Александр Проханов - Человек звезды
Он бегло пролистал исписанный арабской вязью манускрипт Авиценны. Просмотрел карандашный набросок Вернера фон Брауна, — эскиз ракеты Фау-2 и формулу второй космической скорости. Окунулся в шелестящий, как листопад, ворох стихов Серебряного века с очаровательным профилем Анны Ахматовой и бледным жемчужным лицом Александра Блока. Поцеловал душистый, как полевой василек, стих Сергея Есенина «Микола».
В шапке облачного скола,
В лапоточках, словно тень,
Ходит милостник Микола
Мимо сел и деревень.
Садовников чувствовал сладкий ожог в области сердца, словно туда проникла бестелесная, из лучей, субстанция, и сердцу стало тесно, как если бы в нем забилось другое сердце. Его лоб, напротив, чувствовал нежную прохладу, будто чья-то невесомая рука коснулась лба, и через это касание в его разум вливалась медовая струя есенинского стиха. Это было подобно переселению душ. Выход в ноосферу был созвучен выходу в открытый космос, из которого в космонавта проникало божественное излучение.
Говорит Господь с престола,
Приоткрыв окно за рай:
«О, мой верный раб, Микола,
Обойди ты русский край.
Садовников испытывал восторги одновременно робкую нежность, слыша под сердцем голос русского волшебника, сумевшего так восхитительно и чудесно воспеть ненаглядную Родину. Возвестить о неизбежном русском чуде, поведать о бессмертной России с ее лазурью в небесах и водах, с золотом в осенних лесах, с невыразимой красотой и печалью в русских глазах.
Защити там в черных бедах
Скорбью вытерзанный люд.
Помолись с ним о победах
И за нищий их уют.
Как недавно в заречном лесу он воспринимал от земли, озерной воды и лучистого солнца энергию бессмертия, так теперь, соединенный невидимым световодом с душой русского провидца и кудесника, он не ведал смертного страха, был прозрачным сосудом, в который из ноосферы лился свет вечной жизни.
Всем есть место, всем есть логов.
Открывай, земля, им грудь!
Я — слуга давнишний Бога, —
В Божий терем правлю путь.
Садовников тихо раскрыл свое сердце, отпуская из него душу чудотворца, как отпускают в леса счастливую певчую птицу. Стих слабо блеснул на прощание и улетел, слившись с бесчисленными поэмами и стихами, в том числе и с теми, что еще не были написаны.
Теперь он был светел и чист и мог приступить к воскрешению деревянного мертвеца.
Никола лежал на спине, похожий на обгорелое полено, и от него пахло остывшей печью. Отломанная рука с мечом лежала рядом, окруженная древесной трухой. Все тело старца было пробуравлено дырочками, которые проточили жучки-короеды.
Садовников распростер над скульптурой ладони. Закрыл глаза и направил теплую, исходящую из сердца волну в ладони, чувствуя, как они накаляются, как пульсирует в них бестелесное поле. Поворачивая и передвигая ладони, он облучал недвижную статую, пронизывал ветхое дерево лучистой энергией. И вдруг из дырочек, из древесных норок стали выбегать разноцветные юркие жучки, выползали рыжие личинки, высовывали верткие головки проснувшиеся куколки. Несколько крылатых муравьев, светясь слюдяными крыльями, вылетели наружу. И все это скопище, поедавшее изнутри деревянное тело, испугавшись лучей, бросилось наутек.
Садовников убрал руки. Отдыхал, ожидая, когда наполнится опустевший сосуд под сердцем. И когда в груди вновь затрепетал незримый источник, он положил одну ладонь на грудь Николе, а другую прижал к выпуклому закопченному лбу. Горячая сила потекла с ладоней в древесную сердцевину, пропитала усталые волокна. В них ожила и расплавилась смола, скрепила иссохшие ткани. И скульптура стала плотной, весомой, чуть слышно звенела, и от нее вдруг пахнуло сосновым лесом.
Отломанная рука Николы сжимала ржавый согнутый меч. Такие оторванные снарядом конечности попадаются на поле брани. Из плеча торчали щепки, похожие на переломанные кости. Высыпалась кучка мучнистой трухи. Садовников осторожно извлек меч из стиснутого кулака. Приложил руку к туловищу. Бережно вернул древесную труху в то место, откуда она выпала.
Наложил свою ладонь на место перелома. Усилием воли направил в сжатые пальцы блуждавшую по телу энергию, вычерпывая из солнечного сплетения, из позвоночного столба. Невидимая плазма жгла пальцы, склеивала, сращивала разлом. Деревянные кости срастались, труха твердела, заполняя шов. И когда в изнеможении он разжал пальцы и откинулся на стуле, деревянная рука приросла к туловищу, и на месте шва остывала розовая бороздка.
Он устал. Воскрешая Николу, он расходовал лучистую силу, которую почерпнул из есенинского стиха. Волшебное песнопение, которое он извлек из ноосферы, обладало сказочной способностью оживлять, целить раны, глушить болезни, как чудесный отвар из цветов и листьев, приготовленный деревенской ведуньей. «Иорданские псалмы», которые пел на дорогах вещий странник Никола, теперь, услышанные Садовниковым, творили чудо воскрешения.
Он сделал глубокий вздох, собирая в грудь запах сладкой капли на лесном цветке, отблеск солнца на озерной воде, ночную звездную пыль, бесшумный полет совы, перечеркнувший луну, и стал дуть на лицо Николы. От его дыхания нагар начинал сходить, копоть смывалась, и открылось золотистое лицо с седыми завитками бороды, медовые морщины на выпуклом лбу, маленькие сжатые губы пунцового цвета.
Струйка воздуха была ветром, который разгонял мглу. И становилось видным синее облачение, с темными, вышитыми крестами, золотая епитрахиль и священная книга, которую прижимал к груди чудотворец и в которую были занесены «глаголы вечной жизни».
Никола лежал в своем великолепном убранстве с закрытыми веками, похожими на скорлупу грецкого ореха. Садовников наклонился, чувствуя аромат ладана. Тихо поцеловал Николу в глаза, и они открылись. Были деревянные, но казались живыми. Темно-синие и строгие, как у мудреца. И нежно-голубые и наивные, как у младенца.
Садовников поднял с верстака скульптуру и поставил на стол, к окну. Величественный и грозный, как воин, истовый, как неукротимый проповедник, Никола стоял у окна, и вокруг его головы золотился воздух.
Глава восьмая
Садовников собирался заняться мечом. Выпрямить погнутое железо. Удалить ржавчину. Заточить зазубренное лезвие. Вставить меч в деревянную длань. Чтобы чудотворец сочетал в себе монаха, прижимающего к сердцу священную книгу, и воина, воздевшего меч на врага рода человеческого.
Но зазвонил телефон, заморгав своим маленьким млечным экраном. Звонил врач психиатрической больницы Марк Лазаревич Зак, который иногда обращался к Садовникову за помощью.
— Антон Тимофеевич, приезжайте. Очень тяжелый случай. Пациент в ужасном состоянии, и все мои методы бессильны.
— Еду, — ответил Садовников, откладывая в сторону ржавый меч.
Он считал своим долгом откликаться на зов Марка Лазаревича Зака, который имел ученую степень, публиковал статьи в зарубежных журналах, получал предложения в престижные клиники Израиля и Америки, но оставался в городе П., в захолустной больнице, получая крохотную зарплату. Вся его еврейская родня давно переселилась в Израиль, его еврейские коллеги-врачи преуспевали в Тель-Авиве и Хайфе, но Марк Лазаревич оставался среди русских умалишенных, вызывая сострадание у израильских родственников, которые его самого считали сумасшедшим.
Садовников вышел из дома, собираясь сесть в свою старомодную «Волгу», оснащенную ракетно-космическими технологиями. Собирался залить в бак воду из пластмассовой канистры, как вдруг увидел на крыше соседнего дома изваяние красного цвета, состоящее из деревянных брусков. Красный истукан сидел на крыше, свесив ноги, и в его рубленных примитивных формах сквозила тупая непреклонность и сосредоточенность робота. Садовников ощутил исходящий от робота луч, который скользнул по его груди, причинив боль вонзившейся в сердце иглы. Луч, как скальпель, прочертил больную линию от сердца к голове, проникая в мозг. Стал шарить, нащупывая потаенный отсек, где скрывалась драгоценная тайна.
Садовников молниеносно заслонил сокровище зеркальной защитой. Луч ударил в зеркало, отразился и улетел обратно к породившему его источнику. Красный робот качнулся, дымясь, упал с крыши, рассыпался на отдельные бруски. Садовников не стал подходить к обломкам. Не понимал, кому понадобилось направлять к его дому разведчика. Удерживал в сознании образ зеркальной мечети в священном городе Кум, в которой залетевший луч света отражается от бесчисленных зеркал, мечется в зеркальной ловушке, пока не превратится в исчезающую слабую вспышку.
Психиатрическая больница располагалась на краю города в обветшалом двухэтажном строении, вокруг которого возвышался бетонный забор, тупой и унылый, каким окружают склады. Само строение было в потеках сырости, с решетками на окнах, которые были замалеваны серой масленой краской. Но вокруг фасада, усилиями врачей и санитаров, а также самих больных, были разбиты клумбы, цвели ноготки, садовые ромашки и колокольчики, сладко пахли табаки. На солнце, поглядывая на цветы, расхаживали больные в заношенных халатах, своей ветхостью и убогостью созвучных с фасадом здания.
