Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец
Да уж, фриссе Иоле понадобилась вся отвага, чтобы ответить на приязнь такого чудища. Не меньшая, подумала я, чем Бэсу-Эмманюэлю – чтобы предложить лапу и сердце Снежной Псице, едва ли не всемеро большей себя.
И Эрмине – вернуться к запретному истоку своей извечной и извечно детской любви.
И Серене… И Артхангу… И Мартину…
Отчего я снова вернулась к Мартину? Почему он никак не идет у меня из головы – только потому, что не ушел пока из глаз? В его ревности к Данилю, в самом его предательстве было столько страсти и горения, столько ревности, вывернутой наизнанку братней любви, что любая женщина могла бы ей позавидовать. И стрелы ее – стрелы поражающие и неумолимые…
– Только бы детки не вышли рогатые и клыкастые, а так ничего, – говорила тем временем Иоланта, пригнувшись к уху суженого.
Мартин и Даниль стояли, держась за руки.
– Можно, я пойду вместе с тобой, брат? – говорил Март. – Я все время боялся того, как я похож на тебя, пыжился и отграничивал себя, желая провести разницу меж нами, но теперь я понял, как это страшно и как чудесно – быть двойником.
– Но ты все-таки не я. У тебя свои пути, как и у любого из Живущих, и эти пути пролегли по земле.
– Тогда все было напрасно, и дороги наши не пересекутся?
– Как знать! Мы идем вперед, не оглядываясь, и каждый наш уход из дома несет в себе зачаток возвращения, каждая разлука – залог свидания. Разве не пересекаются параллельные прямые, если провести их по небу, как по земле?
– Ну вот, – сказал Мартин всем, – я тоже есть я и никто иной: так же точно, как брат мой Даниэль. От этой печки приходится танцевать и из этой низины восходить. Ибо кто осмелится принять человека таким, как он есть, – во всей его низости и во всем величии – кто, помимо его самого или Бога? И кто, помимо Бога, знает, каков человек на самом деле?
– Только в один страшный день, – продолжал он, – эталон приблизится к человеку настолько, что тварь воочию убедится в своем несоответствии и несовершенстве; и ужаснется, когда ужасаться будет поздно для многих. Дряхлая позолота сотрется с кожи, но и сама кожа обветшает, а в прорывы воссияет Истинная Земля. Кто тогда устоит перед ее красотой и величием?
– Я знаю это, брат, – тихо подтвердил БД. – Я так давно это знаю – наверное, с начала мира!
– И нельзя удержать любовь рядом с собой. Миг любви – это такой же момент истины и прозрения о самом себе. Не обратить его ни в дружбу, ни в основание семьи, не воплотить в потомстве. За попытку – заплатишь самой любовью. Теперь ты лучше понимаешь меня, Серена? Я хотел извлечь пользу из своего желания к тебе; а ты… наверное, ты хотела успокоения души? И вот мы разрушили то, что еле начиналось. Возблагодарим судьбу, если в конце концов это выйдет к добру, а не к худу. Ты уже получила Урок Оставленного Дома, да? Я же, уйдя, вернусь в точку новой любви, более высокой, чему ты была лишь отражением, но которая сама отразит в себе еще большую вышину. Да, вы верно решили, дама Тацианна, лучше, чем я надеялся!
Он принял из моих протянутых рук котенка: наши кольца на мгновение соприкоснулись. Агнесса открыла глазенки и, наконец, узнала отца, но, наверное, решила, что он часть ее сна. Бережно опустил за пазуху, где она рефлекторно за что-то там уцепилась.
– А теперь я буду прощаться с дамой Тати, – внезапно Мартин подвинулся ко мне так близко, как мог, и глянул прямо в лицо, так что я не успела, по всегдашней учтивой манере Живущих, отвести глаза, а потом и не смогла. – В первый и последний раз я назову ее «ты», потому что она для меня одна такая на свете; поэтому пусть не обижается…
– Дама, ты говорила мне, что истые кхонды не любят смотреться в зеркало, но только в глаза друг другу? Я бы сказал: посмотри в мои зрачки, но ты в них перевернута. В них ты увидишь себя седой: но ведомо ли тебе, что седина, подобная этой, означает не старость, а лишь умудренность жизнью?
– Еще я знаю от тебя, – продолжил он, – что кхонды любят смотреться в воду, но вода текуча, она смывает с себя отметки времени. Ты увидишь себя молодой, но подумаешь – морок; и не поймешь, какая сила влечет меня к тебе такой, как ты стала. Но посмотри в серебряное зеркало луны, в золотое зеркало солнца: в серебре отразится красота твоих черт, в золоте – тепло твоей души. Я хочу, чтобы ты узнала в себе ту, о ком ведаю я: прекраснейшую и достойную любого чуда. И поверила мне, что я не лгу. Ибо какая мне в том ныне выгода?
Мартин уже завладел и моими руками, и всеобщим вниманием. А я – я плакала, почти того не замечая, первый раз в этой жизни не думая ни о своем достоинстве, ни о том, к лицу ли мне эта влага и это гримасничанье. Вообще ни о чем не думая… Как я, такая всеведущая, не понимала: что иное тянуло его к Серене, что привлекало, если не отблеск моего естества? Что заставляло искать моего общества, что подсознательно раскалывало династический союз с младшей и притягивало к старшей… все время, вплоть до дня сегодняшнего суда?
– Круг замкнулся, кольца встретились вплотную, и ударил гром, – произнес коваши Перигор. – Молнию не всегда видно, когда двоякие камни смыкаются, и когда их разводят в стороны – тоже. Потому что судьба им разомкнуться: вы же сходитесь еще и в том, что оба скитальцы. Ты ведь, Татхи-Йони, слишком наполнилась, чтобы снова возвратиться в свою исходную точку – Лес.
– Но я знаю, что мы снова встретимся, когда закончатся наши пути, потому что я снова нашла тебя, Одиночный Турист, и снова не так, как надо… – говорила я бессвязно. – Когда-нибудь мы окончательно найдем друг друга, правда? И уж это будет удачей.
– Встретимся, – подтвердил Март. – Я буду терпелив, моя возлюбленная. Я буду терпелив, брат мой Даниэль: моя боль со мной, она – кремень, что изострит мою душу и высечет из нее искры.
И он ушел ото всех нас, впервые напевая свою, а не братнину песню, полупрозаическую и нескладную, богохульную и благоговейную, перегруженную никому, кроме разве что меня, не понятными аллюзиями и реминисценциями, взятыми изо всех времен, включая мое родное. Вот она:
«Ты, разумеется, не заслуживаешь ненависти
И куда как выше прощения моего.
Просто я хочу возненавидеть Тебя ради того, что простить.
Ведь Ты все в мире бросил на наше попечение —
И беззащитность зверья, и хрупкость небесных преград,
И нежную зелень дерев, и стоянье морей,
И трясение гор, и звезд путеводную нить —
А Ты подумал, как на таких драконовских условиях
Нам станет рай заслужить?
Просто я зубоскалю над Тобой, Господи,
Просто потому, что надо всем Твоя власть,
Просто иногда случается и над заветным смеяться,
Чтобы на колени пред кумиром не пасть.
Ты, безусловно, потусторонен и недоступен общению
И куда как выше простецкой моей любви,
Только я Тебя вырастил и заключил Тебя накрепко
В глубине цветка с пульсирующими мясистыми лепестками,
На пестике крошечной алой раффлезии моего имени,
На престоле огненной лилии – орифламмы сердца моего —
И мистической каббалистикой окружил, записал в крови.
Вот и сиди внутри, маленький, как Дюймовочка,
А я буду Тебя крепко стеречь и охранять, шляясь по земле налегке,
Как та босоногая кармелитская монахиня,
Что таскала повсюду с собой восковую куколку Христа
В своем заплечном мешке.
И я смогу говорить Тебе все, что мне ни захочется,
Потому что Ты будешь ближе ко мне, чем мой штопаный плед,
Чем биение крови в висках, чем яремная вена, —
Как тайное тайных подсознания, что открыл
Безумный святой – иудей по имени Фрейд.
Просто я парадоксален, как и Ты, Господи,
Просто все мы подряд носим Твои цвета,
Просто наша жизнь – такая бестолковая,
Как на гнилом болоте комариная суета.
Ты не беспокойся: я понесу тебя бережно, будто хрустальную капельку,
Которая, стоит обломить кончик, взрывается, как миньятюрный снаряд;
Только больно я велик, а Ты такой маленький,
И разношерстные беды в сердце мое толкаются и стучат.
Только и Ты помоги мне, чем только сможешь, Боже Святый,
Ведь ты всеобъемлющ, а я, непутевый, так слаб:
Кони необъезжены, сбруя в латках, ямщики пьяноваты,
И кибитка жизни ныряет с сугроба да на ухаб.
Однако ж не волнуйся за итог. Просто положись на меня,
как на фундамент каменный;
Просто мне назначено, хоть судьба гнет в дугу,
Быть с Тобой, нянчить тебя, терпеть от Тебя, Боже Праведный!
В общем, можешь не беспокоиться: уж как-нибудь сберегу.»
…Они все переженились, мои апостолы, все, кроме Всевечного Бездомника Даниля-Даниэля, который вообще оказался вытеснен из этой оперы наверх; даже я, хотя и не вхожу в их неопределенное и зыбкое число, можно сказать, сговорена… за Иуду раскаявшегося и прощенного – впрочем, кто знает, каким был тот легендарный уроженец Кариота. Так или иначе, все мы сотворили необычное.
