Вадим Михальчук - Глория
— Тут я вырубился, а оклемался погодя чуть. Слышу — стоят надо мной двое и спорят, кончать меня или не надо. Один говорит: «Да ладно, пять кубов сориума и всё. Быстренько в холодильник». Второй ему отвечает: «Ну да, буду я на эту мразь костлявую ширево переводить. Звони дуболомам, пускай выбрасывают его за территорию. Он всё равно слепой, как крот, да и сдохнет там быстрей, чем тут. Нам в морге только спасибо скажут, чтоб не валандаться с этим скелетом».
Он снова замолкает, а я покрываюсь холодным потом, представляя, как же это — два голоса в темноте решают — жить ему или сдохнуть.
— Вытащили меня охранники, да и бросили на пустыре за центром. Сдохнуть бы мне, как собаке прибитой, да Артур взял меня к себе. Повезло, — Сай иронически кривит рот в усмешке.
— Да, повезло. Слепым сделали, а всё-таки живой, — не совсем связно бормочу я.
— Во-во, малый. Во всём своё везение есть, как сказала одна старуха на костре, когда сырые дрова гореть отказались, да вдобавок дождь пошел.
— Почему? — шепчу я, мысленно ругая себя за дурость и переживая потому, что он может меня не понять.
Он понимает:
— Почему я это тебе рассказываю, малыш? Слух у меня музыкальный, — смеется Саймон. — Всё я вчера слышал вечером про тебя, про родичей твоих. Мы с тобой одинаковые, как близнецы от разных матерей, — смеется он.
— Ты не ответил, — неожиданно для самого себя упрямо говорю я.
— Настырный ты малый, — добродушно ворчит Сай. — Ты — жертва этого мира, ты ни в чём не виноват, но на тебя валятся горести и беды. Но тебе повезло — ты живой, ты у хороших людей, и если Артур захочет, то ты не пропадёшь, малыш. А ты не пропадёшь, — ухмыляется он.
— Жертва? — спрашиваю я.
— Это Чарли может говорить умно, а я не могу. Он-то слово это и сказал как-то — «жертва», а я запомнил. Потому как мысли эти у меня в башке бродили, как овцы потерянные, а я не мог словами их выразить. А тут нужное слово — и мысли в порядке.
— Значит, мы — жертвы? — спрашиваю я, пробуя на слух новое слово.
— Все мы жертвы, малыш, — тихо говорит Сай, — но мы-то в этом совсем не виноваты. Вот так-то, — он тяжело вздыхает и его рука на моем плече слегка подрагивает.
А может, это просто кровь так бьётся у меня в жилах.
Мои мысли разбегаются под натиском событий и людей, входящих в мою жизнь. Я кажусь себе маленьким червяком, медленно ползущим по улицам просыпающегося Города. Солнце, отражаясь от запыленных стекол, тусклыми бликами бьёт нас по лицам.
— Всё, пора работать, калеки, — похохатывает Мига и Ихор щерится выбитым передним зубом.
Мы выстраиваемся в цепочку, я — впереди, остальная команда сзади. Я тяну фальшиво хромую ногу и медленно вывожу «слепцов» на улицы Среднего Города. Фритаун встречает нас шумом и грохотом проезжающих мимо экипажей и телег, голосами прохожих, хаосом и суетой. Жизнь кипит. Здравствуй, новый день!
...Саймон осторожно держит меня за плечо.
— Главное — не бойся, малыш. Всё это проще, чем ты думаешь.
Я — растерян, испуганно шарю глазами по сторонам. Толпа становится всё гуще — мы выходим в Средний Город.
— Что мне делать, Сай? — шепчу я пересохшими губами.
В ответ — лёгкое пожатие пальцев.
— Прежде чем начать просить, малыш, вспомни самое грустное, что случилось с тобой. Тут надо уметь, малыш, но всё это просто.
Я иду, отупело шаркая онемевшей ногой. Сзади шипит Мига:
— Давай начинай выть, задрыга! Всех нас попалишь!
— Что «выть»? — сиплю я.
— Да что хочешь, калека, только быстро, — его сжатые губы выплёвывают слова, как иголки.
— Спокойно, малыш, спокойно, — шепчет Саймон, — дыши глубже, тихо!
Делаю вдох — и шум толпы стихает. Выдох, вдох — тишина мягким войлоком вползает в мои уши. Вдох, выдох — и перед глазами появляется неясный образ матери. Я вспоминаю, как нежны и прохладны были её руки, касавшиеся моего разгоряченного лба, когда я болел. Жалость к себе переполняет меня, горячей волной поднимаясь к глазам. Я делаю глубокий вдох — и снова звуки улицы, переполненной людьми, бьют меня наотмашь, яркий свет бьет огненными иглами, вонзается в мои глаза.
Слезы текут по щекам, солёные тёплые слезы, я растираю их грязными ладонями, вряд ли осознавая, какие живописные разводы появляются на моем перекошенном лице. Я иду и мне кажется, что это не мой занудно тянущийся голос негромко гнусавит: «Подайте кто-нибудь ради Христа Спасителя. Подайте моим братьям на хлеб насущный». Кто-то из «братьев» всучивает мне в руку оловянную кружку и моё невнятное «Господь вас благослови» провожает каждый медный грош, падающий в неё. Я иду и не вижу людей, я смотрю в землю. Все они кажутся мне мешаниной из ног, обутых то в дешевые башмаки и сандалии на веревочной подошве, то в дорогие ботинки из кожи и узкие «лодочки» дамских туфель. Мне кажется, что я капитан корабля, потерпевшего крушение, мой корабль медленно дрейфует в океане людских тел без видимой цели, без всякой надежды на спасение.
«Подайте ради бога на хлеб насущный. Благослови вас господь. Да не оставит он вас в недоброе время, да пребудет его рука с вами вовеки». Дзинь — в кружке. «Благослови вас бог». Секундная пауза. «Подайте моим несчастным братьям. Мы умираем от голода». Дзинь. «Да пребудет с вами бог, милосердная леди. Подайте Христа ради».
Мы выходим на площадь Согласия, свернув на неё с улицы Безар, Я все ещё не поднимаю глаз, но вижу, что движение становится всё гуще, всё больше дорогой обуви движется по плотно пригнанным камням мостовой, всё больше подолов длинных шелковых юбок скользит по мостовой.
Я продолжаю бубнить, время от времени позвякивая кружкой. Пальцы Саймона сжимают моё плечо:
— Заворачивай вправо, малыш. Всё в порядке.
Бросаю вправо взгляд исподлобья.
Собор святого Петра, один из четырех больших храмов, построенных в Городе Королями. Не надо обольщаться, церковь — это тоже форма власти, только прикрывается она не солдатской винтовкой, а распятием. Для людей униженных вера в бога была отдушиной, но надеяться на помощь «слуг Божьих» было бы глупо — каждый священнослужитель заботился в первую очередь о самом себе, потому что любой священник, уличенный в помощи неимущим, сразу же лишался сана и получал от пяти до десяти лет каторги. Так очень просто власть разобралась с теми, чья работа заключалась в помощи всем нуждающимся.
Вообще, все методы борьбы против инакомыслящих были чрезвычайно простыми — арест, тюрьма, каторга, казнь. Методы, многократно проверенные временем...
Мой корабль медленно заходит к серой прохладной стене собора с подветренной стороны, раздвигая одиночных конкурентов, и становится на якорь справа от входа, рядом с широкой мраморной лестницей. Саймон стаскивает со спины массивный короб с товаром и я помогаю ему, сунув кружку в руку Миге. Мы с Саймоном развязываем веревки, раскрываем ящик, приглашая полюбоваться нехитрым скарбом на продажу. Я слышу, как за спиной звенит мелочь и Ихор шепчет Миге:
— Малой ещё ничего.
Тот молчит, судя по звукам, сортируя монеты. Закончив, он тихо бурчит себе под нос:
— Посмотрим.
Саймон улыбается мне:
— Ты молодец, малыш. Всё нормально.
Я молчу, на душе — гадко, как будто песок хрустит на зубах.
— Ты что, малыш? — Саймон сразу чувствует перемену во мне.
— Ничего.
— Ой, токо не надо мне заливать суп?! — Саймон сразу ощетинивается, как потревоженный ёж. — Что, противно тебе, да?! — его язвительная усмешка жжет меня, как уксус, — противно, да?!
Я упрямо молчу — мне нечего сказать ему в ответ.
— На улице нельзя быть чистым, малыш. Тут или как все или...
Он не договаривает, но у меня уже хватает рек мозгов понять, что значит второе «или»...
— Я же обманываю их всех, Сай. Неужели ты не понимаешь? — срывающимся шепотом хриплю я.
У меня нет сил смотреть в его слепые глаза, я просто не могу.
— Ты обманываешь их, — я слышу в голосе Саймона горькую усмешку, — ты их обманываешь... Черта с два, малыш! — коротко рубит он ладонью воздух, — черта с два! Если не обманешь ты, обманет кто-нибудь другой или обманут тебя. Тебя уже обманули и не я, и не они. Этот Город надул тебя по крупному, малыш, и теперь у тебя два пути — делать всё, что надо, для того, чтобы не помереть с голоду, либо подохнуть. Третьего нет ни для кого и для тебя тоже.
Он наклоняется ко мне и яростно шепчет мне в ухо, каждое его слово обдает меня жаром.
— Да, это поганая работа, да, меня тоже тошнит от неё иногда, а иногда и наплевать на всё хочется. Но я сижу здесь и мне бросают в кружку, а если я не буду этого делать, то и жить мне будет не на что. Пойми одно простое правило: хочешь жрать — работай! Вот теперь это твоя работа, понял?!
— Да, Сай, — а у самого чуть слезы не катятся из глаз.
— Ну и всё, замнём это всё для ясности, как ничего не было, идет? — спрашивает он меня и теперь в его тоне столько тепла, сколько в мягком полуденном солнце.
