Наталия Новаш - И я там был..., Катамаран «Беглец»
Я не знала, что ответили бы мне пришельцы и подтвердили ли бы мою точку зрения, но было обидно, что все это останется впредь только со мной… Ибо давно уже приходило мне в голову, тоскливо беспокоя: что же это на самом деле такое, психическая болезнь? «Лезнь-лезнь-лезнь…» Может, и не надо лечить ее так грубо, настойчиво и безуспешно, как поступаем мы сейчас.
Не болезнь это вовсе, которой можно ненароком заразиться, а нечто в принципе другое. Вкривь и вкось, неумело построенный дом. Неправильная, неудавшаяся модель человека. У природы тоже бывают просчеты — способов творения безмерное число, а что до воплощения… И вот такая странная — побочная, наверное, — модель живет. Да, неудачная, и впрямь патологическая, но такая, как уж есть… И это следует понять. Признать, в конце концов, и просто-напросто заботиться о них, об этих, в сущности, неполноценных детях. Не пытаться изменить их в свою сторону — слишком жестокая для них цена. Да, по большому счету, и для нас… Ведь заботимся же мы о других — обычных! — детях, художниках и артистах и не жалеем, не злимся, потому что имеем выгоду. А тут мы ее, этой выгоды, не имеем. Но должны делать все без всякой видимой для себя пользы, потому что польза бывает тоже невидимая. Как давешние собеседники — заботиться, а не «лечить»… Неумело и наугад, пичкая жуткими дозами своих химических достижений, далеко, к сожалению, не замечательных, а ведущих лишь к окончательной деградации. Мы должны осознать, что уже не сумеем сделать этих неполноценных детей похожими на себя, потому что самой природой заложено в них быть другими. Мы должны принять их такими, как есть, этих несовершенных детей, а не обезличивать их окончательно своим вмешательством, тем самым и делая их похожими на себя!
Не пытаемся же мы… изменить корову. Не лечим ее всем на свете: от электрошока до инсулиновых беспамятств, не даем ей кучами глотать таблетки, чтобы она хоть чуточку уподобилась нам. Конечно, не самый удачный это пример. Корова есть корова, и слишком далека она от нас. Но ведь и безумцы далеки тоже. И простые дети тоже от нас, взрослых, ох как далеки! Куда как лучше и насколько способнее они, чем мы!
Все это надобно усвоить раз и навсегда. Потому что сами мы, может статься, покажемся кому-нибудь ничуть не лучше. Такими же нелепыми, непонятными, и даже, может быть, неразумными. А то еще в своем слепом самолюбовании натворим такое, от чего и мирозданию не поздоровится! Нельзя об этом забывать. Вот почему мы не имеем права по-иному обходиться с теми, кто целиком зависит от нашей помощи.
Ведь даже пришельцы!.. Эти немыслимые существа, которые уже готовы, видите ли, к полному исчезновению вещества — к расширению или сжатию Вселенной в точку!.. Им не страшен даже конец Вечности, но и они заботятся… и, может быть, не только о нас. Нас они считают неразумными. Ну, что ж, пускай… Но главное сейчас — не в этом! Они помогают нам без всякой для себя пользы! Польза им уже не нужна. Цивилизация, для которой не важна выгода!
Обидно было, что не успела это обсудить. Ни подтверждения не получила, ни толкового опровержения… Так все и останется лишь моей точкой зрения… А ведь, как знать, вдруг и невыгодные нам дети могут чем-нибудь еще пригодиться и неожиданно нас удивить?! Эволюция, может случиться, не настолько уж глупа и слепа и тупики свои тоже не делает просто так.
Я не знала, что ответили бы мне пришельцы, да, скорей всего, и не стала бы напрямую об этом говорить. Это было важно для меня, конечно, но еще важнее был бы для меня принципиальный, долгий разговор о наших детях. Об обычных детях! Которых мы тоже с успехом делаем похожими на себя. Но в том-то и проблема: на каких себя?!. Нам это удается… Еще бы! А ведь мы, по сути, и не ведаем совсем, какими могли бы сотворить их в лучшем варианте — если бы сами были другими. Если были бы у них лучшие учителя…
Димка быстро бежал вниз с холма. Наперегонки с почтальоном, что налегке возвращался обратным путем. Почтальон притормозил возле меня:
— Вам телеграмма из города. Я оставил ее на даче.
— Спасибо, — сказала я.
— Телеграмма вчерашняя. Могу сказать текст. Хотите?
Я согласно кивнула.
— «Сдал все на пять. Приеду завтра шестичасовым. Алесь». Видите, какая у меня память! — хвастливо добавил почтальон и доверительно пояснил: — Это потому, что свежий воздух…
Я поблагодарила. «Сторожу надо слать телеграммы, а не мне!» — в сердцах подумала я, вспомнив возмутительное поведение Алеся. И еще снимки эти… Я непроизвольно ощупала фотографии в кармане, а затем вытащила наугад одну. Хорош, нечего сказать!..
— Откуда она у тебя? — спросил подбежавший Димка.
— Рылась в твоих вещах.
— А, — понимающе кивнул он, тяжело дыша.
— Не сердись, пожалуйста. Я часы искала, — краснея, соврала я. Но Димка, кажется, и не сердился. — А в столе вот нашла… в нижнем ящике. Знаешь, как бы сказала твоя мама? «Творчество сумасшедшего фотолюбителя». Зачем ты этого зятя снимал?
— Какого зятя? Это художник… — он взял из моих рук фотографию.
— Мало ли что художник! Что ж ему, зятем сторожа быть нельзя?
— Откуда… ты взяла? У сторожа совсем другой зять.
— Здрасьте! Мне бабушка твоя сказала…
— Бабушка сама его перепутала с настоящим зятем. Тогда, у хутора…
— Как это перепутала?
— Запросто. Как всегда, — пожал плечами Димка.
И действительно, мне ли не знать, что Марья Петровна всегда все путает! А тут — поверила…
— И снят здесь не тот художник, на которого бабушка зря накричала там, у аистового гнезда. Это «искусственный» — копия с человека, вроде тех бутылок. Копия-манекен, — Димка задумался. — Между прочим, единственный удачный кадр. «Искусственные» не выходят на фотографиях. Пленка всегда засвечивается. Я вчера на два фотоаппарата снимал. Твоим «Зенитом» — искусственных, а «Любителем» — настоящих. Пленки видела? Игорь их проявил. На одной все засвечено, а другая отлично вышла. Только — что толку?..
— Как знать… — пожала я плечами. — Списки у тебя тут, в записной книжке, — я наклонилась и вытащила ее из-под шезлонга. — Держи. Может, еще пригодится.
Димка сунул книжку в карман.
— Во втором списке — «искусственные», — пояснил он. — И один только кадр получился на старой пленке. А все остальные семнадцать — мимо. Теперь-то я этих, ненастоящих, хорошо различаю.
— А как?
— Глаза у всех ненормальные. И все с бутылками… А если с машинами — еще проще… — Димка опять задумался. — Я и сам теперь запутался, понимаешь? Утром в пятницу мы встретили настоящего зятя с настоящим сторожем. Настоящие, тьфу, ворованные бутылки на хутор несли… — Димка почесал в затылке. — А после обеда, думаю, было так. Художник этот, с мольбертом…
— Алесь.
— Так это был… Понял! Хотел меня рисовать…
— Точно. В пятницу как раз его ждала.
— Ну, все ясно! — хлопнул себя по лбу Димка. — В пятницу он к тебе и приезжал. Шел сюда как ни в чем не бывало, да только не дошел. Бабушка его прогнала. Из-за сирени набросилась, подумала, на наших дачах нарвал.
— Тоже дурень, из города сирень везти…
— Она его за зятя приняла — за настоящего!
— Ничего не понимаю! — сказала я.
— Эх ты!.. Слушай, как дело было. Он приехал к тебе в пятницу после обеда.
— Во всяком случае собирался…
— Пока шел из Ратомки или там, у леса, где аистов рисовал, кто-нибудь из пришельцев сделал с него «искусственного»…
— Псевдо-Алеся?
— Правильно. И манекен, только без мольберта, зато с бутылками, пока Алесь себе рисовал, прошел через лес и встретился нам с бабушкой.
— И спросил у вас, как пройти к дачам?
— Точненько! — обрадовался вдруг Димка, словно сейчас наконец все понял. — Ведь сперва-то нам встретился искусственный сторож. А за ним по пятам шел псевдо-Алесь…
Все равно это не укладывалось в моей голове.
— Настоящий Алесь встретил искусственного сторожа, может, еще в поле или потом, когда рисовал аистов, и спросил, как пройти к обществу «Ромашка». Псевдо-сторож, естественно, не ответил, но он-то как раз и сделал копию с твоего Алеся, которая и шла за ним по пятам. А бабушка сослепу приняла этих двух манекенов за настоящих зятя со сторожем.
— И псевдо-сторож научил искусственного Алеся этому вопросу. Дескать, «как пройти?..».
— А что, они все умеют. Не хуже людей. А потом твой художник, ничего не зная, задал уже нам свой вопрос. Вот бабушка на него и накинулась.
«Не повезло человеку!» — подумала я. Теперь-то, наконец, все было мне понятно…
— Он подумал, что, наверное, бабушка по какой-нибудь старой фотографии его узнала. Может, ты ей показывала когда… Бросил свою сирень и побежал в Ратомку… Я потом его встретил. Он на станции письмо опускал в ящик…
Солнце садилось за облака. Красная верхушка его скрывалась в гигантском синеющем сугробе. Сразу похолодало, и мне в моей легкой рубашке с коротким рукавом сделалось совсем неуютно. Тут я, наконец, вспомнила о племянниках. Со странным чувством посмотрела я на вершину холма, где когда-то была трещина. Радужных теней там уже не было. Дети устало и молча брели по склону.
