бы он Ее в дом свой, высоко в горах, да смотрел бы на Нее день и ночь, никому бы не показал. Но такую разве возьмешь! Вон Она, в Храме, гордая стоит, идут на поклон к Ней люди нескончаемым потоком.
А супротив — скорпион ядовитый, муж Ее, старый и злой царь, ухмыляется. Зажатый в руке, блеснул нож. «Ах, ты так? Вот тебе, собака! Получи! Выколоть тебе глаза — и то мало за дела твои поганые! Чтоб не мог даже смотреть на Нее, подлый змей. Мне Она принадлежит, только мне!» Ослеп царь под ударами ножа, нет у него больше глаз — а и не нужны они ему, нечего глазеть на чужое. Обернулся на Нее ночной пришелец. Все так же по-ангельски смиренно взирала Она на него, ни грусти, ни тревоги, ни сожаления не было в лучистых глазах. И вдруг ожило лицо Ее, полился из очей свет небесный. Глянула Она ему прямо в сердце — а там тьма клубилась непроглядная. И тогда закрыла Она глаза, спрятала свет Свой, не пожелала смотреть на него. Пренебрегла.
Нет, не в силах был он вынести поношение такое! Ударил он ножом в глаза Ей, потом еще и еще, пока и Она не стала незрячей. Ярость толкала его вперед, колол он ножом ненавистную фреску, покуда совсем не изнемог. Но вдруг почудилось ему — кто-то смотрит на него. Глядь — а позади на стене еще один царь стоит, ангелом прикинулся, среди других таких же крылатых. Молодой, смотрит гневно и яростно. Знаем мы этих ангелов! Вот занесен уже нож над глазницами в третий раз… Но что это? Где глаза его? Куда подевались?! Незрячий буравил ночного пришельца горящими очами, и будто воспламенилось от этого все нутро его. Рухнул он на хладный пол, и вопли сотрясли Храм, подобные крикам дикого зверя. Придя в себя, зарыдал горько пришелец. Что же он наделал? Что сотворил? Она боле не могла смотреть на него, он был отвергнут. Лишь нож верный все еще был при нем…
На другой день облетела всю Грачаницу весть: утром в Храме нашли иноки мертвого албанца. Лежал он в луже крови, на полу, посреди внутренностей своих. По всему видно было, что сей бесов сын жестоко лишил себя жизни прямо здесь, в святом месте, располосовав нутро свое ножом, пред тем свершив кощунство и надругавшись над фресками. Выколол безумец глаза королю Милутину и королеве Симониде, что были сотворены здесь кистью греков-иконописцев в стародавние времена, когда только возведен был Храм. Переосвятил это место игумен, да задумался глубоко: «Не слути то на добро. Биће несреће»[8]. Вслед за ним в скорбь погрузилась братия монастырская и весь люд православный, ибо явлено им было в сем деянии безвестного дикаря грозное предвестие грядущего.
