Чед Оливер - Неземные соседи
— По крайней мере, возьмите моего сына! Спасите моего сына! — молила она, подталкивая к Лаворелю миловидного ребенка. — Мой последний сын… Я потеряла двоих три недели тому назад!
Белокурый юноша увлекал Жана, не давая ему времени ответить. У Лавореля было определенное ощущение, будто у него отняли свободу.
Снова зал. Молчаливые игроки склонились над шахматной доской. Группы людей тихо разговаривали друг с другом. У рояля пела какая-то женщина. В отдалении сидел за книгой английский священник. Две старые английские мисс отвернулись с шокированным видом. Жан вспомнил о своих голых ногах.
Проводник увлек его дальше.
В вестибюле им поклонился портье, обшитый галунами.
Жан схватил своего спутника за руку.
— Объясните мне, почему все задают один и тот же вопрос?
Не говоря ни слова, молодой человек ввел его в галерею.
Несколько полок, уставленных книгами, кожаные кресла, маленькие столики, на которые лампы бросали светлые круги. Книги… В этой тихой, интимной комнате Лаворель почувствовал, как утихла его тревога. Подозрительная атмосфера как будто рассеялась. Несомненно, он был игрушкой возбужденных нервов… Он переходил от одной полки к другой, трогал переплеты, читал заглавия журналов, как будто находил своих лучших друзей.
— “Иллюстрасион”, “Универсальная Библиотека”, “Ревю де Монд”, “Словарь Альпийской флоры”…
Он заметил, что они были не одни. За двумя столиками читали двое мужчин.
Короткий поклон издали… Красное лицо снова погрузилось в чтение. Жан узнал англичанина. Другой встал с места, подошел… Улыбка, полускрытая седой бородой, проницательные глаза, пенсне…
— Что касается меня, то я не жалуюсь, — говорил он. — Наконец-то у меня есть время для чтения! Я начал работу об интеллектуальном образовании вашего Тепфера, о котором я ничего не знал…
— Работу! — повторил изумленный Жан.
— Развлекаться восемь или девять часов в сутки… Это единственное благоразумное занятие, доступное среди безрассудства всего окружающего… Если бы только это могло продолжаться… продолжаться… В этой комнате не особенно мешают…
Правда, звуки рояля доносились и сюда. Он никогда не смолкал, и его беспрестанно терзали неопытные руки. Это было очень досадно.
— Этот рояль наш крест! — вздохнул профессор.
Жан в изумлении смотрит на него. Полная отвлеченность. Какая ирония!.. Сон продолжался. Точно на экране кинематографа, сменялись картины самого разнообразного содержания.
— Свернуться калачиком на скале, что ли?.. Каждый делает, что умеет, — говорил его собеседник. — Вы заметили управляющего? Он продолжает заготовлять отчеты… У него любовь к порядку. Вот кто создаст себе капитал, если вернутся прежние времена… Вы увидите завтра двух английских мисс, которые будут методично завтракать. Какое им дело до исчезнувшего мира? Они получают в девять часов свой утренний кофе, сворачивают пледы в ремни и идут совершать гигиеническую прогулку.
— Они пьют только молоко… У них есть некоторый шанс продлить свое существование, — добавил со своего места англичанин.
Жан вздрогнул и поднялся с кресла. Англичанин неожиданно встал, оказавшись очень высокого роста.
— It is not fair play![5] — сказал он вдруг, повернув свое неподвижное лицо. — Мне вовсе не нравится, что здесь происходит… Я пытался закрыть глаза, читать историю Маколея, но мне это больше не удается… Я присоединюсь к горным жителям.
Жан шагнул к нему. Но профессор удержал его жестом и пробормотал, пожимая плечами:
— Есть люди, которые видят дурные сны… Да… Есть такие, у которых бывают кошмары…
Он замолчал и обычным голосом спросил:
— Конечно, у вас в долине Сюзанф тоже умирает много народа?
Наступило тяжелое молчание.
— Ох, уж эти смертельные болезни, не поддающиеся лечению, — продолжал профессор, — а затем несчастные случаи! Неосторожные люди уходят в горы, а потом их находят у подножия карниза с разбитыми черепами.
Бледный, с выступившим на лбу потом, Жан смотрел на него во все глаза. Как будто не слыша последних слов, вмешался его спутник:
— Самый несчастный — это я! Я художник, и у меня нет больше ни красок, ни кистей. А между тем, я никогда не чувствовал природу так, как теперь… среди этого горя, тревоги, при той любви к единственной роскоши, которая у нас осталась…
Он взял Жана под руку и стал его водить взад и вперед.
— Единственная роскошь… Когда я думаю о Фра-Анжелико, о Ван Дэйке, о Рембрандте…
Жан его больше не слушал. Стеклянная дверь в конце галереи осветилась и приоткрылась чьей-то невидимой рукой.
— Видите ли, оставшиеся в живых…
Они были совсем близко от стеклянной двери. В смежной, ярко освещенной гостиной, знакомые Лаворелю лица склонились над круглым столом: Рабюто писал, Латронкьэр, подняв свои широкие плечи, диктовал, по-видимому, цифры. Аткинс и немец справлялись с записной книжкой. А позади стоял неподвижно сэр Роберт Кройдон со своим тонким, загадочным лицом.
— Они каждый вечер записывают все, что было израсходовано в течение дня, — шепнул художник.
Перед освещенным отверстием, выходившим на эспланаду, обрисовалась тень.
Ловкие пальцы японца проверяли связку ключей. Вдруг они скрючились над ней с лихорадочной поспешностью, и связка исчезла. Перестав диктовать, Латронкьэр что-то сказал. Все переглянулись. С лица немца исчезло добродушное выражение. Американец скривил рот. Латронкьэр поднял свое властное жестокое лицо, Рабюто отвел глаза в сторону… Жан подумал о том, как они вдруг все стали похожи друг на друга.
Художник увлекал его в противоположную сторону от стеклянной двери. Жана охватило безграничное уныние.
— Что же осталось от человеческой души? — подумал он.
С шумом распахнулась дверь. Вбежала задыхающаяся женщина.
— Доктор? Где доктор?
— Это я… — сказал Лаворель.
— О сударь, идите скорей!
— Еще один, — прошептал художник. — Не ходите, — добавил он тихо, оглядываясь. — Это, вероятно, бесполезно!
Он пытался его удержать. Но Жан вырвался, и художник покорно последовал за ним.
Узкая кровать. Тело бесчувственной молодой девушки. Бледные щеки, глаза, наполовину вышедшие из орбит… Нервный пульс грозил каждую минуту прекращением своей напрасной работы.
Лаворель взглядом отыскал мать и стал тихо расспрашивать.
— Да! Сегодня утром… Через час после завтрака… Сразу… Она была совсем здорова!
— Всегда в один и тот же час, — как бы невольно прошептал художник.
— Тошнота? Сильные боли? Головные боли?
— Да… Да… Страшные боли… Крики… О, доктор, постарайтесь ее спасти.
— Что она ела? — спросил Лаворель. — Не могла ли она случайно отравиться?
Его слова раздались среди мертвого молчания. Через полуоткрытую дверь Жан увидел внимательные, грустные лица. Кто-то около него шепнул:
— Берегитесь!
— Мне здесь нечего делать, — тихо сказал Лаворель. — Через час или два она перестанет дышать…
Машинально он наклонился к матери, желая ее приободрить.
Распростертая перед кроватью, она его не слышала. Жан почувствовал, как его взяли за руку и силой втащили в коридор.
— Уходите сегодня же ночью! — шепнул ему на ухо художник.
— Вы произнесли слово, которое не следовало говорить…
— Что это значит? — поразился Жан, охваченный возрастающим ужасом. — Если у вас есть подозрение, надо уличать, защищаться…
— Молчите! Здесь у стен есть уши! Обличать?! Кого? Никто ничего не знает…
— Разве Здесь нет честных людей? — повторил с отчаянием Лаворель. — Вы, англичанин, профессор, священник!
Его собеседник пожал плечами.
— Профессор ничто не видит… Он работает. Священник читает заупокойные молитвы и — молчит… Вот ваша комната… Ваши друзья нас ожидают… Верьте мне — уходите!
Он пожал Жану руку, открыл дверь, втолкнул его в комнату и бесшумно удалился.
Мебель из мореного дуба, светлый кретон, Эльвинбьорг, стоящий спиной к окну, говор остальных друзей… Лаворелю казалось, что их знакомые лица отражались сегодня на фоне какого-то чудовищного ужаса… Он бросился к Эльвинбьоргу, чувствуя необходимость высказать страшное подозрение. Эльвинбьорг остановил его жестом. Жан никогда не видел его таким бледным. Он понял, что Эльвинбьорг знает все, и замолчал.
Игнац обходил комнату, повторяя в опьянении:
— Кровати! Мягкие кровати! Как бы я хотел такую кровать для Ивонны!
Макс безостановочно рубил слова, преследуемый неотвязным кошмаром: суровые озлобленные лица людей, скученных в хижинах, короткая расправа с пастухом, пойманным в погребе. Выстрел из револьвера… в упор!.. У неге было пятеро детей. Жена его душераздирающе вопила среди возмущенной толпы. Кругом — ненависть, которая поднималась к отелю, и которую на почтительном расстоянии сдерживало наведенное оружие…
