Владислав Задорожный - Защита от дурака
Перед трибунами, на которых недавно так величественно бесновались президенты, одиноко, обиженно, блестя стороной, омытой лиловыми лучами луны, лежал наивный результат агломератской деятельности — в пирамидку свитая аккуратная колбаска.
* * *Следующая попытка после Парада Разума — длинный сладостный сон: я прилип к письменному столу. Море впечатлений — выплеснуть. Держу в руках чудо. Смог написать. Впервые!
Быстрее в редакцию. Хочу, чтобы все — как я. Чтобы я — как все. Чтобы все со мной, и я — со всеми. Вот.
пригорюнилась птичка и спрашивает: как бы мне
Да, кстати, редакция. Вот
Грузный агломерат. . . . . вспорхнула. . . . . смотрит на меня. . . . . что это вы принесли?. . . . . чирикает. . . . . потом. . . . . суп. . . . .
Поведение агломератов в редакции меня крайне поразило. Тот грузный тип, который прочитал мое произведение о величайшем событии, долго, внимательно разглядывает меня, ничего не говорит. После этого он зовет другого сотрудника и дает ему мою рукопись. Тот читает (я замучился ждать) — и молчит. Опять же на меня смотрит.
Грузный: Это как же понимать, молодой агломерат? Вы издеваетесь над гениальной системой ЗОД? Вы понимаете, чем это пахнет? В Аграрку захотели?
Я: Вы меня неправильно поняли!
Второй: Милый мой, но кто же сам, добровольно, станет хвалить ЗОД, писать, что все у нас хорошо, что лучше и быть не может! Мы тут работаем, это наша работа, мы и хвалим. По какой речке плыть — той и славушку творить. Но чтобы кто-то делал это просто так, от души, такого, милый мой, не бывает. Надо быть… Дураком. Зачем вы накатали эту похабщину — передразнить то, как мы обыкновенно пишем?
Я: Да ведь я искренне… Я недавно из Аграрки, столько впечатлений…
Грузный: Может, его на Г/А? Кто же, будучи в своем уме, не понуждаемый извне ничем, станет хвалить Агло, восхищаться Парадом Разума и славить «наивный результат деятельности агломератов — в пирамидку свитую аккуратную колбаску»!
Второй: Агломерат — существо сложное. Очевидно, возможны и такие безумные случаи.
Грузный: Проваливай отсюда подобру-поздорову. И не пиши никогда, деревенщина!
Обухом.
* * *где я шатался, где бродил
только был глубокий вечер, и фонари досвечивали последним прохожим перед официальной ночью. Я вернулся к своей шимане. Остановился на тротуаре возле. Способность думать последовательно возвращалась. Почему она сказала, что среди небогатых я — самый бедный? Что значит небогатые и отчего я — самый бедный? И все-таки Фашка разрешила встретиться. Ничего не потеряно. Я покажу ей настоящую Агло, она полюбит ее, как полюбил Агло я.
Родители и Пим, Джеб и Брид, братья-студенты, Додо и Мена, Чунча и Бут, многие, многие другие и многое другое, что вошло в меня, — все было необычайно, ново, рвуще важно, но поверх всего, надо всем и превыше всего было мое желание быть, желание присутствовать и не опускать взгляда. Быть — значит, рано или поздно все увидеть и все понять.
Я задумываюсь и касаюсь перил, ограничивающих тротуар.
Удар отшвыривает меня на пару метров. Я встаю, отряхиваюсь, и у меня выступают слезы на глазах. Как я счастлив!
Мне хотелось подойти и погладить эти серовато-серые перила, которые защищают мою жизнь, мою судьбу, мое счастье, мое будущее. О милая, дорогая Агломерация, прекрасный цветок, выросший на навозе прошлого!
Ах, мне хочется окинуть с птичьего полета это великолепие, омытое лиловым светом фонарей. Но как проникнуть сейчас, мигом, на безумную для бескрылого высоту? Стены домов — гладкие, путь на крыши блокирован ЗОД, лезть на фонарь — смешно, да и узришь оттуда с гулькин нос. Я призадумываюсь, оглядываюсь.
Траншея, которая ведет к подземному гаражу, заканчивается тупиком. Стена его не вертикальная, а пологая — впрочем, довольно крутая. Очевидно, это предусмотрено ЗОД, чтобы шимана не могла случайно врезаться в этот тупик, а мягко выскочила наверх, на огражденный участок.
Я сел в шиману, отъезжаю, как можно дальше, и включаю самый полный вперед. Кучер вдруг вскрикнул: «Что мы делаем?» — но тут же понял, что мое решение изменить поздно, испуганно, ощутимо для меня замолчал.
Шимана промчалась по только что придуманной катапульте — и взмыла вверх. Выше. Еще. И выше фонарей. И вот — выше крыш. О!
Я не думаю о переставании быть. Оно осталось внизу. А я трижды есть, потому что вознесся до лицезрения.
Подо мной млела в лиловом свете Агломерация. Прямые ряды серых домов, которые казались восхитительно сизыми в лиловом. Ряды великолепно, неповторимо одинаковые. Миллион огней. Пусто без прохожих. С козявками патрульных машин.
Мой взгляд ласкал бескрайности Агло, наслаждаясь серым медом ее сот.
«Ты, ты победила!» — прошептал я.
— Мы падаем! — едва ли не визжит кучер.
О Агломерация! Ты завоевала меня! Ты прекрасна, ты грандиозна. Прижми меня к своей груди! Я — твой! Я весь — твой, возьми меня и делай со мной все, что хочешь! И кого хочешь!
И Она притянула меня к себе — я потерял сознание от счастья… Тьма рассеялась. Меня швыряет из стороны в сторону. Шимана звенит о покрытие шоссе какими-то манипуляторами. Это она пытается принять нормальное положение — я вишу на ремнях безопасности, а моя добрая шимана лежит кверху дном.
Наконец кучер хорошо ее раскачал, мир вернулся в привычное положение.
— Что это было? — спрашивает кучер.
— Ошибка управления, — смеюсь я. В голове окончательно проясняется.
— Ошибки в управлении не может быть, я-то на что? — начал было кучер, но тут я увидел две патрульные шиманы. Они стоят поодаль, и от них отделяются пять лиловых. Мчатся в мою сторону. Я невольно дал полный вперед. Лиловые бросаются к своим шиманам.
Я вперед — неясный страх. Моя вина? Выше крыш, возможно, запрещено?
Лиловые догоняют. Мой кучер вдруг тормозит:
— Нас преследуют, мы обязаны остановиться. Я понял что не переубедить, долой из шиманы. Бегу прочь.
Глупо убегать от лиловых, милых сердцу… но — бегу.
Едва я пробежал несколько шагов, как вдруг — темнотища. «Официальная ночь!» — с ужасом я. Стало темно, как бывает темно только в детстве, — до слёз взахлеб. Криком поперхнулся.
Физически: поток света. Лиловые — в меня. И тут — для себя непонятно — вон из луча. Дальше, дальше, бесконечный туннель между тротуарами. . . . . топот за мной. . . . . падаю. . . . . поднимаюсь Полоснуло лучем Вперед за дом о символ дерева — бац Падаю
— За что? Я свой, свой! Я ваш, гвоздь в галактику! Я самый ваш из ваших! Поймите, олухи! — это мой голос, мой вопль, но внутри меня, снаружи — топот. Ближе. Поднимаюсь. О, не упади!
Какой-то покосившийся забор. Дрянные домики. Глаза остервенели — видят то, что неподвластно им в такой тьме. За забор, упал, не дыши, перестань быть. Перестал. Топот, топот.
— Гвоздь в галактику, где он?
— Мне страшно, я дальше не пойду.
— Думаешь, он — Дурак?
— Не знаю, впервые вижу, чтобы кто-то летал на шимане.
— Может, авария, случайно? Ладно, прочеши там, вдоль палисадника.
Их было двое. Остается один. Сквозь дырочку от выпавшего сучка — вижу. Он замер. Нет, угадываю, — обмер. Даже фонарь боится включать. Это значит выявить себя, отдать на растерзание окружающей темноте, сделаться мишенью для невообразимого врага.
Слышу его дыханье. Слышу… О, проклятый забор, — скрипнул под моей рукой!
— Кто здесь? Я обвиняю вас, в том что вы Дурак! — кричит лиловый.
«Это конец!» — медленно набухает в моем сознании.
Часть вторая
Корень
Разумной убежденности никогда не бывает полной. Полная убежденность бывает только неразумной.
…«Это конец!» — медленно набухало в моем сознании.
Я понял, что ему некуда укрыться, кроме как за символ дерева. За четыре ступени службы лиловым воителем я научился угадывать действия подозреваемых. Теперь я спокойно прикидывал, как изящнее захватить подозреваемого.
До первых сумерек оставалось немного, и на небе уже лиловела малая луна. К официальной ночи она исчезнет, а большой луны сегодня не будет. Предстоит страшная ночь. Нет хуже, чем патрулировать в такую ночь.
А он замер за деревом. Не дышит. Небось, обмер от страха. Еще надеется, что я зевну и пройду мимо.
Мне почудилось, что подобное со мной когда-то было. Иногда этакий вздор мерещится. Некогда размышлять — добыча может уйти из-под носа.
«Нет, братишка, — ласково подумал я, — не уйдешь. Ты нужен народу, народ хочет тебя проверить. Если бы я нужен был народу для проверки — я бы сам прибежал: берите меня, ешьте, теребите, узнавайте обо мне все — я весь, как на ладошке, жду вашего решения. Я бы стремглав прибежал. А он прячется — значит, нарочно обвиняет себя. Если у него нет вины, так одного факта бегства достаточно. Якобы Г/А боится, ишь ты!..»
