Олли Вингет - #После Огня
Томас перенес свой походный рюкзак в ее дом на следующее утро после вылазки. Не оглядываясь, он оставил свой закопченный уголок в общем доме Крылатых, как песчаные змеи сбрасывают и оставляют на холодной золе отслужившую кожу.
Анабель жила в небольшом доме почти у самой Черты. Беленые стены, серая крыша и тяжелая темная дверь скрывали уютную комнату с выходом в маленький сад, где Крылатая пыталась вырастить хоть какую-нибудь зелень. Грубо сбитый стол стоял посередине кухоньки и был покрыт скатертью. Последний раз скатерть Томас видел еще при жизни бабушки, которая воспитала его одна. Широкий топчан у завешенного окна, небольшой коврик под ним, шкаф у дальней стены – вся эта простая по сути обстановка отчего-то показалась Томасу странно умиротворяющей. В комнате пахло свежим хлебом, теплым очагом. Запахи кружили голову. Это место было настоящим домом, и ему предстояло возвращаться сюда каждый вечер. Целовать эту женщину, что стояла в дверях и смотрела на него с рассеянной улыбкой.
Анабель могла прочесть каждую из мечущихся в голове у Томаса мыслей. Ей тоже было не по себе. Все произошло слишком быстро. Долгие годы в ее жизни не было ничего, кроме неба. И вот появился встрепанный паренек, спас ее от грозного охотника и стал целовать так упоительно, как никто и никогда прежде. А потом Город разрешил им жить в ее доме вместе. Каждый день, возвращаясь, переступать один порог – от мысли об этом Анабель то охватывала такая паника, что у нее спина покрывалась холодным потом, то у нее замирало сердце от предвкушения счастья…
Пауза затягивалась. Хлеб стыл. Тишина сгущалась. И Томас, кажется, почти решил, что вся затея с переездом – лишь глупая ошибка.
– Раз, – сказала Анабель, делая шаг от двери к нему.
– Два, – ответил Томас, пересекая разделяющее их пространство комнаты.
Три – она обвила руками его широкую грудь, прижимаясь к нему всем телом.
Четыре – он покрывал ее поцелуями, легко касаясь губами, пробуя на вкус, вдыхая запах еще неизведанного до конца, но уже родного тела. Они сливались в единый поток, который сметал все предрассудки и опасения. Они были единым вдохом, одновременным сладким выдохом.
– Пять, – прошептали растрескавшиеся губы.
– Ты никогда не бросишь меня, слышишь? – твердила она, стискивая его ладонь своей. – Ты всегда будешь рядом. Иначе я убью тебя. Сброшу со скалы. Я никому никогда не позволяла переступить порог моего дома. Я никому не позволяла себя любить, быть со мной. Я никогда не позволяла себе никого любить. Ты даже представить не можешь, мальчик, как долго я тебя ждала. Эта ночь была такой холодной. А теперь пришел ты, и начался новый день.
Томас чувствовал, как внутри него ворочается страх, но и его смела волна невероятной нежности. Если эта сильная и прекрасная женщина сделала свой выбор, то все, что осталось Крылатому, – посвятить всю свою жизнь тому, чтобы стать достойным ее решения.
* * *– Ана… Анабе-ель… – прохрипел Томас и захлебнулся воздухом, проникшим в его обожженное горло.
Он видел прекрасный сон. Любимая обнимала его, прижимая горячие ладони к груди, гладила по волосам, и они наполнялись цветом от ее прикосновений. Он снова был молод в этом сне. Вместе с током горячей крови по венам его тело наполнялось силой. И Анабель, его вечно молодая и сияющая Анабель, сидела рядом, смотрела на него, приподняв бровь.
– Глупый мальчишка, – говорила она, проводя пальцами по его щеке. – Тебе надо проснуться. Иначе, дорогой мой, ты умрешь. А тебе еще рано умирать.
Томас потянулся к ней, стараясь поцелуем разгладить морщинку между бровями, которая появлялась там каждый раз, когда Крылатая начинала сердиться на него. Но только он почти прикоснулся к ее лбу губами, как она отпрянула.
Анабель смотрела на него серьезно, даже строго.
– Томас, просыпайся. Сейчас же просыпайся!
– Зачем? Наяву не будет тебя. Я проверял. – Он попытался обнять ее, но она ускользнула.
– Здесь меня тоже нет. Присмотрись. Что ты видишь? – Крылатая не отпускала его, но и не давала приблизиться. – Что ты видишь, Томас? – повторила она.
Выбившаяся из прически прядь. Две родинки на мягкой щеке. Любимые губы. Зеленые требовательные глаза.
Томас почувствовал, что от его ответа зависит очень многое.
Но рассмотреть знакомое лицо не получалось. Анабель будто таяла, двоилась. У Томаса перехватило дыхание. В груди что-то сжалось, начало давить сердце, гулко стучащее в тишине.
– Что ты видишь, Томас? – повторяла женщина, и ее голос, раньше звеневший колокольчиком, теперь заставлял Крылатого дрожать. – Посмотри на меня! Тебе надо очнуться! – Анабель почти кричала.
Прядь. Родинки. Губы. Глаза. Брови. Морщинка между ними.
«Что? Я вижу тебя!» – хотел ответить он, встряхнуть ее, обнять.
Но звуки застряли у него в горле, как в сыром песке.
Лицо Анабель скривилось, будто ее мучила страшная боль. По щекам потекли слезы, рот некрасиво изогнулся, а между бровями пролегла глубокая морщина.
«Брови!» – понял он.
Две идеальные дуги. Они делали глаза еще больше и выразительнее. Ничто не нарушало красоту. На лице Анабель не было ни единого шрама.
– Ты ненастоящая, – прохрипел Томас. – Тебя нет.
Если бы в нем еще оставались слезы, он бы заплакал. Он бы выл до самой ночи, чтобы наконец избыть всю боль, что в нем жила. Но боги отвернулись от людей. Они не даровали человечеству спасительного дождя, позволив Огню пожрать весь мир. Они не даровали Томасу слез, и черная тоска медленно заполняла его.
– Я ненастоящая, ты прав, – ответила Анабель своим прежним, чарующим переливчатым голосом. – Но я есть. Я всегда с тобой, глупый мой. А теперь, – она наклонилась и прижалась губами к его лбу, – ты должен проснуться. И найти девочку.
Томас хотел крикнуть: «Анабель!» – чтобы удержать ее хотя бы на миг, но воздух вспыхнул в его горле сотней угольков.
Солнце стояло в зените. Огромное и безжалостное, оно испепеляло все, на что падали его лучи.
Томас лежал на вершине песчаного холма, силясь поднять голову. Ему казалось, что внутри черепа медленно переливается темная вязкая жидкость. Глаза резало от песка. В легкие словно набилась тысяча пчел, они жалили его изнутри, не давая вдохнуть. Иссушенное, избитое, изломанное тело не слушалось его совершенно. Впрочем, у него не было сил даже пошевелиться.
Он помнил, как улетал на предельной скорости от серого Вихря. Как пылевая воронка медленно, но неотвратимо его нагоняла. Как стало ломить крылья, как немыслимо заболела спина, как в какой-то миг мышцы сковало судорогой так резко, словно кто-то сжал его тело в когтистых лапах. Томас начал падать, но Вихрь подхватил его и закружил с нарастающей силой. Он помнил, как мир вертелся перед глазами, как его ударило пролетающим мимо камнем, и наконец тьма окутала его сознание, милосердно даруя образ любимой.
А теперь он лежал пустыне. Один. Без рюкзака с припасами. Без карты. Без сил. Без надежды.
«Зачем ты разбудила меня, Анабель? – хотелось спросить ему. – Я недостоин и после смерти оказаться рядом с тобой? Да, знаю, что недостоин».
Томас попытался перевернуться на спину, чтобы песок больше не забивался в нос. Резкая боль пронзила позвоночник и взорвалась в затылке. Томас болезненно застонал. И тьма вернулась.
Второй раз он очнулся, когда солнце ушло из зенита. Боль затаилась, она пряталась в теле и давала о себе знать, будто играя с ним в пятнашки, – перемещалась, то стреляя в пояснице, то тисками сжимая голову, то стуча в висках, то пробегая по каждому позвонку. Прислушиваясь к ней, Томас попытался двинуть рукой. Боль, принимая правила, скрутила пальцы судорогой. Когда он пошевелил правой ступней, боль разлилась в теле широким потоком. Оно слушалось Томаса, это не могло его не радовать, но боль следила за каждым движением.
Наконец, собрав в кулак остатки воли, сохранившиеся после встречи с Вихрем, Крылатый рывком перекатился на спину. Хриплый крик вырвался из его обожженного рта. Что делать дальше, он не знал. Нестерпимо хотелось пить. Стадия острой жажды прошла, на смену ей пришел жар, ровный, иссушающий нутро.
Томас знал, что без воды протянет в лучшем случае еще сутки. И это будет мучительное время страшной агонии.
Медальон озабоченно вибрировал на груди, покрытой синяками и ссадинами.
«Знаю, парень, мы с тобой не жильцы, – обратился Томас к нему. – Но мы ведь неплохо полетали, да? Пора и честь знать».
Но медальон продолжал дрожать, поскрипывая в сильном возбуждении. Томас попытался поднять руку и дотянуться до него; получилось это только с третьей попытки. Но и в ладони деревянный амулет не успокоился. Он словно пытался высказать свое возмущение, несогласие с покорной обреченностью, которой подчинился Крылатый. Сам того не понимая, Томас подпитывался силой медальона. Жажда чуть ослабла, боль затаилась в тяжелом затылке и притихла.
Томас ощутил, что еще может ползти. Он не знал, куда, зачем и стоит ли борьба мучений. Но медальон требовал действий. А Крылатый привык исполнять его волю.
