Итало Кальвино - Несуществующий рыцарь
Прискилла пригласила Агилульфа к столу, накрытому на двоих.
— Мне известна ваша обычная воздержанность, рыцарь, — начала она, — но я не знаю, как почтить вас иначе, нежели предложив поужинать. Разумеется, — добавила она лукаво, — изъявления благодарности, которые я имею в виду, на этом не кончатся.
Агилульф учтиво поклонился, сел против владетельницы замка, раскрошил ломтик хлеба. Помолчав немного, он откашлялся и заговорил о том о сем.
— Поистине удивительные и нелегкие испытания, сударыня, выпадают на долю странствующего рыцаря. Их можно подразделить на несколько видов. Первый… — Так он ведет беседу, любезный, точный, осведомленный, иногда рискуя навлечь упрек в чрезмерном педантизме, но тут же изглаживая это впечатление легкостью перехода к другому предмету, перемежая серьезные речи остротами и шутками самого тонкого вкуса, оценивая людей и их поступки не слишком благосклонно, но и без чрезмерной строгости, так, что любое его мнение вполне согласуется с мнением собеседницы, которой он неизменно дает возможность высказаться, побуждая ее тактичными вопросами.
— Какое наслаждение беседовать с вами, — говорит Прискилла, утопая в блаженстве.
Вдруг Агилульф, так же неожиданно, как начал разговор, погружается в молчание.
— Пора послушать пение, — говорит Прискилла и хлопает в ладоши. В комнату входят певицы с лютнями. Одна начинает песню: «Единорог сорвет цветок», потом другую: «Jasmin, veuillez embellir le beau coussin».[5]
Агилульф находит нужные слова, чтобы похвалить музыку и пение.
Входит стайка девушек и заводит танец. На них легкие туники и цветочные плетеницы в волосах. Агилульф аккомпанирует им, отбивая такт железными рукавицами по столу.
Такие же праздничные пляски были и в другом крыле замка, в покоях фрейлин. Полураздетые молодые дамы играли в мяч и требовали, чтобы Гурдулу принял участие в их играх. Оруженосец, тоже одетый в тунику одной из дам, вместо того чтобы ждать на месте, когда ему будет брошен мяч, бегал за ним, стараясь любым способом им завладеть, и вступал в борьбу то с одной, то с другой фрейлиной; в схватке с нею он порой воспламенялся страстью другого свойства и валил даму на мягкое ложе, какие были расстелены вокруг.
— Ой, что ты делаешь! Пусти, осел! Ах, смотрите, что он со мной творит, нет-нет, я хочу играть в мяч, ах-ах-а-а-ах!
Гурдулу ничего уже не соображал. После теплого купания, которому его подвергли, среди этих нежных запахов и этой бело-розовой плоти, у него оставалось только одно желание: раствориться в общем аромате.
— Ах, ах, опять он тут, ой, мамочка, да послушай же, а-а-ах!
Остальные играли в мяч, как ни в чем не бывало, шутили, смеялись, напевали:
Вот те на, вот те на, в небесах летит луна!
Фрейлина, которую Гурдулу вырывал из круга, в последний раз протяжно вскрикнув, возвращалась к подругам с горящими щеками, чуть оглушенная, и, смеясь, хлопала в ладоши:
— Ну-ка, ну-ка, подавай мне! — И вступала в игру. Проходило немного времени, и Гурдулу набрасывался на следующую.
— Пошел, брысь, брысь, ишь какой приставучий, нахал, пусти, мне больно, да ну же… — Но вскоре оставляла сопротивление.
Другие дамы и девицы, те, что не участвовали в игре, сидели на скамейках и судачили:
— Это потому, знаете, что Филомена приревновала к Кларе, а на самом деле… — Она чувствовала уже, что Гурдулу облапил ее за талию. — Ах, какой ужас! Я говорила, что на самом деле Вильгельм, судя по всему, был с Юфимией… Да куда ты меня тащишь? — Гурдулу взваливал ее на плечи. — Поняли вы? А эта дура ревнует, как всегда… — И дама, не переставая болтать и жестикулировать на плечах Гурдулу, исчезала.
Немного спустя она возвращалась пунцовая, с оборванной шлейкой и снова принималась тараторить:
— Так оно и есть, говорю вам, Филомена устроила сцену Кларе, а на самом деле он…
Той порой девицы и танцовщицы удалились из пиршественной залы. Агилульф принялся бесконечно долго перечислять сочинения, которые чаще всего исполнялись музыкантами Карла Великого.
— Стемнело, — заметила Прискилла.
— Уже ночь, глубокая ночь, — согласился Агилульф.
— Покой, который я вам отвела…
— Спасибо. Слышите, как поет в саду соловей.
— Покой, который я вам отвела… моя спальня.
— Ваше гостеприимство не знет предела… Соловей поет вон на том дубе. Подойдем к окну.
Он встал, протянул ей железную десницу, оперся о подоконник. Трели соловья послужили ему поводом вспомнить целый ряд стихов и легенд.
Но Прискилла коротко оборвала его:
— Одним словом, соловьи поют для любви. А мы…
— Ах, любовь! — воскликнул Агилульф, так резко повысив голос, что Прискилла слегка испугалась. Он же с места в карьер пустился в рассуждение о любовной страсти. Прискилла нежно зарделась, опершись на руку рыцаря, и втолкнула его в покой, где надо всем царило огромное ложе под пологом.
— У древних, поскольку любовь считалась божеством… — продолжал Агилульф скороговоркой.
Прискилла два раза повернула ключ в двери, подошла к рыцарю, совсем близко, склонила голову на панцирь и пролепетала:
— Мне холодно, камин погас…
— Суждения древних о том, где лучше предаваться любви, — сказал Агилульф, — в теплой либо холодной комнате, противоречат друг другу. Но большинство рекомендуют…
— О, вы, видно, знаете назубок все, что касается любви, — шептала Прискилла.
— Большинство рекомендуют избегать удушающей жары и склоняются в пользу естественного тепла…
— Так нужно позвать служанок, чтобы затопить?
— Я сам затоплю.
Агилульф внимательно осмотрел поленья в камине, раздул одну, потом другую головню, перечислил различные способы разжигать огонь в помещениях и под открытым небом. Его прервал вздох Прискиляы, и, словно сообразив, что новый предмет разговора губит возникшее было любовное трепетанье, Агилуяьф принялся расцвечивать речи об огне намеками и сравнениями касательно теплоты чувств и жара страсти.
Теперь Прискилла улыбалась с полузакрытыми глазами, протягивала руки к потрескивающему пламени, говорила:
— Какое дивное тепло… Как приятно, должно быть, наслаждаться им лежа под одеялами…
Разговор о постели заставил Агилульфа вновь пуститься в рассуждения: на его взгляд, труднейшее искусство стелить постель не ведомо ни единой служанке во Франции, и даже в самых знатных домах простыни всегда плохо заправлены.
— Не может быть! И в моей постели тоже? — спросила вдова.
— Нет сомнения, у вас поистине королевское ложе, другого такого нет во всех императорских землях, но, с вашего позволения, мое желание видеть вас исключительно в окружении вещей, всячески вас достойных, заставляет меня с огорчением взирать на эту складку…
— Ах, складка! — воскликнула Прискилла, также охваченная отныне тоской по совершенству, которая передавалась ей от Агилульфа.
Покров за покровом разобрали они постель, с досадой обнаруживая мелкие неровности, шероховатости, простыни, натянутые где слишком, а где недостаточно туго; изыскания эти то доставляли пронзительную муку, то возносили все выше в небеса.
Сбросив все белье до тюфяка, Агилульф стал перестилать постель по правилам искусства. Все действия его были отработаны: ничего не делалось наудачу, были пущены в ход некие тайные приемы, которые он пространно объяснял вдове. Но время от времени что-нибудь да не удовлетворяло его, и он начинал все сначала.
Из другого крыла замка донесся крик, вернее даже, мычанье или рев, невыносимо громкий.
— Что это? — вздрогнула Приекилла.
— Да ничего, это голос моего оруженосца, — сказал он.
С этим криком смешивались другие, более высокие, словно пронзительные вздохи, взлетающие к звездам.
— А это что? — озадаченно спросил Агилульф.
— О, это мои девушки, — отвечала Прискилла. — Играют… Что поделать, молодость!
Они снова стали приводить в порядок постель, порой прислушиваясь к ночным шумам.
— Гурдулу кричит…
— Как гомонят эти женщины!..
— Соловей…
— Кузнечики…
Постель была постлана, на сей раз безупречно. Агилульф обернулся к вдове. На ней уже ничего не было. Одежды целомудренно упали на пол.
— Обнаженным дамам, которые хотят испытать высший чувственный экстаз, — заявил Агилульф, — можно посоветовать объятия воина в полном вооружении.
— Молодец, нашел кого учить, — отозвалась Прискилла. — Я не вчера родилась. — С такими словами она одним махом заключила Агилульфа в объятия.
Один за другим перепробовала она все способы, какими можно обнимать доспехи, затем томно улеглась в постель.
Агилульф встал на колени у изголовья.
— Волосы, — сказал он.
Прискилла, раздеваясь, не распустила своих каштановых волос, собранных в высокую куафюру. Агилульф принялся изъяснять, как много значат для чувственных восторгов распущенные волосы.
