Райво Штулберг - Химеры просыпаются ночью
«Если так можно будет каждый день, — подумал я, — то можно и не возвращаться назад. Только бы было свежее мясо и мозги. Больше ничего не надо, и не хотел бы я снова оказаться ни на Кордоне, ни в каком-либо другом месте. Мне и здесь хорошо. Мне и здесь…»
Кажется, я на минуту потерял сознание. По крайней мере, вдруг ощутил себя на спине, со вскрытой обугленной головой на коленях. Испугавшись, что вывалится столь ценное лакомство, я вернул голову в прежнее положение и продолжил трапезу. Впрочем, пик наслаждения уже схлынул, осталось лишь приятное, расслабляющее чувство. Я доел весь мозг и остатки выскреб со стенок — все, до капли. Потом в задумчивости проводил по черепным неровностям пальцем. Когда-то тут находилась самая необыкновенная загадка человеческой природы, которая делает человека человеком, которая управляет всем и дала нам все, что мы имеем. Она лежала между вот этих самых швов, касалась вот этого бугорка, пульсировала и рождала мысли, желания, мировоззрение. Но я съел ее. Просто съел. И мне было вкусно. Отчего же тогда природа сделала мозги вкусными? Дерьмо, например, противно. А мозг — о мозг, теперь я по-настоящему знаю, каков он на вкус. Так значит, природа предусмотрела возможность поедания себе подобных. И тогда получается, что я не иду против природы. И против Бога тогда не иду. А людские законы — ну, это людские законы, они всякие бывают. Кому как выгоднее — тот так и напишет.
Потом прислонил труп со вскрытым черепом к стене. У него еще много мяса, пригодится. А вот товарища его оставлю на завтра, у него еще голова полна деликатеса.
Засыпая, подумал: а так ли уж и важно, в самом деле, искать дорогу обратно? Ну, куда мне податься? На Кордон путь заказан. Агропром — еще не известно, как там все обернется. А здесь можно чувствовать себя, если не в безопасности, то, по крайней мере, вполне сносно. Если будет пища. Если будет мясо.
Утро бодро ударило в глаза солнечным светом. Ослепительное небо буквально вливалось через дверной проем. Костер потух, но холода не ощущалось совершенно. Мирно прислонились к стене мои мертвые товарищи. В черепную чашку одного за ночь накрошилось какой-то трухи, пришлось аккуратно вычистить. Есть не хотелось, решил, что позавтракаю после прогулки.
Снег заметно осел, было слышно, как звучит капель. Вороны орали где-то на окраине. Словом, все налаживалось, все было даже замечательно.
Начал свой обход с ближайших домов. Не надеясь отыскать действительно что-то полезное, просто удовлетворял свое любопытство. Неожиданно легко перемахнул через забор и выломал трухлявую дверь.
Ничего особенного, просто заброшенный дом. Видимо, хозяева покинули его в спешке или надеялись вскоре вернуться. Даже зубная щетка на полке осталась. Зеленая, пластмассовая. Однажды хозяйская рука положила ее сюда, да так и осталась лежать щетка — на долгие годы, и с тех пор никто не прикасался к ней. И по этим доскам — до сего часа никто не ступал. С восемьдесят шестого… Такая толща пыльных лет повсюду наслоилась. А, в общем, ничего необычного, всего лишь старый дом, со своими старыми вещами. Разбитая кукла, стопки желтой неразобранной посуды, книги в шкафах, затянутых набухшей паутиной. Все сыро, набрякло, неуютно… Вот и еще один фотоальбом. Раньше, видимо, фотографироваться любили не меньше, чем теперь, но относились к этому с большим трепетом.
Плотные листы картона и серо-желтые карточки на них. Резиновые улыбки, улыбки… Настороженные взгляды и снова улыбки…
Стоп. Это уже было. Это — один и тот же альбом! Он же был в том самом, первом доме, где была мертвая голова ночью.
Закружилась голова. Этого просто не могло быть. Но вот же они — те же самые фотографии, точь-в-точь повторяющие первый альбом.
Накатил ужас, будто прикоснулся не к бумажным карточкам, а к самим этим — давно ушедшим отсюда — людям.
Однажды — еще в школе — довелось просматривать какую-то книгу, в которой было несколько фотографий мертвых детей. В старину родители фотографировали их, чтобы запечатлеть в памяти ушедших малюток. В спокойных позах, с игрушками, в креслах и на кроватях, они лежали с распахнутыми ртами и полуоткрытыми глазами. Тогда я в ужасе отбросил книгу точно так же, как этот альбом сейчас. Казалось, будто между страниц лежат эти мертвые дети. Но книга та притягивала к себе, манила лежащими в ней мертвыми детьми, заставляла открывать себя снова и снова и всматриваться, всматриваться в приоткрытые рты, ровные бледные лбы…
Ноги сами вынесли прочь из этого странного дома. А на улице все так же звучала капель и светило солнце. Постепенно голова пришла в норму. Но все равно: все это очень странно, очень непонятно. Этого же не может быть… Два совершенно одинаковых альбома в разных домах. Может быть, там жили родственники?
Невероятная и, в то же время, объясняющая все, догадка закралась в возбужденный мозг. И вот уже со второй двери срывается замок. В этом доме тоже есть фотоальбом. И… те же лица, те же лица, те же люди… Впрочем нет, теперь это не люди. Это оскаленные существа, пришедшие, непонятно откуда, зачем-то попавшие на фотографии.
Новая дверь и новый альбом. И еще, и еще, и еще… Везде, везде — те же самые фотографии. Обложки у альбомов разные, но снимки в них всегда одни и те же, пусть и расположенные в другом порядке. Теперь сомнений не оставалось: это не просто заброшенная деревня Полесья. То ли деревня-призрак, то ли… ну да, аномалия.
Всякий сталкер слышал про город-аномалию — грандиозное порождение Зоны. Город-призрак, которого никогда не было, который то возникает, то пропадает — как и всякая аномалия. И все, что существует в нем, — улицы, дома, предметы в домах — рождено ею. Но откуда Зоне знать, как выглядит самая обыкновенная ложка или книга, тогда как все артефакты, порожденные там, весьма убедительны и правдоподобны: книги можно читать, а из тарелок есть или разбить их. Рассказывали, правда, что иногда аномалия давала сбои: встречались, например, газеты, датированные невозможным числом, или вовсе — будущим.
Лиманск — нигде не существующий город. И, в то же время, — существующий везде. Никто не может с уверенностью сказать, в каком месте Зоны он находится в тот или иной момент. Говорят, что там постоянно идут дожди; что там нет даже ворон, что даже зомби никогда не заходят туда. А еще в нем нет времени, и всякий, кто пребывает в городе, не стареет в это время. Другие же утверждали, будто наоборот — стремительно стареет, что сутки, проведенные в Лиманске, равны целому году.
Зона может родить город, вместе со всеми домами и предметами. Но память человеческую и чувства она воспроизвести не в состоянии. Некоторые усредненные, типичные моменты, которые и впечатала во все. Да и саму жизнь человеческую Зона выразить не может.
Итак, кругом — одна сплошная аномалия, вот почему — куда бы ни шел — всегда придешь обратно; это совершенно ясно и не требует дополнительных доказательств. Остается решить одно: как здесь жить? Все ненастоящее, все — и эти деревья, и дома, и «мой» сарай, и, должно быть, снег под ногами — придумала и сотворила Зона. В конце концов, не столь важно, где пребывать и по какому снегу ходить — по виртуальному ли, по настоящему — если хруст и цвет одинаковы.
Тело моментально наполнилось усталостью; каждая клеточка, казалось, имела свою массу, причем, довольно ощутимую. Энергия буквально на глазах уходила наружу — в окружающую прохладу утра. А еще — голод.
Я вернулся к трупам. Из-за оттепели они начали разлагаться и заметно размякли, сладковатый тухлый запах постепенно наполнял сарай. Перебороть отвращение от гнилого мяса я не смог, как ни пытался себя убедить в том, что это — всего только мясо, что оно не успело как следует испортиться, что огонь уничтожит все гнилостные бактерии… Рвотный рефлекс был сильнее.
Пришлось оттащить трупы подальше, за один из домов. Ветер дул как раз в ту сторону, так что запах не беспокоил. К тому же, там был глубокий снег.
Но я чувствовал, как слабею с каждым часом, будто организм решил напомнить все ранения и прочие издевательства, сотворенные с ним за последние дни. Сначала невнятно, но затем все сильнее и сильнее — стали болеть обмороженные руки. Потом резь пронзила плечо, стала кровоточить почти затянувшаяся было рана. В довершение всего, нестерпимо затрещала голова, до звона в висках, до темных кругов перед глазами. И вскоре я ничего не чувствовал, кроме одной огромной боли, которая охватила всего меня — до самой последней клеточки.
Счастливы те, кто могут кататься от боли, рвать на себе кожу и яростно скрежетать зубами. Я не мог и того. Каждое движение причиняло невыносимые страдания, на грани потери сознания. Но всякий раз я приходил в себя от новой вспышки ослепительной боли, было невыносимо даже прикосновение тела к одежде, больно даже просто лежать на земле. И я вновь на мгновение терял сознание от болевого шока, но лишь затем, чтобы придти в себя от еще более мощного болевого удара.
