Виталий Амутных - ...ское царство
— Бессмыслен? — похоже Степан был поражен.
— Вестимо. Вспомни хотя бы Сида Кампеадора или Неистового Роланда. Ну кто понуждал этого франкского маркграфа вступать в сумасбродное единоборство с сарацинами? Дунул бы вовремя в свой Элефант, — примчалась бы подмога. Но в том-то и состоит непостижимость подвига, что смысл его (уж в полной ли мере?) открывается только самому герою да еще Господу, на этот поступок его сподобившему. Но это я куда-то далеко забрался. С меня, с тебя дородства не спрошено. Однако, и то, о чем мы с тобой говорили, — тоже действия не вполне свойственные бюргеру. От родства же и в море не уплыть. Сможешь ли ты, как чувствуешь, вступить с окружением в такую вот контроверзу?
— Но, если это самое окружение позволяет себе такое удовольствие, то почему же не ответить ему тем же?
— Ого! Сдюжишь? — услышанные слова точно окатили меня свежей и холодной волной, как представлялось в ту минуту, надвигавшихся счастливых перемен, точно были посулом свыше, признававшим мою маленькую волю.
И хотя будущность новых событий теперь, как будто, во многом зависела от Степана, от моего партизана свежеиспеченной вольнодумной идеи, мне почему-то страсть как захотелось предаться одиноким философичным помышлениям.
— Я домой, — торопливо сообщил я приятелю. — Ты еще остаешься?
— Да… наверное, мне тут еще надо…
— Ну, счастливо оставаться, — мы пожали друг другу руки. — Надеюсь, наш разговор будет иметь предметное продолжение. При первой же возможности все детали уточню. Пока!
Стояла зима… Да, зима была на излете, но еще при своих правах. Это не так уж важно на первый взгляд. Но только на первый. На самом деле каждый миг жизни нашей уникален, неповторим и происходит единожды, в обстоятельствах единожды возможных. Оттого-то, должно статься, все этот миг составляющее, каждая крохотная мимолетная деталь имеет значение; ведь без единого атома, вздорной, будто бы, ничтожной подробности тот миг был бы уже не тем мигом, а… каким-нибудь другим. Так вот, была зима, непоздний вечер смотрелся глухой ночью. Лишь только хлопнула за моей спиной входная дверь телецентра, со всех сторон подступил ко мне мрак в братстве с какой-то сырой стынью и непобедимым ветром. На низко нависшей плите черного неба не было нарисовано никаких светил. Кучи осевшего предвесеннего снега неверно белели там и здесь, отражая немощный свет стоящего в самом конце улицы круглосуточно работающего киоска, — единственного источника света в обозримом пространстве ночи. И я двинулся по этому тусклому световому коридору к электрической звезде киоска, — там находилась остановка троллейбуса.
Покидая Степана, я так торопился остаться наедине со своими помыслами и чувствованиями. Теперь я вполне мог быть предоставлен их попечительству. Но, странное дело, ни мыслей не чувств будто и не было со мной. Как ни понуждал я свой мозг работать продуктивно, этот механизм точно обнаруживал собственную волю, оставляя своего хозяина в состоянии какого-то планирующего безмыслия, пластичного полусна, без прошлого, без будущего и даже без настоящего, каковое известно нам в земной реальности.
Вот в такой чудаческой обстановке оледеневшего сознания я и доплыл, почти доплыл до светящегося киоска, как новая конъюнктура бытийного сюжета выхватила меня из прежних обстоятельств. Это были звуки. Да, просто звуки, достаточно негромкие, глухие, но та волна агрессивной энергии, которую содержали они, не могла оставлять сомнений, — это были удары, там, за углом киоска били человека.
Должно полагать, я был уже изрядно заряжен романтическим расположением беседы со Степаном (ведь я еще подумал: нужно ли мне заворачивать за угол этой стеклянной будки?), ибо самым, что ни на есть геройским образом ринулся вперед. Представившаяся моему взору картина потщилась несколько утишить подъем моего геройства: жертва наличествовала одна и в положении уже самом незавидном, а нападавших было четверо. Но есть все-таки у представителей коренных народов этой земли удивительное качество, — им пусть даже ущерб претерпеть, но, чтобы все было по справедливости. И я очертя голову устремился в неравную битву (забавно: в неистовом порыве своем я все же успел оценить то обстоятельство, что агрессоры весьма молоды, а внезапность моего броска владеет очевидным преимуществом), первый мой удар, как и следовало ожидать, был очень удачен: самый крайний, наиболее крупный агрессор от неожиданности подпрыгнул на месте и, поскользнувшись, со всего маху грохнулся на обледенелый асфальт. Голова его довольно громко хрястнулась, — это дало основание вычеркнуть его из списка противников. Странное дело, мозг мой, который несколько минут назад самовольно взявший себе роздых, теперь работал с удвоенной резвостью. Мои конечности как бы сами собой выполняли необходимые действия, и в то же самое время я совершенно отчетливо и вполне рассудительно оценивал складывающуюся обстановку. Я видел, что пострадавшего от четырех недорослей паренька природа и впрямь не одарила богатырской статью, и он в ратоборстве не сподручник; я понимал отчетливо, что безрассудство пускаться мне в подобные авантюры, что, если даже я отделаюсь только размалеванной фотокарточкой (что маловероятно), — то съемки сорвутся как минимум на неделю; а вместе с тем настойчиво взывала к моему здравомыслию дума о том, что я ведь представления не имею, кто прав, а кто виноват в этой баталии, и, не исключено, что паренек получает трепку по заслугам…
Увлеченный битвой, я отступил от стенки киоска, и тут же заработал ощутимый удар в ухо, так как на время потерял из виду одного из троих нападавших, давно уж оставивших первоначально интересовавший их предмет. И все же мне удалось удержаться на ногах («А если бы я поскользнулся, — думал я в тот момент, — подобно первому моему трофею? Это был бы конец».), я поспешил занять прежнее положение, вместе с тем точно нанося удар ботинком в коленную чашечку одного из супостатов. Тот взвыл и отступил было, но тут же вернулся в строй, — значит точность моего удара оставляла желать лучшего. В этот-то момент я и углядел в одной из шести зложелательных рук какой-то новый объект, некое маловыразительное мерцание… стали. Нож?
Я, кажется, так и произнес:
— Нож?
И тут злоба, точно кипятком обварив каждый нерв, каждый мускул, швырнула меня уж вовсе на неправильный шаг. («Нельзя злиться! Что ты делаешь?! — как бы говорил я себе при этом. — Только холодный рассудок, иначе наделаешь глупостей!») И тем не менее я бросился вперед, в одном порыве хватая стальнесущую руку — проворачиваясь вокруг собственной оси — забрасывая руку то себе на плечо, — и резкий рывок вниз. Кость хрустнула так, что я услышал этот звук. Нож, небольшой такой ножик с наборной рукояткой, цокнул о грязный лед тротуара. И тотчас горюн заревел таким нехорошим голосом, что двое оставшихся при здоровье корешков его застыли, точно вода, морозом схваченная. («А если бы у них хватило сметливости воспользоваться моей экзальтацией?») И тут один из них полетел на меня, но как-то косо, мимо (я с легкостью успел отступить), выставив вперед обе руки, круша стекло киоска и по инерции влетая в прилавок.
Оказывается это был пинок подоспевшего с некоторым опозданием еще одного паладина ночных улиц. Оставшаяся в меньшинстве вражеская сторона в лице дебильномордого юноши, зачатого, не иначе, в алкогольных парах, успела увернуться от очередного тумака, и не смотря на печать идиотизма, благоразумно ретировалась.
— Мы еще встретимся! Мы еще… — крикнул на прощание парень и растворился в морозном мраке.
У киоска хрипел еще один олигофрен с поломанной рукой. А разрушитель витрины крадучись отползал за киоск.
— Мужик ты или куда? — по возможности грозно адресовался я к нему.
— Мужик… — подумав, отвечал он мне подавленно, и все же сурово.
— Так забери своих братков. Видишь, плохо им.
Он послушался: ухватив одного под мышки, потащил куда-то.
Я глотнул ледяного воздуха, вот только переводя дыхание. Теперь можно было заняться другими объектами, подброшенными жизнью, надо быть, для того, чтобы мне не пришлось скучать в тот вечер.
Страсть, только что одолевавшая меня, иссякла; миром вновь овладел промерзший мрак. Изредка мимо проносились, слепящие фарами, автомобили. Робкие силуэты редких прохожих подчас пробегали стороной. Сообразив, что опасность миновала, появилась из своего укрытия девушка-киоскер; то и дело запахивая облезлую овчинную кацавейку, она заставляла разбитое окно какими-то коробками, матерясь при этом дьявольски. Поколоченная жертва, мозглявый паренек в черной синтетической куртке, изукрашенной красными надписями «Adidas», и зеленых спортивных шароварах, уже поднялся на ноги и теперь искал утерянную в драке шапку. Но тут я перевел взгляд на самозванного сподручника моего.
