Наталья Лебедева - Племенной скот
Она провалилась в тяжелый сон, в котором видела свою комнату, наполненную золотистым свечением. Алена точно знала, что свет идет от сказочного райского гостя, вот только тот стоял за спиной, и как она ни оборачивалась – не могла увидеть его. Потом Финист заговорил, говорил он много, быстро, непонятно, и речь его превращалась в дробь мелких камешков по стеклу… Алена вздрогнула, вскочила с кровати. Стук! Стук! Легонько, почти неслышно стучали камешки по стеклу и по раме. Она распахнула окно.
В деревне было темно, лишь на горизонте мерцало пламя далекого костра. Воздух звенел тишиной, и луна вплетала свои тусклые лучи в этот серебряный звон.
А внизу под окном неясно светились Финистовы волосы: так светится клад, увиденный в купальскую ночь.
– Пустишь к себе? – шепнул низкий голос, теплый, как парное молоко или ночная река.
Алена засомневалась, страх тонкой ниточкой стянул горло.
– Тут останусь, если не пустишь! – прозвучало из полумрака. – Говорить с тобой буду до рассвета!
Алена беспомощно оглянулась по сторонам, и вдруг ей показалось, что мелькнуло за забором что-то белое, большое… Она испуганно охнула, припомнив фигуру Варфоломея, и отчаянно замахала руками, подзывая Финиста к себе. Прогнать его Алена не могла, боялась, что улетит и никогда не вернется.
Тот, не медля ни секунды, подпрыгнул и, оттолкнувшись от козел для распилки, взобрался на крышу дровяного навеса, зацепился руками за подоконник, подтянулся, перелез в комнату. Трясясь от страха и какого-то другого, незнакомого чувства, Алена быстро захлопнула окно, задернула занавески, но перед тем глянула на улицу, чтобы убедиться: Варфоломей только померещился ей. И правда, никого на улице не было.
Финист прошелся по комнате хозяином: засветил керосиновую лампу, озарившую все неярким светом, провел рукой по ребру старого, почерневшего от времени сундука, взял и, посмотревшись, положил обратно зеркальце с Аленкиного маленького комода. Она стояла возле кровати, глядя на него с восхищением и радостью, словно каждую ночь он приходил сюда, как к себе домой, словно от рождения имел право вести себя так по-хозяйски. Его сила и уверенность завораживали и подчиняли. Алена боролась с собой, не желая сдаваться так сразу.
– Так кто ж ты есть? – спросила она, сглотнув вставший в горле противный и липкий комок.
Он пожал плечами и ласково улыбнулся:
– Человек.
– Но не такой, как все?
– Наверное, не такой.
– А откуда ты взялся?
– Оттуда, – и Финист махнул рукой куда-то в неопределенную сторону.
– Это из Ирия-сада? Тетки-сплетницы говорят, что есть такой Ирий-сад и что оттуда прилетают волшебные птицы.
– Выходит, и я оттуда прилетел.
– И что ж, много вас там – с крыльями?
– Нет, с крыльями немного. Смелость, Алена, нужна, чтобы на крыльях летать. Не все решаются.
– И обратно улетишь?
– Улечу. Вот светать станет – и улечу.
– А если не пущу?
– У! Не пустишь, так злой Кощей найдет меня и съест. – Финист засмеялся, но не слишком весело, и Алена сразу поверила в существовании Кощея. Она испуганно прижала руки к груди. Финист заметил ее жест, подошел, взял одной рукой обе ее маленькие ладошки.
– Не бойся за меня. Не надо, – шепнул он.
Губы его приблизились, мерцание золотистой кожи стало ярче, и едва уловимый запах райской земли окутал Алену туманом. Сердце испуганно забилось, подбородок прижался к груди: так страшно было взглянуть на Финиста… А он прикоснулся губами к ее волосам – нежно и сильно, поцеловал висок, и губы его были восхитительно прохладны… А потом Алена сама вдруг подняла голову и, чувствуя, как пол уходит у нее из-под ног, как меркнет свет, слыша звон нездешних колокольчиков, поцеловала его. Она хотела лишь на миг прижаться губами к губам, но он не пустил, продолжил, раздразнил ее медленными, сводящими с ума касаниями, обхватил руками ее голову; волосы заструились меж пальцами… Сладость поцелуя была непереносимой. Алена застонала, а затем коснулась рукой его шеи, его золотистой светящейся кожи и твердой косточки ключицы. И стоило только ощутить под пальцами его тепло, и бархат кожи, и размытый ритм дыхания, как захотелось прижаться всем телом. Тонкая ткань сорочки показалась грубой и жгучей, словно сплетена была из крапивных стеблей…
Он раздел ее осторожно и мягко, не переставая целовать; уложил на постель, убаюкивая прикосновениями, не давая опомниться; потом прижался свободным от одежды телом, Алена подалась вперед и вверх… Стало горячо, и немного больно, и чуть-чуть обидно, и она, опомнившись, хотела просить пощады, но он был словно не с ней, двигался мощно и страшно, и она притихла, замерла – а потом вдруг увидела его глаза, серые, смеющиеся, совсем близко.
– Люблю тебя, милая. Люблю, – шепнул он, проведя рукой по ее щеке, и ей снова стало спокойно и радостно.
– Правда ли? – спросила Алена, прижимаясь к его теплому боку.
– Правда…
– И я тебя – больше жизни. Сразу, как увидела, полюбила…
Финист быстро уснул, а Алена не спала, лежала рядом. Лампа погасла, и она могла лишь угадывать в темноте очертания его тела да слышать дыхание. Алене хотелось дождаться рассвета и проводить Финиста поцелуем, взглянуть в его глаза, убедиться, что любит, что не забудет, прилетит снова.
Мерно тикали в бревнах жучки-древоточцы, постукивали жесткие лапки еще какого-то ползущего по стене насекомого. Алена раздраженно смахивала со щеки прилипшую паутинку, но стряхнуть все никак не могла. А потом, незаметно для себя, погрузилась в глубокий сон.
Проснулась Алена на заре. Финиста рядом уже не было, да и ничто в комнате не напоминало о том, что ночью она была не одна.
За дверью Алена столкнулась с сестрой, и вид у Лизаветы был такой, словно она специально стояла здесь и ждала.
– Что за шум у тебя ночью был? – спросила сестра, хитро прищурив глаз. – Возня какая-то… А?
– Ничего не было, – храбро ответила Алена. – Спала я. Может, ворочалась; неудивительно – после болезни-то.
– А чего Варфоломей под окнами ходил?
– Лиза, да он ведь всегда ходит…
– А я давеча видела, как вы у забора обжимались.
– Не обжимались мы!
– Ох, гляди, Аленка: все отцу скажу. Вот он Варфоломею покажет, как девок портить!
– Да говори! Говори! – Алена развеселилась. – Не было тут его. И никого не было. А тебя трепушкой назовут. Вот хочешь позориться – позорься!
– Да отец только на простыни твои посмотрит – все и ясно станет ему.
– Да пусть смотрит! – фыркнула Алена. – И ты смотри, если хочешь.
Лиза не побрезговала – пошла смотреть, откинула лоскутное одеяльце и даже подушку приподняла. Простыни были чистые и свежие и хранили разве что смутный запах молодого девичьего тела.
– Не грусти, родная моя. Чего ты грустишь?
– Не знаю, отчего. – Алена подняла на Финиста испуганные глаза.
– Может быть, ты не рада мне?
– Рада! Очень рада! – Алена сложила руки, словно моля, чтобы Финист поверил ей. – Просто сестра моя, Лиза, услышала что-то прошлой ночью, да явилась выспрашивать, да простыни все обнюхала, как будто собака.
– И что ж ты сказала?
– Да ничего. Она на Варфоломея подумала, а Варфоломеем здесь и не пахнет.
– А кто это – Варфоломей?
– Ухаживает за мной. Замуж звал.
– А ты не пошла?
– Нет. Не пошла. Знала, наверно, что тебя встречу. Вот и встретила.
– А за меня бы пошла?
Алена подняла глаза. Финист смотрел на нее пристально и серьезно. А она вдруг поняла, что действительно хочет этого больше всего в жизни.
– Пошла бы, – она ответила с вызовом, задрав подбородок, сжав руки в кулачки.
– Даже если бы улететь отсюда пришлось?
– Даже так.
– И не испугалась бы? Там все по-другому. Страшно там.
– Не испугалась бы! Ты же не боишься. А я чем хуже?!
– Ох, Алена, что ж ты делаешь со мной? – Финист вдруг обмяк, обнял ее, зарылся лицом в пышные волосы, поцеловал в шею. Алена хотела было сказать, что немного боится повторения того, вчерашнего, от чего было обидно и страшно, – но не успела. Он целовал ее так нежно, а вместе с тем так жадно и отчаянно, что и ее захлестнули волны сладкого страха, и страху этому захотелось подчиниться. Она подчинилась, а потом снова лежала без сна, смахивая со щеки навязчивую паутинку, и снова уснула и проспала тот момент, когда Финист, превратившись в птицу, вылетел за окно.
А на третью ночь, привыкнув и поверив, нежась в его руках, почувствовала вдруг, как накатывает теплая волна и поднимает на гребень, заставляет выгнуться всем телом, забиться в сладкой судороге, и бить, бить, бить его руками, требуя еще…
И он, восхищенный, не мог унять дрожь, а все целовал и целовал ее, пока она, утомленная, не уснула в его руках.
Утром ее разбудила стрекотня сорок. Финиста не было рядом.
