Максим Солохин - Король и Каролинка
О Бахе
Мне хотелось посоветоваться с Папой о Насте. Но Папа уехал насчет старой квартиры и в эту ночь не ночевал дома. А Маме про ведьму рассказать я что-то не решился. Что толку и зачем расстраивать Маму?
Дома я, чтобы прийти в себя, наконец-то поставил себе моего любимого Баха. Больше года я прожил без Баха... Вообще классика меня в детстве особо не задевала, она казалась мне сентиментальной -- сам я лично не испытывал таких красивых чувств, которые звучат в этой музыке, и потому не относился к ним всерьез. Но Бах был исключением.
Последний год в монастыре я прожил без Баха. Отец Федор не благословлял меня слушать Баха, так как Бах не удовлетворял его критерию строгой церковности.
-- Представь себе, вот идет служба. Ты стоишь, молишься. И вот зазвучала музыка Баха. Как бы ты воспринял это?
-- Ужасно, -- честно сказал я, представив. -- Совсем не подходит. Красиво, но к службе совсем не подходит!
-- Вот именно. А что "совсем не подходит" к Православному Богослужению, то не надо слушать и дома.
-- Почему?
-- Значит, там есть что-то от лукавого.
На самом деле я подозреваю, что отец Федор запретил мне Баха именно потому, что заметил во мне пристрастие к этой музыке. Были же другие вещи, не подходящие к Богослужению, которые мне почему-то разрешались. Например, учить уроки во время Богослужения тоже не станешь...
Я лежал и слушал голоса. Они то жаловались и плакали, то набирались сил и страстно торжествовали победу, то с надрывом пытались удержать неудержимое... -- все человеческие чувства Бах выражал с огромной силой и тонкостью. Но я вслушивался и искал там ИНОЕ, свое.
И наконец нашел -- оно обнаруживалось всякий раз, хотя всегда не вдруг и не сразу. Надо было некоторое время просто слушать, переживать музыку Баха, и вот сквозь неверные и переменчивые всплески человеческих страстей, именно сквозь их неверность и переменчивость, вдруг приходило нечто. Или некто. Теперь я думаю, это ко мне приходил дух Баха, его гений. Он касался моего сердца, и вдруг я снова постигал самую суть, самую глубину этой музыки.
Там, в глубине, жило эпическое спокойствие, ледяная невозмутимая гармония, беспредельная трезвость мысли. Оттуда, из этой неподвижной точки, я мог ощутить единство его замысла. Все, что кипело и боролось за жизнь на поверхности музыки, не имело значения. На самом деле все было предрешено, предопределено в этой нечеловеческой глубине.
Там жило таинственное существо, которое я потом, уже будучи совсем взрослым, прочитав Гегеля, назвал для себя Диалектикой. Оно обнимало собой все бездны и высоты. Глубина этого чувства была нечеловеческой -- сам я, без помощи Баха, при всем желании не мог вызвать его в себе. Оно успокаивало меня нечеловеческим, беспредельным, невозмутимым спокойствием.
Это было не просто тупое безразличие, нет. Там жило великое сострадание и любовь -- но сострадание и любовь РАВНО ко всему, без пристрастия. И потому это эпическое сострадание по сути ничем не отличалось от равнодушия. Когда оно приходило ко мне, я на какое-то время забывал себя, входил в глубокий транс. Мне кажется, в глубине души Бах был буддистом. Впрочем, музыку нельзя передать словами.
Сегодня мое переживание было необыкновенно долгим и сильным. То ли потому, что я целый год воздерживался от него. То ли из-за Насти. Я опознал Баха, когда она улыбалась, обнимая дерево.
У Вики
Потом я поднялся на пятый этаж, в гости к Вике.
Вика показала мне свои картины -- портреты каких-то людей. И я действительно был поражен. Куда там "немного гениально" -- это было просто гениально. Это были живые люди!
Некоторое время я просто глазел, не в силах осознать, что меня, собственно, так поразило. Но я постарался осознать, чтобы избавиться от наваждения... Я не люблю, когда меня поражают. Я успокоился, достигнув на мгновение точки невозмутимости. И отчетливо осознал: эти люди на картинах -- на них можно было не только смотреть, их можно было ВИДЕТЬ.
Удивительно, но факт: как будто у живого человека, у каждого из них можно было, приглядевшись, увидеть ДВЕ разных личности. Как на картине Эшера -- мне показывали -- одним сочетанием красок и линий изображены одновременно, в одном месте две разные вещи, можно видеть ту или другую, поочередно меняя точку зрения. Вот так и здесь.
Одно и то же лицо как будто одновременно принадлежало сразу двум... или даже нескольким личностям с разными характерами, чувствами, намерениями. От этой-то раздвоенности и возникало такое странное, фантастическое ощущение, что перед тобой живой человек, живая тайна личности.
...Кстати, теперь я понимаю, почему мне не нравятся живописные "иконы". Повествуя нашему сознанию о Священной истории, они намекают подсознанию совсем на иное -- совсем неуместное в Православии...
Потом я не раз замечал ту же двусмысленность у великих художников, например, у Рембрандта. Однако великие делали это более тонко, не так явно, как Вика. Может быть, Вика помогла мне понять и полюбить живопись.
-- Удивительно, -- сказал я. -- Никогда не видел такого.
-- Понравилось? -- спросила Вика, внимательно следившая за мной.
-- Не то слово. Ты всегда так рисовала? Кто тебя научил?
-- Представь себе, в нашей школе.
-- Неужели?! -- не поверил я. -- Разве этому можно научить в школе?
-- В нашей школе -- научат. Смотри.
И Вика показала мне свои работы, написанные больше года назад. Рисовала она, конечно, и тогда хорошо, живо. Но такой энергетики, как теперь, не было вообще. В принципе.
-- Интересно, -- сказал я. -- А как этому можно научить? Как тебя учили?
-- Дядя Саша... это мой Наставник... он просто научил меня доверяться интуиции. Раньше я как бы боялась... не решалась писать так -- просто.
-- Ничего себе "просто". Это раньше ты писала просто.
-- Да? Может быть...
Я украдкой глянул на Викино бессознательное. Увидел... как бы это выразить? Скажем так: я увидел ее музу. И смутился отчего-то. Вика заметила мой странный взгляд... спросила почему-то о Насте:
-- А Настя... она ходила к тебе домой?
-- Да нет...
Потом Вика рассказала мне про Белый Шарик. Из ее рассказа я, как человек глубоко церковный, легко заключил, что в виде милого летающего Шарика Вике и другим местным ребятам являлся иногда какой-то дух, выдававший себя за "Хранителя" нашего двора. Он якобы защищал маленьких, порой давал старшим добрые и полезные советы, а иногда чувствительно наказывал непрошенных агрессивных пришельцев. Для меня, церковного мальчика, все это звучало весьма подозрительно -- что еще за "хранитель двора".
Да еще эта ведьма Настя. В голове у меня вдруг зазвучала старая детская песенка про принцессу, которая была "одна на целом свете, ни братьев, ни сестер, казался ей немилым весь королевский двор". Королевский, понимаешь, двор. Ну, попался ты, брат, глубоко церковный человек.
Заметив мою кислую физиономию, Вика решила, будто я ей не поверил, и начала доказывать:
-- А разве ты сам не замечаешь, какие у нас тут необычные ребята? Они добрые, правда? Скажи -- необыкновенно добрые...
-- Замечаю, -- признался я. -- Меня поражает, что старшие свободно играют с младшими. Как будто родные...
-- Ага, вот видишь! -- торжествующе сказала Вика. -- А откуда это у нас?
-- Не знаю, -- признался я. -- Я думал, что это вообще так принято в столице.
-- Ничего подобного! В других районах такого не найдешь! Это только у нас здесь, и еще в "Клипере".
-- Тогда это, может быть, из-за Дедушки?
Вика кивнула:
-- Не "может быть", а точно! Именно он-то мне и рассказал про Шарик. Я вначале думала, что он просто рассказывает мне сказку...
Может быть, Дедушка и правда придумал для маленькой Вики просто добрую сказку, но эта сказка так глубоко поразила Вику, что ей очень-очень захотелось увидеть Шарик на самом деле. И однажды это произошло!
-- Не только я его видела. Его все наши по многу раз видели. Вот только вчера -- его Сереги видели, оба, они тебе скажут... Странно, что тебе еще никто не рассказал.
-- Может, пока не доверяют? -- предположил я.
-- Может, -- Вика пожала плечами. -- А старшего Серегу... Один раз Шарик защитил его, когда он ездил на Балаши... Там у него бабушка. К нему пристали местные ребята, он стал просить Шарик о помощи -- и помогло. Знаешь, что там было! Спроси его, он тебе сам расскажет... И это многие тебе подтвердят! У нас ребята знают: Шарик поможет, только попроси...
-- Н-да? -- сказал я кисло. Что-то мне все это не понравилось. И Настины слова, будто Дедушка учил ее волшебству, приобрели теперь новое звучание. Конечно, Дедушка мог и не догадываться о том, что его читатели и почитатели принимают его выдумки всерьез... Но, с другой стороны, а откуда в его голове возникали эти выдумки?
Дедушкин Гений мог знать многое, о чем сам Дедушка и не помышлял! Мог, мог -- это я знаю по себе. Да, дела...
