Игорь Бунич - Д’Артаньян из НКВД: Исторические анекдоты
А теперь я тебе о картине немного расскажу. Тоже ведь история!
Действительно, картина была несколько странной. На лице товарища Шверника ясно читался испуг человека, втравленного недоброжелателями в весьма опасную историю. Что же касается товарища Сталина, то он находился в состоянии какого-то недоумения. Не понимал вождь, как он дошёл до жизни такой и что с ним, собственно говоря, делают.
Картина явно тянула лет на двадцать пять. А попала она ко мне так. Когда меня всё чаще и чаще стали вытаскивать из академии для выполнения разных поручений, то выделили мне этот кабинетик. Стены в нём были совершенно голые, как в камере смертника.
И мне стало тоскливо. Пошёл я в политотдел, стал просить какую-нибудь картину. Хотя бы “Бурлаки на Волге” или “Мишки в лесу”, чтобы не так уныло было. Мне говорят: “Посмотрите, Василий Лукич, за шкафом. Там, кажется, какая-то картина стоит нераспакованная”.
Взял я двух солдат, вызволил картину, ещё не зная, что завладел подлинником, существующим в одном экземпляре. А тут ещё оказывается, что на неё всесоюзный розыск объявлен, как на украденный в Историческом музее шедевр.
Товарищ Шкирятов, обнаружив картину, сразу повеселел и говорит:
— Ты меня, Василий Лукич, извини, но я как большевик обязан сообщить об этой картине, куда следует, и о тебе как об укрывателе тоже. Прошу вызвать понятых. Будем проводить изъятие. — А сам глазами телефон ищет. — Хочу лично товарищу Сталину доложить.
Телефона у меня в кабинете не было. Хотели установить, но я отказался. Зачем он мне нужен?
— Не советую, — говорю, — Матвей, тебе товарища Сталина сейчас беспокоить. Очень он на тебя сердит. Усугубишь только своё положение.
Он посмотрел на меня испуганно и спрашивает:
— Товарищ Сталин на меня сердит? За что, Лукич? Что я такого сделал?
— Не знаю точно, — пожимаю я плечами, — сигнал был, что ты какой-то секретный документ у него со стола стащил.
— Да ты в уме ли, Лукич? — закричал Шкирятов. — Да, как ты смеешь мне такое говорить?! Да я у товарища Сталина в кабинете после войны один раз всего и был в сорок шестом году, когда рассматривался возрос о новой партийной чистке… А с тех пор даже близко не подходил.
— Значит, подослал кого, — предположил я, — или не проконтролировал должным образом. Как и с картиной этой. Должен был ты её проверить. А она уплыла. Так и тут. Кто-то спер документ, а ты не проконтролировал — значит, и отвечать тебе по всей строгости партийного контроля. Так товарищ Сталин решил. На кой ляд он твоё управление кормит, если вы даже таких простых вещей, как пропажу секретных документов с его собственного стола, проконтролировать не можете?
С этими словами вынимаю я из ящика стола кипятильник, чтобы хотя бы стакан чаю себе сделать. С утра не успел дома попить. Кипятильники иметь запрещалось, и при Шкирятове его доставать было опасно (наверняка, выдаст), но уж очень чайку захотелось. “Ладно, — думаю, — чем я рискую. Ну, отберут кипятильник. Новый принесу. Цена-то ему без рубля копейка”.
Но товарищ Шкирятов, как увидел у меня в руках кипятильник, весь аж затрясся и кричит:
— Не я эти документы украл! Не я! Не надо, Лукич!
— Ну, чего ты разорался? — говорю. — Не хочешь чаю — не пей. Что я тебя заставлять буду. Не ты, говоришь, украл? А кто?
А сам кипятильник в сеть втыкаю и ищу стакан, а стакана нет. Я его тогда в чайник засовываю — там воды немножко было, а чай с рафинадом у меня всегда в ящике стола лежали.
Ты имеешь в виду завещание товарища Сталина? — спрашивает Шкирятов, и капельки пота выступают у него на лбу.
— Вот именно, — отвечаю я, хотя ничего о завещании товарища Сталина не слышал.
— Отключи кипятильник, — хрипит Шкирятов, — тогда скажу.
— Удивляешь ты меня, Матвей Фёдорович, — признаюсь я, — как ты можешь в такой момент ещё думать о правилах пожарной безопасности? Какое тебе дело — есть у меня кипятильник или нет? Я, может, уже двое суток на ногах, и чаю не имею права попить? Мне из буфета, как тебе, чай не приносят. Видишь — даже телефона у меня нет…
И вынимаю кипятильник из чайника. А оттуда уже пар валит.
Глаза у него круглые стали, рот приоткрылся, дышит тяжело.
— Ладно, — говорю, — если тебя так мой кипятильник расстроил, то уж я без чая обойдусь. Потом в столовой попью. Так что ты там о завещании говорил?
Выдёргиваю кипятильник из розетки и прячу в стол.
— Товарищ Сталин, — переведя дух, говорит Шкирятов, — последнее время работал над программной книгой, которую он хочет оставить народу в качестве своего политического завещания. Враги же народа пытаются это завещание выкрасть и заменить поддельным. Пользуясь тем, чш товарищ Сталин очень загружен работой, они подменяют листы его завещания прямо в его рабочей папке, а настоящие листы изымают.
— А кто же эти враги? — интересуюсь я.
В этот момент дверь приоткрывается и в кабинет засовывается голова старшины Шевчука в пилотке.
— Чего тебе? — спрашиваю я недовольно, — сказано же — стой за дверью.
— Разрешите доложить, товарищ полковник, — певуче говорит он, — солдат с носилками нужно отпустить. Им на политзанятия надо. Сегодня ж понедельник.
— Отпускай, — соглашаюсь я, — сам потащишь.
— Одному-то неспособно, — возразил Шевчук, — может, тогда не на носилках, а так.
Как это “так” я не понял и раздражённо приказываю:
— Выдь, Шевчук. Не видишь — мешаешь.
Скрылся Шевчук за дверью, а я горестно говорю:
— Дисциплины никакой! Член ЦК беседует с полковником МГБ, а он, даже не постучавшись, лезет в кабинет. Неудивительно, что товарищ Сталин не может даже завещание написать, чтобы ему не помешали.
А товарищ Шкирятов снова нить нашей беседы потерял, потому как спрашивает:
— А зачем там солдаты с носилками ждут? Кого они на носилках нести собираются?
— Меня понесут, — зло отвечаю я, — потому что ты, Матвей, меня своим поведением до кондрашки доведёшь.
Вижу — совсем не удовлетворён товарищ Шкирятов моим ответом. Его на мякине не проведёшь. Понимает, что носилки для чего-то другого. Решил я его не мучить и честно говорю:
— Ежели мы с тобой, Матвей Фёдорович, ни до чего хорошего не договоримся, есть мнение отправить тебя в Кремлёвку. Ну так не за ноги тебя по коридору тащить? На носилки положим, чин-чином донесём до “скорой помощи”. Плохо тебе стало во время инспекции. Смекаешь?
— А если я всё скажу? — побледнел он.
— Тогда у нас останешься, — обещаю я, — а там посмотрим.
Он-то понимает, что от нас ещё можно выпутаться, а из Кремлёвки одна дорога — на тот свет.
Я на часы смотрю и говорю:
— Ну, давай, рассказывай. Мне ещё сегодня нужно реферат закончить.
Он опять молчит. Тут у меня терпение лопнуло.
— Щевчук! — кричу. — Давай носилки! Товарища на носилки, и во двор. Там “скорая” из Кремлёвки ждёт!
— Ты зачем, Лукич, психуешь? — вскочил товарищ Шкирятов, — мне подумать надо. С мыслями собраться.
— Вот в Кремлёвке с мыслями и соберёшься, — отвечаю я, — полежишь там, подумаешь…
— Да я тебе всё расскажу, Лукич, — уверяет он, — не отправляй меня никуда…
— Ладно, — сдаюсь я, — отставить, Шевчук. Иди в коридор. Нервов со всеми вами никаких не хватит. В Кремлёвке укол сделают — и всё. А здесь вообще ничего нельзя. Даже кипятильник или картину с изображением товарища Сталина нельзя. Ну, так на чём мы остановились? Значит, стащил ты со стола у товарища Сталина завещание, а потом что было?
— Нет, — твёрдо отвечает Шкирятов, — не крал я у вождя нашего народа и нашей партии ни завещания, ни чего другого. И кто там сейчас этим занимается — ума не приложу. Поскрёбышев — сидит, Власик — сидит, личные врачи — сидят, охраны — никакой.
“Самое время писать завещание”, — думаю я, а вслух спрашиваю:
— Может, Матрёна Ивановна?
— Матрёна Ивановна, — отвечает товарищ Шкирятов, — выше подозрений.
— Значит, никого не остаётся, — резюмирую я, — кроме тебя, Матвей Фёдорович. Давай, колись!
— Если ты хочешь знать всю правду, Лукич, — неожиданно говорит товарищ Шкирятов, — то честно скажу — не писал товарищ Сталин никакого завещания. Кто-то за него эти завещания пишет, чтобы, во-первых, создать соответствующую обстановку на случай внезапной смерти вождя, а, во-вторых, чтобы узурпировать власть.
— Вот как? — удивляюсь я. — А что же пишет сам товарищ Сталин?
— Я бы тебе сказал, — прошептал товарищ Шкирятов, — но не осмеливаюсь.
— Осмелься, — подбодрил я его, — а то Шевчука позову.
— Товарищ Сталин, — прошептал снова Шкирятов, — работу пишет, где полемизирует с товарищем Лениным на тему об империализме как последней и загнивающей стадии капитализма. Товарищ Сталин считает неизбежным слияние империализма и социализма в общественную форму, которую он определил как сионизм. А потому он и развернул столь беспощадную борьбу с сионизмом, чтобы попытаться предотвратить столь печальное развитие событий. Враги же партии и народа, пронюхав о работе товарища Сталина, распустили слух о том, что он пишет завещание, крадут у него листки с его новой работой и пишут завещание сами.
