Элеонора Мандалян - И я сказал себе: нет!
Все так, с горечью думал Орбел, и все же как бы ни резвилась Лилит, как бы ни дурачилась, она – несчастнейшее существо: ни животное, ни человек. Она может быть или обузой, или игрушкой, а при неблагоприятных условиях – немалой опасностью. Да, отец очень умно распорядился со своим творением, сбагрив его сельским родственникам. Но разве для этого он трудился столько лет? Разве этого ждал от него ученый мир?
Лилит – всего лишь бракованный экземпляр, результат неудавшегося эксперимента… Отец где-то ошибся в расчетах. Но ведь имеет же он право ошибаться, как любой смертный… Ну а если нет у него такого права?…
Орбел гнал от себя эти мысли, любовался совершенством Лилит, ее пластичностью, грацией. Чем бы она ни занималась, она всегда возвращалась к нему, заглядывала в душу своими наивно-сумеречными глазами, подставляла голову для привычной ласки и ластилась сама, будто извиняясь за то, что все время оставляет его одного. Она окончательно отказалась от постели и спала, свернувшись по-кошачьи, на коврике около Орбела.
Проснувшись как-то среди ночи, он опустил руку, пошарил в темноте и не нашел Лилит.
“Опять сбежала!”- подумал с досадой и отправился на поиски. На сей раз он не бегал по дому, а пошел прямиком в хлев.
И не ошибся: в слабом свете рождающейся зари среди мягкой путаницы бараньих спин он увидел Лилит, сладко спящую в обнимку с молочным ягненком. Он долго стоял, глядя на нее. Ни о чем не думал, как ему казалось, а просто смотрел. Но, когда домочадцы расселись вокруг стола за утренней трапезой, Орбел сказал:
– Если Арташ свободен, пусть свезет меня в город. Мне нужно вернуться домой.
– Так скоро! – расстроился дед Мовсес.
И помрачнели мордашки детей. Они отодвинули от себя тарелки с нетронутой едой, насупились. Один из них умоляюще сказал:
– Но до конца каникул еще целых две недели.
– Мы не отпустим вас,- чуть не плача, заявила девочка.
Орбел понял – протест направлен не на его отъезд, а на то, что у них хотят отнять Лилит. Дед Мовсес высказался за всех:
– Раз надо, езжай, Орбелик. Ну а Лилит чего по дорогам да самолетам мотать? Пусть у нас останется. Мы к ней привязались.
Орбелу стало даже чуть-чуть обидно. Вместе с тем пришло облегчение. Лилит же, каким-то непостижимым образом поняв смысл происходящего, подползла к Орбелу, обдирая коленки, прижалась щекой к его ногам.
– А она не будет вам в тягость? – спросил Орбел, отдавая дань городским приличиям, чуждым этим горам, этому фиолетово-синему от близости космоса небу, этим прямодушным людям.
– Поди сюда, Лилит! – вместо ответа позвал дед Мовсес.
И Лилит, вскочив с колен, с готовностью бросилась к нему.
– Город – не место для нее… Останешься с нами, внучка!
– Лилит умница, Лилит хорошая, Лилит кушать хочет, гулять, умница,- затараторила та под общий веселый хохот.
– Ну как, внучок, ответили мы на твой вопрос? – торжествующе провозгласил дед Мовсес.- И потом… я думаю, мой сын не случайно столько лет спустя объявился здесь с Лилит. Он ничего не сказал мне, но я понял: он хотел, чтобы Лилит жила с нами. Так тому и быть.
– Я буду приезжать,- мрачнея, пробормотал Орбел.- Я буду часто приезжать к вам… к ней.- На душе у него было невыносимо тяжело от того, что он, как ему казалось, предавал Лилит, от того, что она – в чем он уже не сомневался – предала его. Он знал: им не увидеться больше никогда.
Возвратившись домой, Орбел застал мать в слезах.
– Отец?…- холодея, пролепетал он.- Мама! Что с отцом? Он жив?
– Жив, сынок, жив.
– Тогда почему ты плачешь?
– Ты поспел вовремя.- Мать шумно высморкалась в носовой платок.- Я как раз собиралась ехать в суд.
– Ку-да??? Зачем в суд? Кого судят, мама?
– Твоего отца, Орбел.
– За что? Как могло такое случиться? Да как он допустил?
– Допустил…- с горькой иронией передразнила мать. – Он не только допустил, он потребовал, чтобы весь судебный процесс над ним транслировали по интервидению.
Наморщив лоб, Орбел озадаченно смотрел на нее: – И его требование удовлетворили?
– Представь себе. Этот процесс и так уже наделал много шума. Все газеты пишут о нем и у нас, и за рубежом.
Орбел больше не приставал к матери с расспросами.
– Ты едешь со мной? – торопилась она.- Я опаздываю.
… Зал был полон. В проходах расположились фотокорреспонденты и телевизионщики со своими камерами на колесиках.
Орбел увидел Карагези на скамье подсудимых и не сразу узнал: черные с проседью волосы отца стали совершенно белыми, будто на него надели парик. На бледно-желтом лице бунтарски горели большущие черные глаза, казавшиеся такими из-за резкой худобы и темных кругов вокруг глаз.
– Отца невозможно узнать,- прошептал Орбел, ощущая незнакомую щемящую боль в груди.
Прямо над ними стрекотала кинокамера. Вспыхнули юпитеры, окончательно обескровив и без того бледное лицо Карагези.
Орбел слушал обвинительную речь и не верил своим ушам.
Известный ученый-экспериментатор с мировой славой Карагези Тигран Мовсесович обвинялся в том, что незаконно выкрал созданный им экспонат, являвшийся государственной собственностью, и укрывает его в неизвестном месте, которое упорно отказывается назвать. Больше того: он предал огню многолетние записи своих исследований и экспериментов. По словам обвинителя, ученому-преступнику и этого показалось недостаточно, и он, проникнув ночью в лабораторию, собственноручно уничтожил ценнейшую аппаратуру, с помощью которой выращивал свой экспонат, названный им «Лилит”, нанеся тем самым огромный материальный ущерб институту, предъявившему ему иск на несколько миллионов рублей.
– Э… это все… правда, мама? – прошептал Орбел. Ему казалось, он видит нелепый, бессмысленный сон и никак не может проснуться, чтобы прекратить его.
Мать только нервно кивнула.
Выяснилось, что Карагези категорически отказался от адвоката и до суда хранил упорное молчание. С трибуны выступали коллеги по работе, директор Научно-исследовательского комплекса. Они говорили о его неоценимых заслугах, о его скромности и трудолюбии, наконец, о его таланте ученого, чей беспрецедентный эксперимент позволил сделать громадный скачок в области мировой биохимии, генетики, антропологии и других смежных науках, обессмертив тем самым его имя. И вот теперь, непостижимым образом перечеркнув дело всей жизни, он предстает перед судом. Высказывались предположения, будто здесь имеет место внезапное помутнение рассудка, предполагалось провести экспертизу и т. д.
Все это время Карагези спокойно сидел, подперев голову руками, глядя перед собой пустым взглядом, будто происходящее вокруг не имело к нему ни малейшего отношения. Когда же наконец ему дали слово, он тряхнул седой головой, выводя себя из оцепенения, и медленно поднялся:
– Слова есть слова,- начал он тихо.- И хоть Библия утверждает, что все начиналось со слова, лично для меня дела важнее слов. Изощренным словоблудием недостатки можно превращать в достоинства, преступления – в добродетель… Но я за подлинную сущность вещей. А сущность моих собственных действий, как бы их ни превозносили, в какие бы мантии ни рядили, классифицируется лично мною как преступление…- По залу прошел шумок.
“Отец в своем репертуаре,- с болезненной нежностью подумал Орбел.- Даже из своего провала он устраивает спектакль”.
– Как известно, самый строгий, самый бескомпромиссный судья себе сам человек. Называя себя преступником, я не имею в виду порчу государственного имущества, уничтожение своих записей и экспоната, выращенного мною. Напротив. Этими действиями я… как там говорят в преступном мире… пытался замести следы, уничтожить последствия зла, которое по недомыслию сотворил.
Теперь Орбелу все стало ясно: и поведение отца в Америке, и позже – дома, в горах, и его внезапное решение ехать в глушь, и просьба оставаться там подольше…
– Всю свою сознательную жизнь,- продолжал Карагези тихо,- я был только ученым. Каюсь: не отцом, не мужем, не сыном для своих родителей, о существовании которых порой даже забывал… увы, даже не гражданином своей страны, а только ученым. Я был одержим то одной, то другой идеей, задавшись целью вырвать у Природы как можно больше ее тайн. Да, я приобрел мировую известность, и, признаюсь, это тешило мое тщеславие. Мне посчастливилось разгадать одну из ключевых тайн природы – эволюцию жизни! Я понял, каким путем “неживая”, с нашей непросвещенной точки зрения, материя порождает живую клетку, как эволюционирует эта клетка, самовоспроизводится, выстраивая целый организм, заполняя организованной материей генетически заданное пространство. Я достиг невероятного, создав Лилит. И все же не сумел понять самого главного: как человек становится человеком. Природа-таки обхитрила меня. Наказала за дерзость. И моя Лилит. осталась животным. Но суть дела не в этом. То, чего не смог понять я, наверняка поймет другой, овладев моим методом будущих “Лилит”, может, даже этот разум будет заранее запрограммирован. Об этом давно мечтают агрессоры Запада… Бытует такое мнение, что ученые не делают политики. Ее вершат другие, как правило, “злые дяди”, использующие наши открытия в корыстных и зачастую негуманных целях… Я в корне отвергаю такую позицию. Вот уже больше половины столетия человеческая мысль вторгается в сокровенные сферы наследственности.
