Виорель Ломов - Музей
Когда мы вернулись в комнату, Усть-Кут стал что-то нашептывать Куксо. Тот фыркнул:
– Да ну, чепуха какая-то! Какая душа? Тут натуральный висяк.
Когда он стал у меня допытываться, как я убил Перхоту, я сказал, что заманил художника в подвал под предлогом подобрать необходимую ему для презентации осветительную аппаратуру.
– Что у него, своей нет? – недоверчиво посмотрел на меня Куксо. – И как же вы… разделались с ним?
– Бил чем-то вроде грабелек, – сказал я. – Плохо помню. Пелена.
– А, пелена… И где же они, ваши грабельки?
– Выбросил. С моста в реку.
– Угу, концы в воду, куда же еще? А как же рысь? Кровь на ней?
– Да я и сделал.
– Это помните?
– Это помню. На меня находили периоды как бы просветления.
– Нет, – покачал головой Куксо, – грабельки, конечно, интересный предмет, особенно, когда его нет, но мне кажется, что тут замешана все-таки рысь. Где вы ее и когда убили? – неожиданно обратился он к Вовчику.
Вовчик долго рассказывал об охотничьих тропах и таежных заповедных местах. Усть-Кут слушал с интересом, а Куксо то и дело перебивал его, пока вовсе не приказал замолчать и воскликнул:
– Нет! Ее определенно кто-то из вас оживил! – и стал сверлить глазами Федула, но тот был как алмаз.
Вовчик нашептывал Усть-Куту продолжение своих охотничьих историй. У того блестели глаза.
– А может, это и вы… – задумчиво взглянул на меня Куксо. – Вот тут показания у меня, позавчерашние. Салтыков, Салтыкова, Верлибр подтвердили, что именно в четверг утром, когда исчез Перхота, вы метались по всему музею как безумный. У вас горели глаза, говорили путано, отвечали не к месту и невпопад.
Тут неожиданно за меня вступилась Шенкель:
– Да он всё утро, товарищ следователь, был в музее на первом этаже. Я всё время стояла в первом зале, справа. Извините, даже в туалет не отлучалась ни по какой надобности. И он то и дело таскал мимо меня то планшеты, то мешки, то стекла, то мусор всякий, то слева направо, то справа налево, то…
– Достаточно! – прервал ее Куксо.
Он был явно уверен, что преступник один из нас.
У Куксо голова шла кругом, так как дни шли, а следствие не продвинулось ни на шаг. А Вовчик вдруг ударил себя по лбу и вскинулся:
– Есть же еще пара свидетелей!
Куксо насторожился:
– Кто такие?
– Сам Перхота с рысью!
Тут зазвенел комар. Он летал вокруг всех нас по очереди, большой и звонкий, и все провожали его глазами и махали руками. Верлибр вдруг крякнул и стащил через голову рубашку. Куксо с недоумением уставился на него. Шувалов тоже крякнул от удовольствия. Комар уселся на полное плечо директора и стал пить директорскую кровь. Верлибр терпел. Все затаили дыхание. Когда комар всласть напился и собирался уже взлетать, Верлибр ласково придавил его. Из комара брызнула директорская кровь.
– Чтобы кого-то поймать с поличным, – сказал Верлибр, – надо позволить ему увлечься своим делом.
«Угу, – подумал я, – так хорошо ловить упырей».
Ты зачем призналась…– Ты зачем призналась? – спросил я.
– В чем? – удивилась Элоиза. – Сон мне приснился чудной. Будто я на поводке прогуливаю страуса. Совсем как собаку. Быстрый черт и сильный, бегает, и я за ним. Куда там афгану или гончей! Чего бегали? Набегались, наконец, и только я думаю: вот сейчас отдохну – планерка! А на планерке один вопрос: Вовчик должен сделать из страуса двугорбое чучело, вроде верблюда, а Федул потом должен оживить его, чтоб можно было на страусе ездить верхом сразу вдвоем. Во чушь!
– Ты зачем призналась? – повторил я вопрос.
– Да ни в чем я не признавалась! – отмахнулась от меня Элоиза. – Пойдем, покажу, где какой ключ от комнат и чуланов. А то Вовчик с завтрашнего дня в отпуске. Ты за него остаешься.
Элоиза провела меня по всем этажам, показывая помещения. Оказывается, был еще один подвал, куда можно было спуститься только из седьмого зала, отодвинув подиум. «Куксо вряд ли здесь побывал, – подумал я. – И никто ему не сказал об этом. Правильно, в музее должна быть хоть одна тайна».
– Тут тоже хранилища, архивы, материалы экспедиций, – сказала Элоиза.
– А это что за чулан? – спросил я, когда она провела меня мимо небольшой двери, не открыв ее.
– От нее ключей нет.
Когда мы поднялись наверх, Элоиза сказала:
– Ты везде ходи, за всем присматривай, только сюда лучше не заходи, тут долговременное хранение, и не ищи ключи от того чулана. Пусто там.
Всё сходилось на том, что убила Элоиза…Всё сходилось на том, что убила Элоиза. Я пытался уже в какой раз доказать, что это сделал я, но после следственного эксперимента Куксо пригрозил мне статьей за дачу заведомо ложных показаний и вплотную занялся Элоизой.
Верлибр заставил Элоизу написать заявление на недельный административный отпуск за ранее отработанное время и приказал в музее не появляться, пока идет следствие. Следователю пришлось вызывать ее к себе либо самому со своим помощником наведываться к ней домой. Куксо это не нравилось, так как в музее работать было сподручнее, поскольку все были под рукой. Швейцарец!
Верлибр, видимо, тоже считал, что Перхоту убила Элоиза. Во всяком случае, он не видел в этом ничего противоестественного. И даже как-то проговорился об этом. Для следствия проговорки и оговорки не менее важны, чем в психоанализе. Это-то и было главным аргументом следователя. Куксо убедился, что Перхота был хоть и мировая известность, но мерзавец, каких еще надо поискать, и потому вполне мог стать жертвой своих собственных жертв. Собственно, вся мировая криминалистика держится на этом.
– Когда делили совесть, его дома не оказалось, – как-то бросил следователь.
Верлибр собирал планерки, на которых долго и нудно решали, как можно спасти Элоизу. И всё время допытывался у меня, как у «все-таки-ее-почти-мужа», какие у нее могут быть зацепки и когда приедут шуваловские адвокаты.
Из Куксо вышел бы неплохой историк. Ему вскоре стали известны кое-какие сведения о контрах Шувалова и Перхоты – по предпринимательской части, Верлибра и Перхоты – из-за Элоизы и даже Салтычихи и Перхоты, но там было всё покрыто мраком (Салтычиха умела напустить тень на плетень). Куксо не ясна до конца была роль Вовчика с Федулом. Эти явно что-то крутят с рысью. А может, и…
– Может, у вас еще где одна? – стал допытываться он.
– Ты иди, поймай хоть одну, потом спрашивай! – отвечали дуэтом братья, приводя следователя в тихую ярость.
Пантелеев хоть и был в отгуле после Дня открытых дверей, «зализывал раны», но вполне мог свести счеты с Перхотой (а может, и специально взял отгул?). У него был зуб на Перхоту, десять лет назад предоставившего в суд фотографию, на которой Пантелеев с братьями избивал двух подонков. Если бы не фотография, непонятно как появившаяся на свет, Пантелею не пришлось бы платить по иску и через несколько лет по новой организовывать частное сыскное бюро. Он потом узнал, что подонки были приятелями Перхоты.
Даже у Шенкель было рыльце в пушку. Вернее, зад с глазами. Как уж так получилось, неведомо, но в архивах фотографа нашли смачную фотографию, на обороте которой было написано рукой Перхоты: «Шенкель требует свой зад «обратно» – щас!!!» Подпись и дата. Это был, пожалуй, единственный достоверный документ в руках следствия. На фотографии были запечатлены пышные ягодицы, украшенные широко раскрытыми карими глазами Шенкель. Странно, но при взгляде на фотографию и без подписи было ясно, что на ней Шенкель. Классический мотив преступления. Да, Шенкель меньше кого-либо вязалась с убийством и особенно с рысью. Хотя вот такие пугливые и порождают самые запутанные дела.
Тем не менее получилась форменная Агата Кристи. Мог убить любой, а могли убить и все вместе. Куксо покрывался от подозрений холодной испариной.
Он было запретил всем нам собираться вместе, но сам же всех собирал в пятом зале и вел следствие. Явно он нервничал. Усть-Куту он категорически запретил хоть как-то комментировать ход следствия и выдвигать собственные версии.
Куксо нужна была правда и одна только правда. А где она? У Куксо был провальный второй квартал. Третий, похоже, начнется не лучше. Сплошная непруха! А тут к непрухе еще и Перхота!
Мне так и не удалось поговорить с Элоизой…Мне так и не удалось поговорить с Элоизой. Она не звала меня, во всяком случае, не позвонила ни разу. Может, она просто ждала меня, надеялась, что я сам приду, как и приходят домой, без звонка и приглашения? Когда она вышла на работу, пролетела уже целая неделя. Я смотрел на нее, искал в ее глазах намек на прежние добрые чувства, но видел лишь безразличие. Я не пробовал заговорить с ней. Почему она изменилась так за неделю? Неужели следователь раздобыл неопровержимые улики против нее?
Потом у меня дни смотались в клубок, вперемежку с мыслями и обрывками чувств. Всё покатилось под гору. Мы хорошо чувствуем и держим линию горизонта, но когда нас начинает нести вниз, для поддержания равновесия мы лишь убыстряем ход, как будто бежим сами с собой наперегонки.
