Олег Маловичко - Исход
Когда подошли к «Фалькону», Кошелев, забывшись, открыл сначала заднюю дверь, постоял у нее, закрыл, и лишь потом пошел вперед. Машину вел Крайнев, объясняясь тем, что лучше знает дорогу. На самом деле боялся доверить управление капитану, тот был пьян и вел себя странно: поглядывал назад, качая головой, будто вел мимический диалог с кем-то невидимым, один раз даже крикнул в пустоту: «Сиди спокойно!»
Ехали скоро. Кошелев принадлежал к числу людей, присутствием которых не тяготишься, и все четыре часа комфортно молчали. На заправке Антон купил маленькую бутылку водки, какие, вспомнил Сергей, называли раньше чекушками, и за дорогу выпил. Жить ему, с такими привычками, хорошо если лет пять еще, подумалось Сергею.
Их ждали. У ворот «Зари» стоял старый «Опель-Аламо» и новенький семиместный «Чероки». Людей в них не было.
— Будут наезжать — молчи, — сказал Антон, когда остановились, — говорить я буду. С ними надо на их языке общаться, а у них тут до сих пор каменный век.
Оставив машину у ворот, прошли за забор — ожидавшие их четверо местных сидели под грибком, играли в карты. На боках тех, кто сидел к ним спиной, Сергей увидел по кобуре — возможно, они были и у остальных, отсюда видно не было.
— Детский сад, — сказал непонятно к чему Кошелев; позже Сергей понял, что замечание касалось дислокации местных — все за одним столом, без часовых, руки заняты.
Трое играющих принадлежали к одной породе — толстые, мясистые. Один, грызший зубочистку и медленно обмахивавшийся картами в руке, как веером, выделялся, как лис среди кабанов. Черты его лица были тонкими и резкими, он был худ и востронос. Чуб из жестких черных волос вороньим крылом закрывал глаз и падал на щеку. Его Сергей знал по прошлому разу, это был Головин-младший.
Кошелев попросил Сергея подождать, и тот замедлил шаг. Сам Антон, напротив, в несколько быстрых шагов достиг стола, выхватил из-за пояса пистолет, размахнулся и с силой ударил ближнего к нему кабана в висок рукоятью, и пока тот, коротко крякнув, сползал на землю, а остальные, роняя карты, задевая друг друга локтями и толкаясь, как тюлени в проруби, лезли за оружием, выстрелил в младшего Головина.
— Мы не знаем, что у вас тут за дела. Если вы там что-то вырубаете или еще что, нас это не касается. Но все, что внутри забора, и лес рядом — наша собственность! — орал он минутой позже яшинским, лежавшим на земле лицом вниз, со скрещенными на затылке руками. — Все, что творится здесь, не должно вас волновать! Частная собственность, понятно?! Сейчас даю уйти. В другой раз сунетесь — пристрелю. Думаете, самые крутые? Там, где я, вы — никто, хоть здесь, хоть в Москве, хоть на Юпитере…
— Я тебя, суку, найду и на куски порежу, понял? — подал голос с земли Головин. Пуля прошла в нескольких сантиметрах от его головы, — Сергей надеялся, что Кошелеву так и нужно было, — и теперь его шея и щеки, волосы и ворот рубахи были измазаны натекшей из уха кровью. Говорил он громко, оглушенный выстрелом.
— Так режь сейчас, кто мешает? — Антон убрал пистолет за пояс. — Давай, вставай!..
Головин смерил Антона коротким, злым взглядом, но ничего не сказал.
— Бычье колхозное. Начнете через ментов давить, я на ваших полковников сраных таких звезд напущу, каких вы только на параде видели, в красный день календаря. Хоть кого отсюда тронете — найду, и в этот раз не буду ласковым.
— А я их не буду трогать! — Головин перекатился на спину, и присел, поморщившись и склонив больное ухо к плечу. — А-а-а… я тебя найду, понял, уродец? Эти пусть живут, но в уши мне нельзя стрелять.
Не обращая внимания на Антона, он встал, снова охнув и поморщившись, и пошел к воротам «Зари», на ходу наклонившись раненым ухом и держа у него ладонь, словно пытаясь расслышать что-то с земли. Кабаны переглянулись из-под сложенных на затылке рук — что им-то делать?
— Значит, аккуратненько, по очереди, щелкаем застежечкой и двумя пальчиками, медленно, чтобы, не дай бог, пулю не схлопотать, достаем оружие и бросаем на землю.
Кабаны разоружились, двигаясь плавно и грациозно, как балерины. Антон разрядил пистолеты, вернул и махнул дулом своего, отправляясь с кабанами к выходу.
Головин разместился на заднем сиденьи «Чероки», ожидая водителя. Шею и ухо он обложил со всех сторон белыми салфетками, и, как мог, закрепил пластырем из аптечки, отчего стал похож на только что вылупившегося птенца с прилипшим к голове куском скорлупы. Когда управлявший «Чероки» кабан стал заводить машину, Головин глянул на Антона, приподнял подбородок и ногтем большого пальца провел по своей шее, жестом перерезая ее.
Машины, пыля из-под колес, отъехали. Антон опустил пистолет.
— С ними так и надо, зверьками провинциальными. Теперь по-быстрому осваивайся, чтобы постоянно люди здесь были.
— Проблем не будет, из-за него?
Антон взвешивал возможность, глядя на машины вдалеке. Они казались теперь не больше двух майских жуков, ползущих друг за другом. Покачал головой:
— Нет. Он дерзкий и говнистый, но маленький еще.
Он не мог знать, что Паша Головин был упорным и злопамятным — любой, нанесший ему обиду, платил, рано или поздно. Он умел ждать.
Сейчас, трясясь на ухабах в «Чероки», Паша чувствовал не обиду и гнев, что было бы естественно, а радость, подобную накатывающей на алкаша при виде рюмки. У него опять появилась цель, он снова был в игре.
Кабан, управлявший машиной, поймал в зеркале улыбку Паши и передернул плечами, поежившись.
* * *— Видел, сколько в Москве сумасшедших? — спросил Антон Сергея на обратном пути.
Они проехали Талдом и мчались теперь по сорокакилометровому участку трассы, пролегавший через густой лес, то хвойный, то смешанный.
— Причем не только старых уже… Просто… в какой-то момент все так давит, что уже не сбросить, и тогда человек на улицу выходит и начинает орать. Надевает себе шлем из фольги на голову, или, если баба, красится без ума, брови выбривает. Я раньше думал, человек не понимает, что делает. В этом и сумасшествие, что он считает: выглядеть так и вести себя так — нормально.
— А теперь?
— Это бунт. Человек защищается, чтобы московский Молох его не сожрал, не раздавил. Как белый флаг на войне, понимаешь?
— Или наоборот, крест зеленкой, чтобы сразу в лоб. Может, они нарочно Молоха злят? Вызов бросают? Психи долго не живут.
Антон задрал голову, вливая в себя коньяк. Чтобы купить, пришлось сделать остановку в Кимрах.
— Не слишком пьешь? Извини, если не в свое дело…
— Ничего. Организм зависит, и с миром на трезвую тошно.
Он еще выпил и стал смотреть в окно, на ровную череду сосен с сильными, красивыми стволами. Кашлянул, прикрыв рот кулаком, и почесал лоб, закрыв глаза, от которых к вискам разошлись морщинки.
— Мне-то что, я привык. Дочка же все видит…
Нельзя так жить и с ума не сойти, думал Сергей, не глядя на капитана. Не вскочить однажды среди ночи, не выхватить пистолет и быстро, не раздумывая, не выпустить себе пулю в башку, чтобы одной секундой решить все, на хрен.
У Яхромы Кошелев уснул и не просыпался до самой Москвы. Сергею пришлось тащить его в дом, искать ключи, прислонив пьяного Антона к стене.
Он занес Антона в квартиру, уложил на диван, стащил с него ботинки и прикрыл пледом. За мутным стеклом книжного шкафа, пыль с которого не стирали, наверное, никогда, стояли фотографии. Молодой Кошелев с грязным лицом, в черной менингитке и камуфляже, с двумя товарищами-контрактниками среди развалин Грозного. Бритый, немного скованный — в синем мундире прокуратуры. Свадьба: пенный гейзер из бутылки шампанского в руках Антона лупит вверх, гости смеются, невеста жмурится. У роддома: ошарашенный, с выпученными глазами испуганно держит кружевной куль с младенцем, сзади — бледная, с обмягшим лицом жена. Одну Сергей вытащил: Антон, его жена и девчонка лет восьми, прижавшись друг к другу щеками, лезли в кадр. Все смеялись, а за их спинами виднелся кусок пляжа с белым песком, пятно голубого неба и сине-зеленого моря. Сергей повернул карточку и прочел с изнанки: «Папа+Мама+Ксюшка+море+Кемер». Ниже нацарапана была дата. Пять лет назад.
Закрывая дверь, натолкнулся на соседку, невысокую старушку с забранными в пучок на затылке волосами.
— Как он? — спросила старушка.
— Нормально.
— Ночью опять кричал. Как напьется, сильно кричит, утром встать не может, прошлый раз «скорую» ему вызывала…
— Вы? А семья его?..
В глазах старушки мелькнуло удивление, а на смену ему пришла радость: не терпелось рассказать о чужом горе.
— Так вы не знаете?.. Юля его бросила. Когда дочка погибла. Мол, Антон виноват. Как его не посадили… С другой стороны, кто его посадит? Он сам кого хочешь… Жалко парня, мается… А вы ему?..
— Друг, — ответил Сергей и пошел вниз.
Через неделю в лагерь приехали первые поселенцы — Сергей, Миша и Лев Кириллович, заслуживший окончательное прозвище «Карлович». Сергей разрывался между лагерем и Москвой, где оставались Глаша с Никитой и мама — двое других переехали совсем.
