Джеймс Стивенс - Кувшин золота
— Нет, — ответил Философ, — к богу ходят не так. Надо просто выйти из дому и идти, не сворачивая, в любую сторону, чтобы тень была сзади, пока не упрешься в гору, потому что боги не живут в долинах или на равнине, а только на высотах; а тогда, если бог хочет, чтобы ты его увидел, ты подойдешь к его рату[14] так близко, что уж узнаешь, где он, поскольку он поведет тебя по воздушной нити, протянувшейся от него до тебя, где бы ты ни был, а если он не хочет тебя видеть, то ты все равно никогда не найдешь, где он, ищи хоть год, хоть двадцать лет.
— А откуда ты знаешь, что он хочет тебя видеть? — спросил другой мужчина.
— Почему бы ему не хотеть? — ответил Философ.
— Должно быть, господин хороший, ты святой человек, — сказала женщина, — и богу нравишься.
— С чего бы? — ответил Философ. — Боги любят человека, неважно, святой он, или нет, лишь бы он был порядочным.
— Ну, таких-то много. — сказал первый мужчина. — А что у тебя там в суме, путник?
— Ничего, — ответил Философ. — кроме полутора ковриг, что испекли к моему путешествию.
— Дай-ка мне кусочек, господин хороший, — попросила женщина. — Люблю я пробовать у всех встречных.
— Дам, и с охотой. — ответил Философ.
— Тогда дай уж и нам, раз ты все равно туда полезешь, — сказал второй мужчина.
— Не одна она голодная во всем мире.
— Почему нет? — сказал Философ и разделил ковригу.
— Здесь есть вода, — сказал первый мужчина, — неплохо будет запить ковригу.
Тпру, стой, дьявол! — проревел он ослу, и тот замер, как вкопанный.
Вдоль дороги у ограды торчала тощая полоска травы, и осел начал подбираться к ней, очень медленно и аккуратно.
— Осади, чертова зверюга! — крикнул человек, и осел подался назад, но сделал это таким образом, что оказался ближе к траве. Первый мужчина снял с телеги жестяную флягу и перелез через стену за водой. Перед тем он трижды щелкнул осла по носу, но осел не сказал ничего, только еще немного попятился, от чего попал точно на траву, и когда человек полез на стену, осел принялся пастись. На нагретом солнцем камне в траве сидел паук. У него было маленькое тельце и длинные ноги, и он не был занят ничем.
— Тебя кто-нибудь когда-нибудь бил по носу? — спросил его осел.
— Да сколько угодно, — ответил паук. — Ты и такие, как ты, вечно наступают на меня, или ложатся на меня, или переезжают меня тележными колесами.
— Тогда почему бы тебе не остаться на стене? — спросил осел.
— Понимаешь ли, там моя жена. — ответил паук.
— А что в этом плохого? — спросил осел.
— Она меня съест, — ответил паук. — Да и кроме того, там на стене ужасная конкуренция, а мухи становятся с каждым годом все умнее и хитрее. А у тебя есть жена?
— Нету. — ответил осел. — А хотелось бы.
— Сперва твоя жена тебе нравится, — сказал паук, — а потом ты ее ненавидишь.
— Мне бы это «сперва», а там я бы разобрался с «потом», — сказал осел.
— Это речи неженатого, — сказал паук. — Все равно мы без них не можем. — И с этими словами он всеми своими ногами двинулся в сторону стены. — Двум смертям не бывать, — сказал он.
— Была бы твоя жена ослицей, она бы тебя не съела. — сказал осел.
— Ну, что-нибудь другое бы сделала, — ответил паук, поднимаясь на стену.
Первый мужчина вернулся с флягой воды, и они присели на траву, съели ковригу и выпили воду. Все это время женщина не сводила с Философа глаз.
— Господин хороший, — сказала она, — я тут подумала: вовремя же ты нас встретил.
Двое других мужчин тотчас же выпрямились и поглядели друг на друга, а потом с тем же выражением на женщину.
— Почему ты так говоришь? — спросил Философ.
— У нас тут по дороге вышел большой спор, и спорь мы хоть отсюдова до Страшного суда, нам его ни за что не разрешить.
— Должно быть, это важное дело. Спорили ли вы о предназначении или о том, откуда проистекает сознание?
— Да нет; мы спорили о том, кто из этих двух мужчин женится на мне.
— Ну, это не важное дело, — ответил Философ.
— Разве? — переспросила женщина. — Семь дней и шесть ночей мы не говорим ни о чем другом, и это важное дело, или я уж не знаю, что же тогда важно.
— А в чем загвоздка, мэм? — спросил Философ.
— В том, — ответила та, — что я не могу решиться, кого из них взять себе в мужья, потому что один нравится мне так же, как и другой, и даже больше, и одного я взяла бы в мужья с такой же охотой, как и другого, и даже с большей.
— Сложное дело, — сказал Философ.
— Верно, — согласилась женщина, — и надоело оно мне уже до головной боли.
— А почему ты говоришь, что я вовремя встретился с вами?
— Потому, господин хороший, что когда женщина выбирает из двух мужчин, то она не знает, что ей делать, потому что двое мужчин всегда делаются как братья, и никак не скажешь, кто из них кто; между двумя мужчинами разницы меньше, чем между парой зайчат. А когда выбирать надо из троих мужчин, то нет никаких забот; потому-то я и говорю, что этой ночью я выйду за тебя, и больше ни за кого — а вы двое сидите-ка тихо на месте, потому что, говорю вам, так я и сделаю, и хватит об этом.
— Честное слово, — сказал первый мужчина, — я рад не меньше твоего, что мы покончили с этим.
— Замучил меня этот спор, — сказал другой, — то так, то сяк, то еще как, а ты ни слова толком не можешь сказать — то «может, выйду», то «может, нет», и то — правда, и се — правда, то «почему бы не за тебя», то «почему бы не за него» — ну, да уж сегодня-то ночью я буду спать спокойно.
Философ был озадачен.
— Вы не можете выйти за меня, мэм, — сказал он, — потому что я уже женат.
Женщина сердито повернулась к нему:
— Ну-ка, не спорь со мной! — сказала она. — Я этого не выношу.
Первый мужчина злобно поглядел на Философа и кивнул своему спутнику:
— Дай-ка ему в зуб, — сказал он.
Другой мужчина уже готовился сделать это, но женщина вмешалась:
— Уберите руки, эй вы, — сказала она, — а не то хуже будет. Я сама могу разобраться со своим мужем, — и с этими словами она подвинулась ближе и села между Философом и мужчинами.
Тут коврига Философа вдруг утратила весь свой вкус, и он убрал то, что от нее осталось, в суму. Они молча сидели, глядя себе в ноги и думая каждый о том, к чему располагала его природа. Ум Философа, который весь этот день был в затмении, силился повернуться лицом к этим новым обстоятельствам, но без особого результата. В сердце его гнездилась дрожь, пугающая, но не неприятная. В его душе все крепло предвкушение чего-то, разгонявшее его пульс. Кровь его бежала так быстро, так быстро мелькали сотни образов, увиденных и запечатленных, так сильно волновалась поверхность его ума, что он даже не понимал, что неспособен думать, а может лишь смотреть и чувствовать.
Первый мужчина поднялся.
— Скоро ночь, — сказал он, — и лучше нам двинуться в путь, если мы хотим найти приличное место для ночлега. Н-но, черт! — крикнул он ослу, и осел тронулся чуть ли не прежде, чем оторвал голову от травы. Двое мужчин пошли по обеим сторонам телеги, а женщина и Философ шли за ней.
— Если ты устал или вроде того, господин хороший, — предложила женщина, — то залезай в тележку, и никто не скажет тебе ни слова, ведь ты, я вижу, не привычен к путешествиям.
— Вправду, непривычен, — согласился Философ. — Это вообще первый раз, что я пустился в путешествие, а если бы не Ангус О'г, я в жизни и шагу не ступил бы из своего дома.
— Выброси Ангуса О'га из головы, дорогой. — сказала женщина, — Ну что у таких людей, как ты и я, найдется сказать богу? Он может наложить на нас проклятие, которое вгонит нас в землю или спалит, как пук соломы. Угомонись, говорю тебе, потому что если и есть на свете женщина, которая все знает, то это я, и если ты расскажешь мне, что тебя заботит, то я расскажу тебе, что делать, не хуже, чем Ангус О'г, а то и лучше.
— Это очень интересно. — сказал Философ. — И что ты знаешь лучше всего?
— Если бы ты спросил кого-нибудь из этих двух мужчин, что идут за ослом, они рассказали бы тебе о многих вещах, которые я делала при них, когда они не могли сделать их сами. Когда не было никуда никакой дороги, я показывала им дорогу, и когда не было ни кусочка еды, я давала им еды, а когда они продулись до нитки, я сунула им в руки по шиллингу, и поэтому-то они захотели жениться на мне.
— Ты называешь все эти вещи мудростью? — спросил Философ.
— Почему же нет? — ответила она. — Разве это не мудрость — идти по миру без страха и не голодать в голодный час?
— Пожалуй, мудрость, — ответил Философ, — но я никогда не думал об этом так.
— А что ты называешь мудростью?
— Сейчас я, пожалуй, не смог бы сказать точно, — ответил Философ, но я думаю, что это — не думать о мире, не заботиться, голоден ты или нет, и вообще жить в не мире, но в собственном уме, потому что мир жестокое место. Надо подниматься над вещами, а не позволять вещам подниматься над тобой. Нельзя быть рабом у другого, и нельзя быть рабом у своей необходимости. В этом проблема существования. Жизнь напрочь лишена величия, если голод может кричать тебе «стой!» на каждом шагу, а дневной путь измеряется расстоянием от одного сна до другого. Жизнь — это рабство, и Природа гонит нас хлыстами голода и усталости; но восставший раб — больше не раб, а если голод слишком силен, чтобы жить, можно умереть и посмеяться над ним. Я верю, что природа такая же живая, как и мы, и что она так же боится нас, как мы ее, и нельзя упускать из виду, что род человеческий объявил Природе войну, и мы ее победим. Она еще не понимает, что ее геологические периоды уже не подходят, и что пока она лодырничает на линии наименьшего сопротивления, мы будем предпринимать дальние и быстрые вылазки, пока не найдем ее, а тогда она сдастся нам, потому что она женской породы.
