Эдуард Веркин - Пролог
Все кончилось.
Грамотей стоял, придерживаясь руками за печь. Из уха у него текла кровь. Ведьма молчала.
Сумерки, зимой сумерки приходят рано. Когда все это закончилось, солнце почти уже село, потемки наступили и принесли за собой грозу. Мужики стучали и в дверь и в стены. Они страшно стучали, озверело, но я отчего-то подумал, что по-настоящему страшно мне вряд ли уже когда будет.
Староста Николай скулил.
Разбилось стекло, и в окно просунулась чья-то рука.
Николай с трудом поднялся на ноги и снял со стены косу.
Грамотей продолжал стоять у печи, теперь он опирался на нее не только руками, но и головой. Лбом.
И старостиха тоже очнулась, и сразу поползла к люльке, достала из нее дочь.
Мужики били стекла.
Староста Николай ходил по избе с косой и говорил, чтобы мужики уходили, что у них тут все хорошо. Старостиха прижимала к себе кулек с ребенком и тоже боялась. Грамотей сидел на сундуке у стены и хрипло дышал. Мужики перестали стучать и ломать стекла, и принялись ломать уже дверь. Кажется, они притащили с опушки огневое бревно и теперь вместо добывания огня, выбивли им дверь. И уже ясно было, что дверь не выдержит, хотя староста позаботился о ее крепости.
Дверь сломалась, и они ворвались, много, они сразу заполнили избу плечами и злобой. Они не очень то стали разбираться, приступили к делу. Хвостов, старший брат Хвоста и Иван Рябой, горшечник, схватили грамотея за руки, дернули его назад, а потом вперед и с размаху ушибли о печь.
Грамотей произвел звук, какой бывает, когда о колено ломают отслуживший свое голик. Сухой хруст. Грамотей прилип к печи, брат Хвостова схватил его за ворот рубахи дернул и разорвал до пояса. Грамотей отстал от печки, на побелке осталась кровь от разбитого грамотейского лица. Сам грамотей покачнулся, кто-то из мужиков проворно подставил ему подножку и добавил поленом.
Староста что-то промычал. Он и его старостиха задвинулись в угол, старостиха прижимала к себе ребенка, а староста Николай выставил перед собой косу.
Но мужики кинулись не на старосту, а на грамотея, и стали его бить ногами и поленьями. Грамотей привычно и быстро свернулся, закрыл голову руками, втянулся сам в себя. Лоскуты рубахи на спине разъехались и выставилось голое тело, я заметил, как поперек плеч у грамотея тянется длинная синяя надпись.
Его пинали ногами, а он дергался, и надпись на его спине извивалась и тоже дергалась, точно сбежать пыталась. Я слышал, как хрустели и ломались его ребра. Мужики старались, отталкивали друг-друга, каждый хотел успеть.
Глава 4
Соленый стриж
«Возле колодца меня догнал Хвост.
— Ты что это? — спросил он. — Куда уходишь?
Я пожал плечами.
— Все-таки в грамотеи решил податься? — усмехнулся Хвост.
Я не ответил.
— Во дурак-то… — Хвост постучал себя по голове. — Вода ушла, солеварня скоро откроется. Кому это нужно?
Я промолчал
— А я говорил, что заразишься, — сказал Хвост.
И в этот раз не ответил.
— Ладно уж, — сказал он. — Если ты уж совсем решил… Это тебе. От любого волка таким отмахаешься.
Хвост достал из-за спины топор. Тот самый грамотейский топор. Блестящий. Тогда я сказал:
— Спасибо.
Хвост убежал. Не с кем ему теперь в шашки играть.
Возле реки я связал кучу хвороста, и переплыл на другой берег. Тропа была затянута подсыхающим илом и сухой травой, принесенной водой. Но шагать все равно легко. Наверное, из — за весны. Я уходил, на душе моей было легко.
Через четверть часа пути я встретил грамотея. Он сидел недалеко от тропы, возле дерева, возле сосны, привалившись спиной к стволу, совсем так, как я увидел его первый раз.
Он был не похож на себя зимнего. Лицо его было чисто и доброжелательно, спокойно, точно он совсем не был мертвым. Он улыбался. Вода забрала все лишнее, унесла. Пришло солнце, испарило годы, и грамотей был уже просто человеком, а не носителем культуры.
Вокруг было полно волчьих следов. Они кружили рядом, и некоторые осмеливались подойти близко, совсем близко, на шаг, на вдох. Но ни один не решился его тронуть.
Я постоял некоторое время возле, потом отправился дальше, вдоль реки. Я не очень знал, куда идти, но знал, что дойду. Дойду, а чего? Знал, что там, за воротами райского сада все еще жив единорог. Знал, что в далеких вечерних сумерках овсяного поля уже ждет меня злой и не выспавшийся страж. Я буду краток, если что».
Сестрорецкий закончил чтение и закрыл тетрадь. Выражение лица у него было непонятное, а паузу он повесил умело.
— Ну? — не утерпел я. — Как?
— Пойдет, — сказал Сестрорецкий. — Нормально для дебюта, хотя и длиннотно. Только почему «Соленый стриж»? И где четвертая часть? Тут же явно не хватает логичной четвертой части, одни обрывки. Фрагментарно как-то…
— Не сделал пока, — объяснил я. — Только финал написал. Думаю до конца лета закончить, там и название объясняется. Соленый стриж это…
— Неплохой рассказец может получиться, — отметил Сестрорецкий снисходительно. — Но, конечно, надо дорабатывать. Дорабатывать, добиваться прозрачности звука, избавляться от блох.
Я почувствовал, как горят уши. Зря я Сестрорецкому дал почитать, совсем зря. Сестрорецкий хоть и поэт, а свинья. Блохи ему мешают, блох свинье не товарищ.
— Правда, есть один большой минус, — сказал Сестрорецкий.
— Какой?
— Вранье все это, — Сестрорецкий почесал моей тетрадью подбородок. — Байки старого примуса, а художник должен глубоко…
Сестрорецкий сжал кулак, потряс им у меня перед лицом, чтобы я не сомневался, что художник должен глубоко.
— Это не байки, это правда, — возразил я. — Все так и было.
— Ага, так все и было, самособой… Кстати и финал мне тоже не очень нравится.
Сестрорецкий поковырял в зубах ногтем.
— Как-то… не так, — сказал он. — Недожато.
— Что не так? Все так, все дожато. Все так и было. Торчали на крыше, пережидали разлив. Грамотей совсем плох был весной, ноги у него тогда уже отнялись, прострелило всего, лицо набок съехало. Заснул да и свалился в воду.
— Это понятно, — кивнул Сестрорецкий. — Обычное дело, заснул, свалился, захлебнулся, с кем не бывает, все это так. Но вот в конце у тебя что? Вот смотри: «сидел, привалившись к сосне». Как-то… Пусть он у тебя в канаве лежит лучше.
— Почему именно в канаве?
— Это традиционно, — пояснил Сестрорецкий. — В канаве и под забором, вот как должны оканчивать дни настоящие писатели. С поэтами, конечно, все сложнее, но…
— У нас там не было забора, — напомнил я.
— Но канава то была?
Сестрорецкий пренебрежительно бросил тетрадку на стол. Он всегда так, считает, что только он мастер, а остальные так себе, далеко и вокруг. Поэтому я не люблю с ним в лавке дежурить, лучше одному, чем с Сестроррецким.
— Канава, нищета, непризнанность, — произнес Сестрорецкий с оправданным пылом. — Я в тишь войду — и стихну, был и нету — вот к чему должно стремиться!
— У меня канавой первая глава заканчивается, — осторожно напомнил я.
— Вот видишь, — тут же привычно поморщился Сестрорецкий. — У тебя нет еще прочного сочинительского опыта. Вместо того, чтобы приберечь канаву на финал, ты школярски использовал ее уже в первой главе. А в третьей у тебя что? У тебя главный герой вроде как спасает ребенка, а мужики его за это бьют поленьями? Логика где, а?
— Мужики просто настроились уже, — объяснил я. — Надо было кого — то бить. Старосту бить нельзя, начальство все ж, жену его неудобно, баба потому что, я еще мал. Вот они грамотея и побили.
— Не знаю, — покачал головой Сестрорецкий. — Не знаю, не знаю, неубедительно…
На Сестрорецкого села муха, он ее согнал.
— Неубедительно. А потом… — Сестрорецкий не унимался, потрогал мою тетрадь пальцем уже брезгливо. — А потом у тебя же фантастика. Фантастика — не наш метод, ты не забыл?
— Где же там фантастика? — не понял я.
— Там сплошная фантастика, — Сестрорецкий щелкнул пальцем по обложке. — У тебя хромоногий бродяга декламирует какие-то там стихи — и отчитывает ведьму! Это бред и сказки.
Сестрорецкий почесался и повторил.
— Это бред, сказки и вредное мракобесие!
Сестрорецкий разбушевался. Муха снова на него села.
— Фантастика — есть тупик и мозговое растление, — заявил он. — Тебе что на семинаре говорили? Фантастика уводит людей с торного созидательного пути в зловонные болота эскейпизма! Ты хоть представляешь, что такое ведьма?!
— Я видел… — попытался я возразить.
— Да ничего ты не видел! — отмахнулся Сестрорецкий. — В феврале на площади жгли, ты же не пошел смотреть! А я пошел! Настоящий художник должен находиться в гуще жизни! В гуще, не на обочине. Вот ты на ведьму смотреть не пошел, а зря, тебе это полезно было бы. Пятеро здоровенных мужиков удержать не могли! У зрителей кровь через поры от ее голоса выступала, лошади падали и умирали, я в штаны наделал, вот что такое ведьма!
