Евгений Лукин - Амёба
— А труп? — быстро спросил Вавочка — и выдохнул с облегчением. Вот она, неувязка! Ничего нельзя, ясно?..
И даже не понял, что спросил вслух — тихо, правда, шёпотом, но вслух.
Теперь он сидел почти спокойный, и неувязочку эту смаковал, играл в возражения: придумает вздорное какое-нибудь — и радостно опровергнет.
Ну, положим, вдвоём можно вынести, завернуть во что-нибудь — и вынести. А дальше что? Бросить где-нибудь поблизости? А вот и не получится никак — утром найдут и опознают обязательно. Ну, ладно, ну, положим, сейчас ночь, положим, оттащим переулками куда-нибудь на окраину — так всё равно ведь найдут… А в реку?
Вновь волна озноба. Ну да, а если в реку? Если привязать что-нибудь, чтоб не выплыл?..
«Нет, — возразил он поспешно. — Ночь-то ночь, а менты-то всё равно на набережной дежурят… И на проспекте тоже…»
Возражение было неубедительным.
Кровать между тем давно уже попискивала, потом кто-то встал, шагнул нетвёрдо… Полыхнул малиновый торшер. В глазах ухватившегося за кисточку был ужас. Как и в глазах сидящего на кровати.
— Вы почему не спите? — дрогнувшим голосом спросил тот, что включил свет. И ещё раз — уже истерически: — Вы почему не спите?!
Торшер выключить побоялись. Тот, что вскочил с кровати, на кровать не вернулся — устроился в кресле, подобрав под себя ноги. Остальные двое посидели немного и прилегли. Истерический крик: «Вы почему не спите?!» — неожиданным образом многое прояснил.
Можно было уже, к примеру, не надеяться ни на вьетнамцев, ни на шестёрок из «Посошка» — вообще ни на кого не надеяться, кроме себя; а сестра должна приехать через несколько дней, которые с каждой минутой убывают; а их теперь двое, а он против них один.
Всё это возникло единым клубком мыслей, причём совершенно неподвижным: мысли не изменялись, просто с каждой минутой становились всё яснее и беспощадней.
Трое задрёмывали и просыпались. Стоило кому вздрогнуть и открыть глаза, как то же самое происходило и с остальными двумя, так что проснувшийся первым не то что предпринять — решиться ни на что не успевал.
Но мысли только притворялись, что застыли; в них как бы смещалось ударение: теперь главным было не то, что сестра приедет, а то, что нельзя больше выносить даже не присутствие — существование этих двух.
Как только это было осознано, мысли сорвались, полетели, тесня, выталкивая одна другую.
Даже если уехать — с паспортом, без паспорта ли — разве забудешь, что они есть, что они живут, копируя, издеваясь каждым прожитым ими мгновением! Уехать, да? А эти три дня — их как, простить?!
Страх нарастал, но вместе с ним росла нестерпимая потребность уничтожить, развязать, разрубить, одним рывком вернуться к прежней жизни. Неустойчивое равновесие могло нарушиться ежесекундно. Достаточно было незначительного толчка, мельчайшего события, чтобы три человека в замкнутом пространстве комнаты, сойдя с ума, бросились бы с нечленораздельным воем друг на друга. Или же, напротив, метнулись бы каждый в свой угол, втираясь от ужаса в стену.
Небо в незадернутом окне стало сероватым, по окнам слезило.
Лежащий на кровати медленно поднялся. Сунул ноги в шлёпанцы. Сделал пару неуверенных шагов в сторону передней. Остановился. Потом сорвался с места и решительной ускоряющейся походкой вышел в коридорчик. Дверь хлопнула со щелчком, со звоном.
Звон ещё стоял в воздухе, а второй уже прильнул к стеклу, высматривая. Убедившись, что двойник вышел во двор и не караулит у подъезда, бросился за ним.
Теперь уже к стеклу прилип третий — тот, что раньше сидел в кресле. Куда девался первый, он не видел, а второй (это точно был второй; на первом — белая рубашка!)… Так вот, второй пробежал к туннельчику на улицу Желябова.
В третий раз сработал замок входной двери. Квартира опустела.
Асфальты во дворе были равномерно мокры, без луж; видимо, моросило всю ночь — слегка и без перерывов. Вавочка даже оторопел, выскочив на плоское бетонное крыльцо подъезда, настолько непохожа была эта знобящая изморось на прозрачную теплынь предыдущих дней. Спешно вздёрнул стоймя воротник, застегнул пиджак на все пуговицы, сжал лацканы в горсть. Бабье лето кончилось. Дожди ударили на четыре дня раньше срока.
Может, за плащом сбегать, а то маечка на голое тело да пиджачок, знаете ли… Но дверь он прихлопнул, а ключ — в кармане выходных брюк, а брюки не на нём, брюки на том, что выскочил первым. Ничего! Мы этот ключик ещё возвратим, он ещё к нам вернётся.
Взбодрив себя такой мыслью, Вавочка втянул голову в воротник по самые уши и побежал, шлёпая по мокрому асфальту. Ко второму выходу со двора побежал, потому что возле туннельчика на улице Желябова его могли ожидать.
— Ждите-ждите, — бормотал он, хлюпая скользкими, старающимися вывернуться из-под ступни сандалиями. — Как же! Дождётесь вы там! Чего-нибудь!
На улице было чуть посветлее, но всё равно серо до непроглядности. Рассвет не спешил.
Вавочка обежал квартал и остановился, дрожа и задыхаясь. Улица Желябова лежала безлюдная, серая. Трусцой приблизился к арке и осторожно заглянул вовнутрь. Там было пусто и почти что сухо. Может, вернулись? Прошёл по туннельчику, выглянул во двор и на всякий случай отпрянул. Никого. Серые лапы деревьев, метнувшаяся из-под грибка серая кошка — и никого. Окна четыре светят прозрачно-жёлтыми прямоугольниками. Зажглось ещё одно.
Неужели вернулись? Выждали, когда он скроется, вернулись, а теперь дежурят в подъезде. Они же знают, что долго в такой сырости не проторчишь!
В панике Вавочка снова выскочил на улицу. Смутное пятнышко белой рубашки метнулось вдалеке за угол. Так! Значит, не сообразили.
Добежал до угла. Но рубашка исчезла, испарилась — за углом был пустой мокрый переулок. Под ногами — серо-жёлтая кашица от осыпавшихся акаций.
Вавочка почувствовал отчаяние. Если противник попросту испугался, сбежал, решил раствориться в городе — это абзац! Это двойной полуабзац! Это — жить и бояться, жить и не знать ни минуты покоя, жить и ждать, что вот-вот где-нибудь объявятся… А ключ?
Тут его озарило, что всё это ещё можно проверить, и Вавочка спрятался за угол. И точно: через минуту вдали замаячила белая рубашка, исчезла, появилась снова, переместилась на середину улицы. Вавочка почувствовал спиной чей-то взгляд и мигом обернулся. Александровская (бывшая Желябова) была пуста. Казалась пустой. Теперь он точно знал: здесь они. Никуда не денутся. Уже не скрываясь, вышел на центр перекрёстка и пошёл, сгорбившись и стуча зубами, к повороту, где улица впадала в проспект.
Трое кружили мокрыми дворами и переулками, стараясь не попасться на глаза и не потерять из виду; высматривали, прятались, маячили посреди дороги, чтобы выманить. Маневрировать становилось всё труднее — появились ранние прохожие, из-за угла вывернулся, мигая пронзительно-синим фонарём, яичный «жигулёнок» с голубой полосой. Вавочка тревожно проводил его взглядом. «Жигулёнок» равнодушно прокатил по улице и канул за угол. Зато встречная лоснящаяся иномарка притормозила и, вильнув, прижала белую рубашку к стене.
Из откинувшейся дверцы возник стройный светлоглазый Порох.
— Давно раздели? — спросил он быстро и как-то по-страшному невыразительно. Пока выговаривал, глаза его проверили улицу в обе стороны.
— Н-не… — У Вавочки зуб на зуб не попадал. — Я ключ обронил.
На секунду, всего на секунду, Порох пристально взглянул Вавочке в лицо.
— Да не раздевали меня! Я дверь з-захлопнул, — в ужасе вскричал Вавочка. — А ключ у сестры… Я з-за ключом иду…
— Чего там? — спросили из машины.
— Да знакомый один, — сказал Порох.
— Раздели, что ли?
— Да нет. Ключ, говорит, потерял.
Слышно было, как шепчет двигатель иномарки да дребезжат Вавочкины зубы.
— Может, подбросить? — спросил Порох.
— Да тут рядом! — прижал руки к груди Вавочка. — У сестры ключ!..
— Как знаешь, — сказал Порох, и дверца за ним захлопнулась.
С маниакальным упорством хлеща водой и без того мокрые тротуары, шли проспектом поливальные машины. И трое ранних прохожих, неожиданно легко и странно одетых, поняли наконец, что хотят они того или не хотят, но приближаются к старой набережной, где через реку перекинут деревянный мост в заречную рощу.
Не таясь и не обращая внимание на диковатые оглядки редких встречных, Вавочка шёл к мосту, за которым должно было решиться всё…
Вот и лестница кончилась. Под ногами зазвучали сырые доски. Скоро их снимут, и будут всю зиму торчать изо льда чёрные сваи, половину из которых снесёт весной в ледоход.
Набухшее дерево моста звучит под ногами, а тот, в защитного цвета армейской рубашке, уже на той стороне. Через несколько минут к лестнице, широкому каменному спуску, выбежит, задыхаясь, третий и успокоится, увидев на том конце моста белое пятно рубашки.
