Ольга Славникова - Легкая голова
Он как будто ничего не брякнул вслух, но Маленькая Люся повернулась к нему и шепотом ответила:
— Еще нет, но говорят, вот-вот, — она наморщилась, точно укусила лимон.
— Как «вот-вот», ну сколько можно «вот-вот»? — налетела Большая Лида, стукнув длинными бусами о секретарский столик. — Битых два часа торчим, можно, наконец, принять людей!
Тут же за ее спиной с театральной демонстративностью открылась дверь кабинета. Все вскочили, спешно надевая на лица улыбки, будто противогазы по сигналу химической атаки.
— Два часа рабочего времени в моей приемной, как это мило, — проговорила Ика, стоя в дверном проеме, точно в раме официального портрета. — И сколько тут народу! Ну, у женщин праздник, это я еще могу понять, а мужчины почему отдыхают? Приняли Восьмое марта на собственный счет?
— Вадим Вадимыч уехал уже, велел праздновать, — заискивающе проговорила Большая Лида, за спиной делая виляющие знаки команде начинать поздравление.
— Но я-то еще здесь, — холодно возразила начальница, глядя Большой Лиде куда-то на подбородок, сжавшийся в напудренный комок. — Или это не считается? Я для вас пустое место, так? Что вы там трясете хвостом, как трясогузка?
Большая Лида в отчаянии выдернула руку из-за спины и схватилась ею за бусы, тотчас хлынувшие на пол и защелкавшие, с добавочным стрекотом, по голому паркету.
— Господи! Что я вам сделала? — со слезами в голосе воскликнула Большая Лида, пятясь от граненого ливня.
— Вы? Мне? — Ика иронически сощурила свои холодные глаза.
Начальница по случаю праздника была при полном параде, в мучительно продуманном костюме, где каждая деталь, выдержанная в зеленых и бежевых тонах, как бы ручалась за несколько других; ее нездоровое серое лицо, с какими-то темнотами, размазанными вниз, казалось полученным по факсу. «Блин, на фига я сюда приперся», — думал Максим Т. Ермаков, пятясь в угол предбанника, где стояли старые набрякшие рулоны с распечатками дизайн-макетов; рулоны поехали по стене дугой и грузно шлепнулись.
— Макс, и вы здесь! — нехорошо обрадовалась Ика, и поздравители поспешно расступились, предоставляя Максима Т. Ермакова и поваленную им бумажную рухлядь в распоряжение начальства.
— Ой, здрас-сьте! — откликнулся Максим Т. Ермаков противным детским голоском.
— Ой, а я как раз хотела вас вызывать, — в тон ему подхватила Ика. — Хорошая новость: утвердили бюджет. Не слышали еще? Большой, привлекательный бюджет. А вас, вы знаете, решили освободить для креативной работы. Финансовая часть проектов вас больше не касается. Замечательно, правда?
Максиму Т. Ермакову показалось, будто все освещение, включая солнечное, на секунду мигнуло.
— Я бы так не сказал, — произнес он осторожно, предъявляя Ике свою самую большую позитивную улыбку, от которой попискивало за ушами. — Я умею работать, знаю людей во всех партнерских структурах. Этим не обрастают за полтора месяца. И у меня вообще-то опыт…
— Знаю-знаю, — игриво перебила начальница, погрозив указательным. — Спасибо, что так беспокоитесь. Но я как-нибудь справлюсь, Макс, вы это должны понимать.
«Ну, ты и сволочь, — подумал Максим Т. Ермаков, продолжая улыбаться с остервенением, будто тянул сжатыми зубами грузовик. — Тридцать тысяч зеленых просто взяла и из кармана вытащила, это минимально. Я же намного скромней тебя, зараза. Я же почти на одних скидках живу, которые сам и добываю. Кто тебе, такой вот швабре, даст дисконт? Нет, ты хапнешь грубо, откатом. Представляю, какой ты под себя накрутила бюджет…»
— Вы побледнели, Макс, — участливо проговорила Ика. — Знаете что? Мы, пожалуй, и часть креативной работы передадим какому-нибудь большому рекламному агентству. Надо освежить имидж нашего продукта. Так вот взбодрить его, понимаете меня?
На последних словах, показывая, как надо взбодрить бренд, начальница расправила плечи и рубанула воздух обтянутым лягушачьей кожицей энергичным кулачком. Тотчас многие из поздравительной команды выпрямились, демонстрируя нужную бодрость, тут и там сверкнули глаза.
— Можно, конечно, и передать, — вздохнул Максим Т. Ермаков. — Только встанет это во что? Агентство смету вам нарисует — и что туда заложит? Своих бухгалтеров, свою аренду, парковку свою. За нашу парковку фирма мало платит? Вот и на чужую раскошелится.
— А это не ваше дело! — злобно отрезала Ика, и Максим Т. Ермаков сообразил, что попал в точку. — Так, вы пришли сюда, я вас не вызывала. Что вы хотели?
— Да я же не к вам, Ирина Константиновна, — благодушно расплылся Максим Т. Ермаков. — Я вот к Люсе пришел. Праздник же сегодня. Поздравить и все такое…
От такой невиданной наглости поздравительная команда охнула. Кто-то дернул шарики, давно и мирно дремавшие на шкафу, кто-то бросился вперед с корзиной хризантем.
— Люсенька, с праздником тебя, с днем, так сказать, начала весны, — громко и торжественно произнес Максим Т. Ермаков и положил перед Люсей букет.
Казалось, эти цветы были первым, что Маленькая Люся увидела сегодня по-настоящему. И они стоили того. Белые розы в запотевшем целлофане чуть-чуть раскрылись, словно сделали вдох; нежный зеленоватый оттенок лепестков был как естественный румянец растения, шипы, будто слезами, заволокло чистыми каплями воды.
— Ой, какие… — прошептала Маленькая Люся.
Поздравители не дали Ике полюбоваться на эту странную сцену. Людской клубок, нестройно выкрикивая какие-то подхалимские стихи, выкатывался в коридор. Большая Лида выхватила из платяного шкафа рыхлую шиншиллу оскорбленного начальства и, тряся пальтишком, словно собираясь им накрыть всю свою кипучую кодлу, пристроилась в арьергард.
— Спасибо, Максик, — тихо проговорила Маленькая Люся. — Очень красивые цветы.
Настала тишина, в глубине которой еще звучало округлое эхо удалявшихся поздравлений, потом мелодично звякнул поглотивший Ику центральный лифт, и тишина расслабилась, привольно разлилась по этажу. «Ну вот я и в жопе. На голой зарплате. Поверить не могу», — тоскливо думал Максим Т. Ермаков. На месте денег, вынутых Икой из жизненных планов и из самой души, образовалась пустота: Максим Т. Ермаков чувствовал эту пустоту, когда вдыхал и выдыхал воздух.
— Ладно, я пошел, — уныло бросил он, направляясь к дверям.
— Максик, подожди, — окликнула его дрожащим голосом Маленькая Люся. — Мне очень надо с тобой поговорить.
— Пойдем покурим, — попросила Маленькая Люся, нервно дергая ящики стола в поисках сигарет.
Курилка располагалась далеко, на боковой белесой лестнице, и была обустроена со всеми неудобствами, приличествующими корпоративной борьбе с нехорошей привычкой и потреблением чужого продукта. Идти надо было через весь этаж, потом подниматься, снова шагать вдоль длинной, сочащейся холодом стеклянной стены, затем спускаться на четыре пролета, тесных и крутых, — чтобы достичь наконец замшелой от пепла тумбообразной урны, механически спускавшей окурки в черную водицу.
— Тут, вроде, тихо, — проговорил Максим Т. Ермаков, пытаясь ровной интонацией успокоить Люсю, у которой пляшущая в пальцах сигаретка никак не брала огня.
— Макс, — произнесла Маленькая Люся грубым мокрым голосом, — ты знаешь, у меня Артемка, сын… Ну, ты в курсе… Его прооперировали в кардиоцентре. Успешная операция, я хирургу цветы отнесла, коньяк. И вдруг — стали отказывать все органы… Словно кто его отключает, систему за системой… Он в реанимации, в сознание не приходит уже двенадцать дней. Врачи говорят, что и не придет. Может, он слышит меня…
Тут глаза у Люси сделались вдвое больше и заблестели страшным зыбким блеском; вдоль носа двумя дорожками поползла горячая влага и, мутная от пудры, закапала с подбородка. Максиму Т. Ермакову стало не по себе. Он еще никогда не видел, чтобы слезы вот так непрерывно текли по неподвижному лицу, точно вода по камню.
— Я очень сожалею, — ответил он словами положительного персонажа из голливудского фильма.
— У нас осталось, может, несколько дней, — Маленькая Люся не столько затягивалась, сколько кусала сигарету. — Может, неделя или две. Артемка борется, не хочет уходить. У него совсем холодная кожа, только лоб горячий и волосы высохли, стали как синтетика. Он весь уже на искусственной поддержке, ночью сижу возле него, а такая гофрированная штука ухает, будто сова. Это Темка дышит. Он еще такой маленький, он совсем не понимает, что такое смерть, и как же ему умирать? Он ведь что-то думает, и я сижу рядом с ним, пытаюсь представить — что. Маленькому ребенку легко внушить, что он виноват: ломал игрушки, сумку маме разрисовал фломастерами. Я боюсь, что он думает, будто это все ему за сумку. Ребенок верит, будто его простят, не станут наказывать, если он пообещает, что больше не будет. Что мама простит… Иногда мне кажется, что я уже одна, совсем одна со всем этим, понимаешь, Макс?
