Лев Аскеров - Приговоренные
Сказачное было место. Хотя нет-нет, да манила его к себе то одна, то другая вершины. И он упрямо шел на них. И всегда покорял. Hо лучшего, чем «Урочище Божьей ауры» ему ничего не попадалось. И, когда выдавалось свободное время, он прилетал сюда. Иногда он там прятался ото всех и вся. Чтобы подумать. Разобраться в себе. Отдохнуть душой… А если уж кто навязывался к нему в попутчики, или когда ребята, признававшие в нем знатока гор, хотели там, подальше от людских глаз, повеселиться, он возил их в другие, в не менее живописные места.
3. «Здравствуй, почтенный!»
Об Урочище Божьей ауры он никогда и никому не рассказывал. Разве только Камее. Hо она была равнодушна к горам. Правда у нее иногда возникало желание проехать туда за шафраном. А шафран расцветал осенью. В конце сентября. Ей хотелось собрать его столько, сколько он привез ей тогда и осыпал с головы до ног. После этого в ее комнате долго витал шафрановый запах. Во всяком случае, все кто заходил к Камее, интересовались чем так приятно пахнет у нее.
Камея тогда впервые в жизни увидела эти цветы. Она была в восторге от них. И, помнится, он сказал:
— Милая, шафран цветок не букетный. Hо, раз понюхав, ты никогда не забудешь его чудесного аромата… И всегда, чтобы не случилось, ты будешь помнить обо мне.
А сейчас весна. Его поляна в майском наряде. Изумрудные шелка ее полыхают брызнувшей к солнцу новорожденной зеленью. Hа поляне — маки. Трепетные и крупные, как большая радость. И жаркие, как шопот сердца. И хрупкие, как счастье. Едва успеешь поднести к губам, а уж лепестки сыплятся во все стороны…
Он подумал о маках и ему стало еще грустней. Больнее щипнуло в сердце. Глаза налились слезами.
Пока Пытливый находился на Земле, здесь ничего не изменилось. Да и что могло измениться за какие-то месяцы? Разве только время года. Сейчас весна. Деревья в кружевной зеленой дымке. В воздухе хрустальная мелодия будоражущей кровь воспрянувшей жизни… Hо Пытливого это не радует. В груди скребется черная кошка.
Спрыгнув со «стрекозы», Пытливый решительным шагом направился к острию утеса, лежавшего на склоне той самой горы, на вершине которой и находилось его заветное урочище. Края горы, от изножия до самого пояса, словно кто обрезал ножом. Без особых приспособлений скалолаза на нее не взобраться и до середины. А с этого утеса, похожего на перевернутый кверху утюг — можно. Его нос уткнулся как раз в то место горы, где кончались ее неприступные отвесные стены. Поэтому Пытливый сначала опускался на утес, а оттуда уже поднимался к своей волшебной поляне.
Когда до острия «утюга» оставалось почти ничего, он поднял голову. И то что в следующее мгновение Пытливый увидел его прямо-таки пригвоздило к скале.
Перед ним, угрожающе взъерошившись, царапая когтями гранит, сидел неимоверных размеров кондор. Чуть ли не с его рост. Приподняв крылья и, полуоткрыв, отливающий вороненной сталью клюв, кондор смотрел на приближающегося глазами налитыми желто-красной ненавистью. Пытливый не испугался. Скорей всего не успел. Он удивился. Такого экземпляра ему никогда в жизни видеть не доводилось. Особь уникальнейшая. И ростом. И размахом крыльев. И мощной широченной грудью. И громадными лапами, величиной с расстопыренную ладонь могучего кузнеца. Hа концах его лап, отдавая синевой, поблескивали кривые лезвия когтей…
Будь у кондора намерение столкнуть его в пропасть, да полакомиться им, он давно бы уже атаковал. Ан, нет. Он сидит и устрашает.
Пытливый лихорадочно соображал, что ему предпринять. Однако делать ничего не пришлось. Кондор оттолкнувшись, взмахнул крылами и тяжело свалился в пропасть. Далеко не улетел. Усевшись внизу на сук векового ореха, он зорко следил за действиями, согнавшего его с теплого местечка нахала…
— Спасибо, птица! — крикнул Пытливый и, запрыгнув на склон неприступной горы, стал быстро карабкаться к ее макушке.
К тому обрывистому скальному массиву, где он глаза в глаза встретился с гадюкой, и за которым начиналась непролазная чаша колючего кустарника, он добрался меньше чем за час. А колючую преграду, как не старался, одолевал гораздо дольше. Хотя за пять лет ему удалось протоптать здесь тропку, без царапин и заноз никогда не обходилось. И несмотря на это в милое его сердцу Урочище Божьей ауры с флаером он ни разу не опускался. Только, чтобы не возвращаться сквозь ехидные иглы терновника с ежевикой, Пытливый вызывал его к себе наверх. Опускаться не позволял. «Стрекоза» парила в метре от лужайки, дожидаясь приказа пилота, усаживающегося к пульту управления. Зачем он так поступал Пытливый не знал. Задай кто ему такой вопрос, вразумительного ответа он дать не смог бы. Наверное для того, чтобы не поковеркать девственной прелести Божьей ауры. А скорее всего потому, что ему всегда страсть как хотелось самому взбираться вверх. Вверх и в прямом и в переносном смысле. В этом было свое, особое удовольствие. И действовало оно на него сильней наркотика.
Сколько раз, стоя на покоренной вершине и дрожа от восторга победы, ему хотелось, чтобы в этот момент его видела Чаруша, а в последние годы он делал все, чтобы им восхищалась Камея.
«Ах, Камея! — продираясь сквозь заросли вспомнил он. — Я ее даже не предупредил. Ничего, потом поймет. Она сейчас в панике. Мечется по школе. Ищет. Она, конечно, догадывается куда я исчез. Hо Камея не знает как добраться до Урочища Божьей ауры… И хорошо, что не знает… Хочу быть один… С собой и Богом…»
Он шел вперед по проложенной тропе не останавливаясь. Молча. Мрачно. Тяжело сопя… «Так мне и надо!.. Так мне и надо!» — цедил он себе под нос, чтобы не вскрикивать от вонзающихся в него веток с ядренными шипами. Да вдобавок еще на голове ухала, пульсируя вулканообразная шишка и саднил прикушенный язык…
«Еще немного… Совсем немного… Потерпи…», — успокаивал он себя. И вскоре, действительно, за его спиной, сухо клацнув сомкнулись челюсти звериных кустов. И он сразу забыл о досаждавшей его садняшей боли. Его всегда здесь охватывала беспричинная радость. Все здесь дышало радостью праздника. Лужайка горела маками. Солнечный свет необычайным для полудня мягким золотом обволакивал голубизну воздуха и расстекался по всему урочищу. Все источало легкое и сказочное сияние. И алые головки маков. И гранатники. И то место, где бил горячий ключ.
Там все пылило и клубилось, оправленной в радугу, лазурной дымкой. И оттуда не звучала, а веяла, неслышимая ухом, но слышимая сердцем счастливая мелодия. Пытливого охватила безудержное ликование. И как дикарь, издав гортанный звук, он упал в маки и закувыркался в разлетавшихся во все стороны их лепестках. Докатившись до гранатников, вскочил на ноги, крикнул им: «Привет!» и на ходу раздеваясь, побежал к роднику. И с разбегу — в хрусталем дрожащий, омут.
Барахтался в нем недолго. Вода быстро утомила его. Выбравшись на гранит, он с сонливой ленностью напялил на себя одежды и хотел было уже прилечь, как взгляд его наткнулся на нечто новое в хорошо известном ему ландшафте Божьей ауры.
Сквозь радужную дымку, обволакивающую горячий ключ, почти в конце поляны, по над самой пропастью, мерцал силуэт серебристого дерева. В затуманенном мозгу возникла вялая мысль:
«Откуда оно? Я его здесь никогда не видел…»
Она, та мысль, как возникла, так и увяла, увязнув в густом мареве охваченного дремой сознания. Пытливый обулся и медленно, как сомнамбула, направился в ту сторону.
Действительно дерево. Кедр. Высокий. По-юношески стройный… И… седой. Его ветви посверкивали серебряной изморосью. Вероятно, это водяная пыль, что долетала сюда от кипящего ключа…
Кедр напоминал дремучего старца, остановившегося в раздумьи у дороги. Он целиком ушел в себя. Старец созерцал. И, казалось, остановился он не над пропастью, а над необъятными просторами космоса. И перед ним лежали не окрестные долины, и не снега высоких хребтов, а простирались созвездия далеких галлактик. И лучился он, светясь несказанной мудростью миров, неизбывной печалью душ и великим чудом жизни. И сыпалось с ветвей его серебро. И блистало оно мириадами человеческих страстей. И рождались они в далеких галлактиках. И рвались они из грудей человеческих. И эхом катились из сердец раненых, и сердец счастливых. И видел Пытливый горючую слезу обиженного, и светлую улыбку невинного ребенка, и торжество порока, и бессилие праведности… И слышал стоны болезных, и вопли отчаявшихся, и крики восторга, и жаркий шопот мольбы и раскаяний… И тоску уставшего от жизни. И горючую печаль ненасытившегося жизнью…
Он все это и видел, и слышал, и осязал. И ему хотелось то плакать и гневаться, то смеяться и петь, то сочувствовать и утешать… И бешенно колотилось сердце. И он весь гудел, как ушедший вразнос атомный реактор. От перевозбуждения его могло разорвать, стереть в пыль и развеять. Он хотел крикнуть и не мог. А когда ощутил, что губы свободно шевелятся и сковывающий гортань спазм исчез, кричать расхотелось. Серебряный дождь прекратился. Ему снова захотелось спать. Веки налились свинцом. И тут он заметил на стволе, жадно впившегося в кору огромного черного жука. Кедру это доставляло беспокойство. Он, казалось, хотел смахнуть его, но не мог. Пытливый это чувствовал, как чувствует себя. Он ухватил жука за панцырь, выдернул и зашвырнул в пропасть. Потом, поглаживая, оставшиеся от короеда царапины, тихо произнес:
