Нил Гейман - Хрупкие вещи
– В этом и суть, – ответил его брат. Они взялись за руки и ушли от оранжевых углей костра, унося свои истории назад в темноту.
ТАЙНАЯ КОМНАТА
The Hidden Chamber
Перевод. Н. Эристави
2007
Призраков этого дома ты не страшись.
Они
Хлопот тебе не доставят. Мне, например,
весьма приятно присутствие тихое духов –
Шорохи, скрипы, шаги в тишине ночной,
Спрятанные иль передвинутые вещички
Меня забавляют, а уж никак не пугают.
Призраки дому стать помогают уютным
И обитаемым, –
Ведь, кроме духов, никто
здесь не живет подолгу.
Ни кошек, ни мышек. Нет даже летучих мышей.
Нет даже снов... Вот, помню, дня два назад
Видел я бабочку – кажется, павлиноглазку, -
По дому она порхала в танцующем ритме
Или на стены садилась, словно меня поджидая.
Но в этом тихом, пустом месте
Нет даже цветов –
И, испугавшись, что чуду живому
Нечего будет есть,
Я распахнул окно,
Бережно взял в ладони павлиноглазку
(Ощутил мимолетно щекотку ее
трепетавших крыльев)
И отпустил ее, – а после долго глядел,
Как прочь она улетает.
Мне с временами года здесь управляться трудно,
Однако приезд твой
Холод зимы растопил немного.
Пройдись – умоляю! – по дому. Исследуй его закоулки!
Знаешь ли, я подустал немного от древних традиций,
И ежели в доме
И есть тайная комната, запертая на ключ,
Ты ее не заметишь.
Ты не увидишь в камине на чердаке
Ни опаленных волос, ни костей обгорелых.
И крови, конечно, ты не увидишь тоже.
Заметь – там хранится лишь инвентарь садовый,
Стоят машина стиральная рядом с доской гладильной
Да старенький нагреватель. Ну, и еще там
Связка ключей висит на стене.
Нет ничего такого. Забудь тревоги!
Возможно, я мрачен, – но разве не был бы мрачен
Всякий мужчина в годах, что пережил столько бед?
Злая судьба?
Глупость?
Или страданье?
Какая разница – суть тут в боли утраты.
Взгляни получше – увидишь в моих глазах
Покой разбитого сердца и горечь надежды забвенья.
Заставишь ли, дорогая, меня позабыть обо всем,
Что было со мною,
покуда в двери этого дома
Ты бабочкой не впорхнула,
Пока улыбкой своею и взором своим
В мою суровую зиму не принесла свет летний?
Но ныне ты здесь, – и, наверно, услышишь
Докучливых призраков шепот, – всегда за стеною,
Всегда
Не в этой комнате, а в соседней.
Наверно, проснувшись рядом со мною в ночи,
Поймешь ты однажды,
что где-то рядом есть комната без дверей,
Комната, запертая навеки.
Где-то – но ведь не здесь же?
Это всего лишь духи
Стонут и бродят, бормочут и тихо стенают...
Может тебе достанет отваги
Бежать из этого дома в ночную мглу,
Мчаться сквозь зимний холод
В одной кружевной сорочке?
Острый гравий дорожек садовых
Нежные ноги твои до крови изранит –
Если бы я захотел, – пошел бы по следу,
Собирая губами крови твоей
И слез твоих горьких капли...
Но, право, – к чему? Уж лучше я здесь подожду,
Ведь здесь так спокойно и тихо.
А на окно я, пожалуй, свечу поставлю,
Чтоб по пути домой,
любовь моя,
Ты с дороги не сбилась.
Видишь, как жизнь трепещет?
Точь-в-точь мотылек ночной!
И я постараюсь
Запомнить тебя такою –
Склоняясь головою на снежную грудь твою,
Слушая стук твоего сердца
в тайной комнате плоти...
ЗАПРЕТНЫЕ НЕВЕСТЫ БЕЗЛИКИХ РАБОВ В ПОТАЙНОМ ДОМЕ НОЧИ ПУГАЮЩЕЙ СТРАСТИ
Forbidden Brides of the Faceless Slaves in the Secret House of the Night of Dread Desire
Перевод. Т. Покидаева, 2007
I
Где-то в ночи кто-то писал.
II
Она бежала – слепо, безумно – по аллее под сенью темных деревьев, и гравий скрипел у нее под ногами. Сердце бешено колотилось в груди. Казалось, легкие сейчас взорвутся, больше не в силах вдыхать стылый воздух студеной ночи. Ее взгляд был прикован к большому дому в конце аллеи, свет в единственном окне наверху манил и притягивал ее, как пламя свечи – мотылька. В небе над головою и чуть дальше, в черном лесу за домом, верещали и бились ночные твари. С дороги, оставшейся за спиной, донесся короткий пронзительный вскрик – она очень надеялась, что это мелкий лесной зверек, ставший добычей голодного хищника, но уверенности все же не было.
Она бежала, как будто за ней по пятам мчались адские легионы. Она ни разу не оглянулась, сберегая драгоценные секунды – до тех пор, пока не взлетела на крыльцо старого особняка. В бледном свете луны белая колоннада казалась иссохшим скелетом какого-то громадного зверя. Она схватилась рукой за дверную раму и жадно ловила ртом воздух, пытаясь отдышаться. Она напряженно смотрела на длинную темную аллею, ведущую к дому. Смотрела долго, как будто чего-то ждала, а потом постучалась в дверь. Сперва – боязливо и робко, потом – чуть настойчивее. Стук отдался гулким эхом в глубинах дома. Ей представилось, судя по эху, вернувшемуся к двери с той стороны, будто там, далеко-далеко, кто-то стучался в другую дверь, приглушенно и мертво.
– Умоляю! – закричала она. – Если тут кто-то есть... кто-нибудь... откройте. Впустите меня, я вас очень прошу. Пожалуйста. – Она не узнала свой собственный голос.
Мерцающий свет в окне наверху потускнел, и исчез, и вновь появился – в другом окне, этажом ниже. А потом – еще ниже. Один человек, со свечой. Свет растворился во тьме в глубине дома. Амелия затаила дыхание. Казалось, прошла целая вечность, и вот с той стороны двери донеслись звуки шагов, и сквозь щель под порогом наружу проник свет свечи.
– Откройте, – прошептала она.
Голос, когда он раздался, был сухим, точно старая кость – иссохший голос, похожий на хруст древних пергаментов и заплесневелых венков на могилах.
– Кто там? – сказал голос. – Кто стучит? Кто пришел в этот дом в эту ночь всех ночей?
Голос не приносил утешения. Она напряженно вгляделась в ночь, объявшую дом, потом выпрямилась в полный рост, убрала с лица черные локоны и сказала, надеясь, что ее голос не выдает страха:
– Это я, Амелия Эрншоу, с недавних пор сирота, которая теперь поступает на службу гувернанткой к двум детям – сыну и дочке – лорда Фолкмера, чьи жесткие взгляды во время нашего собеседования в его лондонской резиденции вызвали у меня отвращение и одновременно очаровали, и чье орлиное лицо теперь преследует меня в сновидениях.
– Тогда что вы делаете в этом месте, у этого дома, в эту ночь всех ночей? Замок Фолкмера находится в добрых двадцати лигах отсюда, с той стороны торфяных топей.
– Кучер... гадкий, злой человек, и вдобавок немой... или он лишь притворялся немым, потому что не произнес ни единого слова и выражал свои мысли и пожелания только мычанием и хрипом... он проехал не больше мили по этой дороге, а потом показал мне при помощи жестов, что дальше он не поедет и что мне надо высаживаться. Я отказалась, и он грубо вытолкал меня из кареты, столкнул прямо на холодную землю, а сам развернулся и поехал обратно, настегивая лошадей, как безумный, а в карете остались мои чемоданы и сумка. Я кричала, звала его, но он не вернулся, а мне показалось, что в темноте леса шевельнулась еще более плотная тьма. Я увидела свет в вашем окне, и... и... – Она уже не могла притворяться храброй и разрыдалась, не договорив.
– Ваш отец, – сказал голос с той стороны двери, – уж не достопочтенный ли это был Хьюберт Эрншоу?
Амелия попыталась сдержать слезы.
– Да, это он.
– А вы... вы сказали, что вы сирота?
Она подумала об отце, о его твидовом пиджаке. О водяной воронке, которая подхватила отца, и швырнула его прямо на камни, и унесла прочь от нее – навсегда.
– Он умер, пытаясь спасти жизнь маме. Они оба утонули.
Она услышала тихий скрип – это ключ провернулся в замке. Потом дважды лязгнули железные засовы, отпираемые с той стороны.
– В таком случае добро пожаловать, мисс Амелия Эрншоу. Добро пожаловать в ваши наследственные владения, в этот дом, не имеющий имени. Добро пожаловать – в эту ночь всех ночей.
Дверь распахнулась.
На пороге стоял мужчина с черной свечой в руке; свет дрожащего пламени освещал его лицо снизу, отчего оно казалось нездешним, таинственным и жутким. Она подумала, что он похож на оживший фонарь из тыквы или на престарелого палача.
Он сделал жест, приглашая ее войти.
– Почему вы все время повторяете эту фразу? – спросила она.
– Какую фразу?
