Френсис Шервуд - Книга сияния
— Нет, Лия, этого не может быть.
— Взгляни на свои раскосые глаза, золотые волосы, форму щек. Ты отмечена насильником твоей матери. Ты ежедневно носишь ее позор.
— Хочешь найти своего отца? — добавила Мириам. — Взгляни в зеркало.
— Нет, нет. Это ложь.
Рохель закрыла уши ладонями.
Все дети начали плакать. Зельда кусала губы, дергая свои непокорные локоны.
— Тихо! — крикнула Перл. — Изнасилование есть изнасилование. Весь позор ложится на насильника. Помнишь, как сказано в Писании? Дину тоже изнасиловали. Во времена древних римлян еврейских женщин насиловали, наших мужчин распинали. Жалейте раненых и измученных.
Перл обняла Рохель и прижала к себе:
— Послушай меня, Рохель. Согласно Закону, ты все равно еврейка, и все обычно. Ты не должна винить себя в том, что твой отец изнасиловал твою матушку.
— У меня есть ножницы, — сказала Рохель, пятясь к двери и вытаскивая из корзинки бабушкины ножницы. Ей хотелось вонзить их себе прямо в сердце, но вместо этого она прижала их к своему загривку. — Я сама могу остричь себе волосы.
И с этими словами Рохель отрезала себе обе косы. Глаза у нее были сухие, и впоследствии, когда все было сказано и сделано, некоторые расценили как высокомерие. Затем, высоко поняв голову, с ножницами в одной руке и косами в другой, Рохель пересекла кладбище, по глубокому снегу, чтобы обойти надгробия. Оказавшись в своей маленькой комнатушке, молодая женщина подошла к комоду, открыла створки маленьким ключиком из корзинки, достала оттуда еще немного синей нити и нежно завязала концы своих несчастных мертвых кос. Затем бросилась на кровать, зарыла голову в покрывало и, совсем как малое дитя, жалобно зарыдала — не по своей матери, бабушке или утрате отца, а по Божьему милосердию. Она хотела, чтобы Бог ее помиловал. Рохель плакала, пока глаза не покраснели, а в горле не начало саднить, пока не устала настолько, что больше и плакать не могла. Тогда она просто застыла на кровати, и в тишине зимнего дня, снега, коконом окутывающего Юденштадт, укрывающего его от суеты рыночной площади и всего торгового люда, сбывающего свой товар на окружающих улицах, вдруг поняла, что знала о своем происхождении задолго до того, как Лия и Мириам ей рассказали. В каком-то смысле ее запредельно упрямая вера в отца была сродни видению, в котором ее мать приезжала из Киева в карете с ломтем мягкого белого хлеба в руке. Просто история, просто еще одна волшебная сказка, рассказанная Рохелью самой себе, в которой добродетель всегда вознаграждается и все носят прекрасные одежды. Вот дурочка. Возможно, она все поняла еще во время своего первого кровотечения, в то самое время, когда узнала о звездах в небе, о боли безногого Карела и о том, что желтый кружок, который Рохель должна была носить на одежде, вовсе не почетный знак. «Он тебе не отец», — сказала тогда ее бабушка. Возможно, Рохель всегда это знала.
Затем она села и огляделась. А ведь она еще не принималась за ужин! Очаг холодный. Темнело. Правда, Зеев пока не пришел домой. Рохель зажгла свечу, подошла к мрачному на вид зеркалу Зеева и посмотрела на свое отражение. Ее короткие волосы были взъерошены и стояли торчком по всей голове. Рохель подняла верхнюю губу, осмотрела зубы. Затем повернула лицо влево, вправо, пробежала пальцем по скулам. Немного ободренная, искусно пользуясь ножницами, она подровняла себе волосы. Оценив плоды своих трудов, Рохель не почувствовала досады. И не похожа она ни на какого казака. По правде сказать, она выглядит как взрослая женщина… замужняя женщина.
Тут Рохель вспомнила, что забыла свою корзинку с шитьем на кухне у Перл. Утро начиналось с иных мыслей: она будет сидеть рядом с Перл у очага, заниматься каким-нибудь рукоделием. Даже не позаботившись набросить головной платок или плащ, Рохель торопливо пересекла кладбище, задыхаясь, отворила дверь Перл и прошла по коридору.
Раввин был дома — сидел у камина и что-то читал. Оглядев непокрытые волосы Рохели, ее раскрасневшееся лицо, нетерпеливо приоткрытый рот, широкие глаза, он, сам того не желая, позволил своему взору соскользнуть на гладкую шею молодой женщины, пробежать дальше по ее телу, охватывая нежный изгиб ее грудей, аккуратную впадину ее талии.
— Я… я просто за корзинкой, — пролепетала Рохель.
— Да-да, возьми свою корзинку, — сердито ответил рабби Ливо. — И уходи.
Рохель схватила корзинку и выбежала из комнаты. Она еще ни разу не видела раввина таким возмущенным. Рохель определенно не сделала ничего, чтобы навредить своему народу, — ни сегодня утром, ни с момента своего рождения, ни с момента зачатия. Если теперь она лишена надежды на спасение — что же за грех она могла совершить? На какое-то время Рохель возненавидела не только саму себя, но также раввина и, раз уж на то пошло, всех на свете. «Стыдись!» — послышался у нее в голове укоряющий голос бабушки. «А мне все равно», — капризно ответила ей Рохель. Тем не менее она семь раз сплюнула, отгоняя дурной глаз, и твердо решила заняться чем-то полезным. И к тому времени как Зеев вернулся домой, Рохель уже повязала голову платком и, помешивая в горшке чечевицу, негромко напевала.
— Тебе не следует петь, жена, — сказал он. — Мимо может пройти мужчина, услышать тебя.
— Окно и дверь закрыты, муж мой.
— Тем не менее это неприлично.
— Прости меня.
Рохель понурила голову, но тот же самый жар, который она ощутила сегодня утром, вновь поднялся по ее шее и взял власть над ее языком. Вот, она оказалась способна воспрянуть духом, исполнять свои обязанности, вести себя как добрая жена. Она остригла себе волосы. И теперь готовит ужин. Что же еще от нее требуется? Еще секунда — и она или закричит, или убежит.
— Ладно, ничего, — нежно сказал Зеев. — Лучше посмотри, что я тебе купил.
И, раскрыв сетчатый мешочек, который он держал под мышкой, он показал Рохели большой кусок мяса для трапезы в Шаббат.
— Ягнятина, — объявил Зеев. — И еще, посмотри.
Он вытащил какие-то стянутые тесемками мешочки, развязал узлы и высыпал на стол их содержимое.
— Перец, — он послюнил палец, коснулся черных горошинок, затем сунул палец в рот. — Давай, попробуй. Да-да. И еще вот это попробуй, — он погрузил палец в какую-то красноватую пыль примерно того же теплого цвета, что и осенняя листва, после чего опять сунул его в рот. — Паприка из Венгрии. — Зеев возбужденно хлопнул в ладоши. — Правда, чудесно? И ягнятина. Люди еще с раннего утра выстроились в очередь к мяснику. Я тоже собирался встать в очередь, но когда оставил тебя в доме раввина и вышел оттуда, увидел Карела, он как раз ехал по нашей улице. Он говорит, что в марте к нам приедут алхимики — те самые, что сделают императора бессмертным. Ха, сказал я ему, вот будет славно, человек станет жить так же долго, как Бог. Еще Карел сказал, что император отправляется в Венецию на карнавал и что его величество так беспокоится о своем бессмертии, что не может спать. А зачем ему вообще спать, спросил я. Ему же не надо зарабатывать себе на жизнь. Так что я весь день ездил с Карелом, покупал и продавал. Знаешь, что полотняную одежду, которую ему не удается продать людям, он продает бумажной фабрике для изготовления бумаги? А старые кости, которые он собирает, идут в переплетный цех как основа клея для книг. А в конце каждого дня Карел выезжает за городские ворота к свалке, чтобы выбросить там все, что он не сумел продать. Знаешь, жена, только тогда я вспомнил про мясника. Карел погнал Освальда назад, и, как ты уже поняла, у мясника еще осталось немного ягнятины.
Тут Зеев вдруг умолк.
— Что такое? Что случилось, моя маленькая? У тебя такой грустный вид.
— Моя мать умерла родами, правда? — Рохель впервые высказала вслух этот страх.
— Ну да, твоя мать, да будет благословенна ее память, умерла при родах, — Зеев протянул руки, попытался привлечь ее к себе, но Рохель его оттолкнула.
— Мой отец изнасиловал мою мать, а потом я ее убила.
Это была ужасная мысль. Две ужасных мысли.
— Нет, Рохель, милая моя, нельзя так об этом думать. — Зеев покачал головой, глаза его увлажнились и стали совсем как у мула Освальда.
— А как еще мне об этом думать?
Рохель с трудом попыталась припомнить что-то реальное, не придуманные сцены вроде купания в голубом тазу или того, как ее мать идет по Карлову мосту под яркими лучами солнца. Сосредоточиваясь, она вызвала в своем воображении запах материнской щеки и все тело своей матери. Груди, шею, капли пота. Наконец, после того как Перл покинула их комнатушку со своим акушерским саквояжем и город снова погрузился в безмолвие, Рохель почуяла запах чего-то кислого. И еще она почувствовала, как влага пропитывает ее пеленки; эта влага растекалась по ее спине и затылку, покрывала конечности, начиная охлаждаться, пока не сделалась противной, липкой, леденящей. Рохель вспомнила, как она пробуждается в целой ванночке крови, а рядом лежит ее мертвая мать.
